«Забыли убрать антенну!»
— Подай назад, — посоветовал Слава шоферу.
— Боюсь: дорога под уклон. Боюсь стронуть!
Весь экипаж радиостанции — четыре парня — уже топтались здесь же, у кабины.
— Где подполковник? — спросил у них Слава.
— Не хочет вставать, говорит, доложите, в чём дело?
— Товарищ подполковник! — Слава подбежал к открытой двери. — Выйдите из машины!
Подполковник надел сапоги и тяжело спрыгнул на дорогу.
Дул верховой ветер, и прутик антенны предательски клонило к гибельной линии. Шли секунды. Все понимали, что кто-то должен убрать антенну, но никто не двигался с места. Шофёр и командир экипажа давно уже вылезли из кабины и стояли так же, как и все, подняв глаза вверх, уставившись в одну точку, туда, где поблескивала в свете луны лозинка антенны, каждую секунду готовая коснуться поросшей инеем огненной линии.
Слава был здесь фактически чужой, это был не его экипаж и не по его вине забыли убрать антенну. Но он шагнул к лесенке, прикрепленной к стенке борта, проворно взобрался на крышу радиостанции.
— Опускай колено резко, рывком, — осевшим голосом крикнул подполковник.
Он так и сделал. А потом, когда секунда смертельной опасности миновала, медленно вогнал одно в другое каждое колено антенны. Светила луна, все были целы, а могла от них остаться горсточка пепла.
Шофёра начало тошнить.
— Я сам поведу машину, — сказал подполковник. — А вы садитесь со мной в кабину, — предложил он Славе. Потом вдруг резко сказал начальнику станции:
— Построить экипаж.
Они построились в шеренгу на зимней ночной дороге.
— Смирно! — скомандовал подполковник. — Младший сержант… как фамилия?
— Вишневский.
— Младший сержант Вишневский, два шага вперед!
Слава сделал два шага вперед.
— За мужество, проявленное при спасении боевой техники и людей, объявляю благодарность!
— Служу Советскому Союзу!
— А с вами разберёмся, — бросил подполковник бледному, совершенно растерявшемуся начальнику станции. Потом он сам сел за руль, Слава рядом, и они поехали. По дороге разговорились: опасность как-то сразу сблизила их, стерла разницу в возрасте и положении.
— Завтра в два часа дня зайдешь ко мне, — сказал подполковник на прощанье, когда они въезжали во двор военного городка, — дам рекомендацию в партию, заодно подскажу вашему замполиту…
— Повторить? — вдруг возник перед Славой маленький вертлявый официант.
— Давай. Дошел до пяти — дуй до пятнадцати! — засмеялся Слава.
— Что за счет, когда пьёшь чай?!
Слава взглянул на часы — золотистые стрелки показывали без четверти пять. В поезде Слава всё думал и думал: рассказать маме или не говорить о тех секундах, когда Боря ускользнул из его рук, и дальше, обо всём, что за этим произошло. Сколько для мамы лишних волнений! Молчать? Но мама всё равно поймет, что что-то произошло, и будет допытываться. Она почувствует, её не обманешь. Да и не сможет он таиться от мамы. Сейчас ему важнее всего на свете знать её мнение: как он должен поступить в отношении Бори, что делать? Мама всегда скажет так, как думает, а думает и судит обо всём она удивительно честно и справедливо. Слава где-то читал, что есть люди, у которых душа обнажена. Именно к таким людям принадлежала его мама. И вот её высшего суда он ждал все эти дни, боялся и ждал. Он чувствовал себя почти убийцей. Если бы Славе сказали, что он хочет разделить с мамой всю тяжесть случившегося, переложить часть тяжести на её плечи, он бы рассердился. Он даже в мыслях себе не признавался, что ждал приговора, который разделила бы с ним мама, эта ноша казалась ему не по силам.
За три года службы в армии у него накопилось много невысказанных мыслей, он много перечувствовал. Но сейчас всё это отошло на второй план — остались два события, главных: его вступление в партию и несчастье с маленьким Борей.
А стрелка, казалось, приклеилась к циферблату и не двигалась.
«Разве в письмах расскажешь? Мама сейчас спит, а из крана на кухне капает вода: «Кап, кап, кап. Проснись, твой сын приехал, проснись!» Сейчас пойду домой, постучу в дверь условным троекратным стуком. Как мама всполошится! Как захлопочет! Нет, подожду ещё немного, пусть поспит».
Продавцы картошки о чем-то заспорили между собой на своём гортанном, непонятном для Славы языке. И Слава вспомнил, как они с мамой ездили в горы, в командировку. Ему тогда было лет семь. Вспомнил конюшню над кипящей горной речкой. Высокую пегую лошадь, на которой он сидел, вцепившись ручонками в жёсткую грязно-белую гриву. До мельчайших подробностей представил себе небритого конюха, державшего лошадь под уздцы, и удивился, как сохранился в памяти портрет этого человека, которого он видел один раз в жизни. И увидел маму, совсем молодую. Ну совсем девчонку: она наклонилась вперед, прищурила смеющийся глаз и нацелилась на Славу фотоаппаратом. «Она и сейчас совсем ещё молодая и красивая, — с гордостью подумал Слава. — Недавно ей исполнилось сорок три года. Интересно, понравятся ли ей туфли? Она сделает вид, что очень понравились, а потом как-нибудь мимоходом скажет: «Ну, зачем мне такие дорогие? Последние копейки истратил, голодным, наверное, ехал?» Он вёз ей в подарок модельные английские туфли ценою в сорок семь рублей: купил в ларьке военторга за две недели до демобилизации.
