В стороне от дороги, на косогоре, замелькали голубые и темные кресты деревенского кладбища: редкие серебристые памятники с красными звёздочками наверху вспыхивали на солнце ярко, празднично, и Антонов подумал: «Надо поставить матери памятник, сколько лет собираюсь… Немедленно! Сегодня решим с Надей, завтра же беру отпуск, занимаю денег и еду. Всё. Дальше откладывать некуда!»
По обе стороны от дороги тянулись хорошо обжитые дачные леса, наполненные весёлой жизнью летнего времени. И Антонов вдруг подумал, что дачная местность, как молодость, — временный праздник. И так же, как за дачами начинается тяжелая суета будничной московской жизни, так и за молодостью идут времена другие. И одному их встречать трудно, боязно…
— Мне нужна жена, а не милицейский свисток! — вдруг сказал Антонов, когда они благополучно миновали желтую будку ГАИ за кольцевой бетонной дорогой.
— Хм, — шофёф отвесил толстую лиловатую губу, взглянул подозрительно, — бывает!
«Хорошо, что у нас с Надей одна профессия, — размышлял Антонов. — Хорошо, что она моложе. Хорошо, что любит меня. Хорошо, что знала лучшие мои времена… Плохо, что не умеет готовить, но я научу (Антонов, как многие завзятые холостяки, был отличный кулинар). Чёрт возьми, редко встретишь москвичку моложе тридцати, у которой было бы развито чувство дома, семьи, хозяйских обязанностей, а не чувство столовки, ресторана, буфета, полуфабрикатов. Что ни говори, а женщины распустились, самостоятельность их заела, сбила с истинного пути, замордовала. Удивительно, что у очень многих нет радости быть Женщиной. Даже слово женственность почти не употребляется. У нас на Кавказе в этом смысле больше порядка. И Надю, для её же блага, надо сразу поставить на место, с самого начала. Мне нужна жена…»
Скоро они приехали. Посёлок был стандартный, и найти нужный дом не составило труда. На стук Антонова к воротам подошёл коротконогий парень в туго обтягивающей грудь и мощные бицепсы белой тенниске. У него было такое пустое лицо, что Антонов даже не разобрал, какие у него глаза, нос, рот, уши, блондин он или брюнет.
— Мне нужно видеть Надежду Васильевну, — значительно сказал Антонов.
— Надюха, тебя! — басом крикнул парень и пошёл на своих коротких, кривых ногах в глубину двора.
Эта его «Надюха» так неприятно полоснула Антонова, что он невольно поморщился.
Надя вышла к нему в стареньком, только что выглаженном ситцевом халатике, сияющая, с семечками в руке.
— Ой! Что-нибудь случилось? — испуганно зашептала она, беря Антонова за локоть и толкая его подальше от ворот.
— Всё в порядке. Что могло случиться? — Антонов улыбнулся.
— Да… ну… в общем… — Надя смешалась, покраснела. — Ты как сюда добрался?
— А вон машина стоит. — Он небрежно кивнул на такси в кружевной тени придорожных берёз.
— Ой, ты куришь? «Бородино». Какие-то новые, я никогда раньше не видела.
— Ага, «Бородино», — насмешливо сказал Антонов, — французы считают, что они выиграли эту битву, а русские, что они.
— Я ему нужна… — Не глядя на Антонова, глухо сказала Надя. — Он очень любит сына. Он приехал за мной… вчера.
«Вот этот, что кричал «Надюха», её муж?! Боже мой…» — Антонов растерянно усмехнулся и вдруг почувствовал, что в животе его лежит горячий камень. Опять пришло к нему это пугающее ощущение!
— Я собственно, долг приехал отдать. — Он вынул из кардана три рубля. Сунул их в карман Надиного халатика. Вздрогнул, ощутив под ситцем обнаженное тело. Превозмогая себя, посмотрел ей в лицо, такое близкое и чужое, с почерневшими и косящими от волнения глазами. Чуть пониже её левой ключицы, в смуглой ямке, прилипла семечная скорлупа. Антонов нежно взял её двумя пальцами, бросил в траву, повернулся и пошёл к дожидавшемуся такси.
Шофёр был доволен, что долго не задержались. Машина быстро выехала из дачного леса на автостраду и понеслась к Москве на предельной скорости.
КОШКА НА ДЕРЕВЕ
Была суббота, летняя суббота. Всю ночь и часть утра над посёлком шёл обильный дождь, за день немощеные улочки успели просохнуть, но не до конца, и было как-то особенно радостно ступать по освеженной земле. Чахлые стриженые акации и те выглядели нарядно, листья их мягко темнели, лаская глаз, а воздух, обычно сухой и пыльный, сейчас был влажен и свеж.
Василий Петрович Еремеев, слесарь-наладчик местной трикотажной фабрики, сидел у раскрытого окна в своей новой, так похожей на каюту, двухкомнатной квартире со всеми удобствами. С третьего этажа Василий Петрович глядел вдоль одинаковых крупнопанельных домов на светлое вечереющее небо, на потемневшую от влаги землю, на своих ребятишек, Кольку и Сережу, играющих внизу, в сбитой из четырех досок песочнице и думал о том, что после дождя замечательно ловятся раки, а завтра воскресенье и хорошо бы пойти на речку половить раков. Как только он подумал о раках, ему сразу захотелось пива.
«Пару бы кружечек, а? С раками, а? Красненькие такие стервецы, а?!»