Мама писала, что все ребята из его класса разъехались, многие девчонки повыходили замуж. Галя тоже вышла за какого-то бакинца и уехала в Баку.
«Конечно, мне дома делать нечего. Побуду до лета, попробую восстановиться в университете, наверное, придется поступать заново. Впрочем, зачем мне опять этот университет? Поеду лучше в Москву. Подзаймусь, время еще есть — и махну! А мама опять останется одна? Да… И так плохо, и так… А почему бы нам не перехать куда-нибудь в Россию, например, в Суздаль, Рязань, Владимир? От Москвы рукой подать. Я бы приезжал домой каждое воскресенье. Мама всегда жалуется, что ни разу не была в настоящем русском лесу, в берёзовом, молочном, с копнами сена на цветущих полянках». Сердце Славы сжалось при мысли о том, как хорошо, как прекрасно всё может устроиться в их жизни.
IX
Дверь была опечатана тремя розовыми пластилиновыми пришлёпками, соединёнными между собой куском шпагата. В груди Славы всё заледенело, щёки стали деревянными. Он потрогал пальцами серый шпагат. Вдруг за дверью заиграло радио, зазвенело серебро утренней песни. Из подъезда соседнего дома вышла женщина с мусорным ведром. Слава хотел её окликнуть и не смог.
— Славик! — вскрикнула женщина и, бросив посреди двора ведро, побежала к нему. — Славик, опоздал! Мы тебя ждали, так ждали! — Женщина взяла Славу за руку. — Пойдём к нам, пойдём! Подожди, — она подхватила ведро, шлепая туфлями на босу ногу, побежала к мусорному ящику, выбросила сор и бегом возвратилась к Славе.
Слава не мог вспомнить, как зовут эту соседку.
— Где мама? В больнице?
Соседка заплакала:
— Три дня, как похоронили. Ждали тебя, ждали. Мой Генка две телеграммы в часть давал, ответили, что выехал, а тебя нет и нет. Ждать уже больше нельзя было. Похоронили хорошо, ты не беспокойся, честь-честью, всем двором, с работы её все были, и так вообще очень много народу провожало. Квартиру опечатали, чтоб ничего не пропало. Сразу умерла. Скоропостижно: сердце.
Слава повернулся и пошёл, побежал со двора, бросив на ходу чемоданчик.
— Куда же ты? — спросила соседка. Слава бежал, не оглядываясь, и тогда она крикнула: — Недалеко от вторых ворот, где большая акация! Обожди, ворота ведь ещё закрыты!
Он не искал её могилы, он упал на неё с разбега, уткнулся лицом в мокрую глину, в бумажные цветы, в жесткие черные ленты с мертвенно золочёными буквами: «дорогой Людмиле…» На кладбище не было ни души, только голые ветки деревьев скрипели на утреннем ветру пронзительно и несчастно.
Муж соседки, Геннадий, с трудом оторвал его от могилы и повел домой. Ничего не видя перед собой, Слава слепо подчинялся чужой воле. Сосед почти тащил его, закинув перепачканную глиной руку себе за шею. Слава был весь вымазан в глине — и одежда, и лицо, и растрёпанные русые волосы — фуражка где-то упала с головы, её так и не нашли.
Целую неделю пролежал Слава у своих соседей. Слушал рассказы о матери, затаив дыхание, ловил оттенок каждого слова, навеки запоминал все подробности.
Вечерами приходили бывшие одноклассники Славы, без умолку болтали, вспоминали школу. Приходил Гарька-Жердь. Всё такой же худой и длинный, он работал фотографом в фотоателье, хвастал, что много «заколачивает», собирался жениться на какой-то «чувихе», обещал познакомить с ней Славу.
Со сверстниками Славе было тяжело: он чувствовал себя старше их на целую жизнь. Они всё ещё барахтались в детстве, Славе даже казалось, что они за это время поглупели: их безудержный и, как ему казалось, неуместный смех, суетливый, мелочный разговор, неприкрытый жадный эгоизм к радостям жизни раздражали Славу и оскорбляли чувство безысходной утраты, которое не отпускало его сердце. Утомляли и растравляли его боль бесконечные разговоры о маме с соседями, с её сослуживцами. За эти дни они давно уже рассказали ему всё, что знали, помнили, и повторяли это много раз подряд. Ничего нового о жизни мамы, о её последних днях Слава уже не мог услышать ни от кого из них. И когда он в этом убедился, ему стали тягостны и встречи и разговоры с ними, к тому же люди, пережив трагичность неожиданной смерти более или менее близкого им человека, уже успокоились и занялись повседневными делами. Слава чувствовал, что потрясение, которое его чем-то сближало с ними, прошло у этих людей и ему неудержимо захотелось остаться одному.
X
Участковый милиционер сорвал с двери пластилиновые пломбы и они вошли в коридор. В комнате громко играло радио. «Зачеркни радио»! — обычно просила мама, придя с работы. Милиционер долго возился с ключом, не мог в темноте попасть в замочную скважину. «Труженики полей готовятся к встрече весны», — гремел голос диктора.