Он уже ощущал, как обсасывает рака, и во рту у него был вкус пива. Но в это время на кухне что-то загремело и донеслось оттуда громкое ворчание. Василий Петрович покосился в сторону кухни с привычной тоскою и неудовольствием. А пива ему хотелось всё сильнее. С усмешкой душевной и горделивостью он пощупал двумя пальцами левой руки хрусткую трёшницу в потайном пистончике брюк — удалось-таки ему вчера с аванса выкроить. Скоро пива ему захотелось так сильно, что он уже решил было пойти на кухню спроситься. Но в это время супруга сама вошла в комнату. Большая, грудастая, с отёчными ногами, она, как обычно, взглянула на Василия Петровича исподлобья и в её больших усталых глазах был обычный укор и раздражение: «Сидишь?! Ну-ну, я спины не разгибаю, а ты сидишь. У других мужья, как мужья, а тут — ни богу свечка, ни чёрту кочерга!»
Василий Петрович смутился под этим её взглядом и встал.
— Я бы это, я бы, Лида, в баньку сходил, собрала бы, а? — глядя мимо жены, виновато сказал Василий Петрович.
— Или дома нельзя? Ванну тебе для чего дали?
— Да, противная мне эта ванна и унитаз торчит, и не попаришься. Главное, я бы там с веничком, с веничком, а?!
— Знаю я эту баньку, опять…
— Да с чего, Лидуша? С чего, милая! — поднявшись на цыпочки и заглядывая в глаза своей дородной половины, говорил худой и маленький Василий Петрович. — Если бы и было с чего — в рот не взял. Я же слово дал? Дал! Если кто и попросит: «Пей, Вася! Ради бога, выпей!» А я ему: «Нет, милый, не могу! Режь — не могу! Не буду! Слово дал!»
— Знаю я эти слова, — подходя к окну, проворчала Лида.
— Что ты, Лидуша! Ты же меня знаешь! Просто в баньку, так соскучился! Так соскучился! Ты-то культурная, образованная, тебе нравится в ванной, а я к ней никак привыкнуть не могу, и унитаз опять же торчит.
— Причём здесь образование, — чуть покраснев, глядя вниз на сыновей, сказала Лида. — Ладно, иди, парься!
Он знал чем польстить: ещё в девичестве Лида окончила бухгалтерскую школу и вот уже десятый год считала чужие деньги в сберегательной кассе на главной улице посёлка.
— Я мигом! Мигом! — весь просияв, засуетился Василий Петрович.
— Только смотри, без этого! — тихо, но грозно сказала жена, доставая из светло-жёлтого шифоньера чистые трусы, майку, носки и полотенце для Василия Петровича.
— Да что ты, Лидуша! — клятвенно приложил обе руки к груди Василий Петрович и проскользнул на кухню. Здесь он, не теряя секунд, вынул из облупленного шкафчика вяленого чебачка, отрезал горбушку чёрного хлеба и всё это проворно завернул в газету вместе с мочалкой и мыльницей.
По случаю субботы в бане была толчея, но Василий Петрович любил людность. Минут сорок он высидел на продавленном чёрном диване в вестибюле, дожидаясь своей очереди. Сидеть ему было не скучно и потому, что он беседовал со своим соседом насчет космоса, и потому, что во внутреннем кармане пиджака, у сердца, он ощущал приятную тяжесть четвертинки. По дороге в баню он-таки не удержался — забежал в продмаг.
Войдя в предбанник, Василий Петрович прежде, чем раздеться, купил у ласкового старичка-банщика березовый веник. Благообразный, чистенький, весь словно только что выстиранный и выглаженный, банщик с улыбочкой всучил ему уже использованный веник, оббитый, почти без листьев. Взяв этот веник, Василий Петрович покрутил его в руках с разочарованием, но потребовать новый не решился.
Вдоволь напарившись, исхлестав себя докрасна жестким веником, Василий Петрович вымылся под холодным душем, хорошенько вытерся и, одевшись, розовый и возбуждённый, вышел в вестибюль. Чувствуя обновление и лёгкость во всём своем маленьком и тщедушном теле, Василий Петрович встал в хвост очереди за пивом.
Встал? Да разве он сам встал!
«Что-то» взяло и поставило его, то самое «что-то», которое ещё дома толкнуло его вынуть из шкафчика чебака, которое занесло его по пути в баню в продмаг. Но теперь, уж коли это «что-то» победило и добрую волю — «не пить её больше, проклятую», и страх перед взбучкой, теперь Василий Петрович стоял твёрдо, не мучаясь больше, и ни о чём не думая.
Когда вислоносый кучерявый и плешивый продавец Мишка с чёрными глазками, словно натёртыми салом, накачал ему две кружки пива, Василий Петрович подал ему полтинник. Полагалась сдача в две копейки, но Мишка сдачу не отдал и уже накачивал пиво следующему. Забирая с мокрого прилавка свои кружки и глядя как оседает в них белая пена, Василий Петрович подумал о том, что на старые деньги это не две копейки, а двадцать, но Мишке сказать об этом не решился.
Отойдя со своими кружками в уголок, он поставил их на широкий барьер по-летнему пустующего гардероба. Без суеты, деловито, Василий Петрович разложил на газете вяленого чебачка, хлеб, поставил пиво. С любовью очистил рыбинку, чебачок оказался жирным, спинка его светилась, правда, был он чуточку излишне солоноват, но это если есть его просто так, без пива, а под пиво он был что надо! Очистив рыбинку, Василий Петрович вытянул из нагрудного внутреннего кармана пиджака «маленькую» и ласково дал ей под зад. Не торопясь отпил половину пива из первой кружки, потом вылил туда четвертинку, а тару благородно отдал уборщице, что тенью скользила между пьющими. Ерш получился отменный, щёки у Василия Петровича разгоре