Мои хайкай ни в коей мере не являются прямым уподоблением стилю Басё. Мне доставляет удовольствие изменять день ото дня поэтическую манеру, следуя причудам своей фантазии.
Свобода в выборе темы, избыточность изобразительных средств и нарочитое небрежение к превратностям реальной жизни придавали лирике Бусона блеск и очарование, поднимали ее над серой повседневностью.
И все же, несмотря на отличия в мировоззрении, темпераменте и стиле жизни, Бусон оставался восторженным поклонником Басё. Он, в частности, оставил великолепные иллюстрации к собственноручно им же переписанным дневникам Мастера. Свою поэтическую манеру он считал всего лишь развитием заветов Басё — что в конечном счете недалеко от истины.
«Возврат к Басё» провозглашали и другие поэты второй половины XVIII века — Тайги, Рёта, Хакусуй, Ранко, Тёра. Многие из них, как и Бусон, совершили поэтическое паломничество по местам странствий Басё в связи с пятидесятилетием кончины Старца, побудив к тому же сотни рядовых любителей хайку. Под лозунгом «возврата к Басё» было инициировано и движение за возрождение хайку, за избавление этого жанра от всего пошлого, низменного и наносного. Стремление вернуть профанированному жанру былую глубину и духовность не всегда воплощалось в достойные формы, но так или иначе все участники движения руководствовались благородными побуждениями и нередко достигали успеха.
Другое направление в интерпретации тех же заветов представляет эксцентричная лирика Кобаяси Исса (1769–1827), оставившего потомкам более двадцати тысяч трехстиший и немалое количество рисунков-хайга. Поэт и философ, он всей своей жизнью и творчеством утверждал принцип «вечное в текущем», восходящий по прямой линии к Басё и далее к дзэнским патриархам Древнего Китая. Его стихи — это апология простоты, естественности, бедности, неприкаянности — словом, дзэнской экзистенции в ее идеальном воплощении.
Нарочитая упрощенность, умышленная лапидарность, вызывающая грубоватость большинства хайку Исса привели к появлению народной легенды о полуграмотном крестьянском поэте, возлюбившем природу и отринувшем блага цивилизации. Однако впечатление «простоты» здесь, как и в случае с другим известным чудаком, монахом Рёканом, весьма обманчиво. Ведь Исса был профессиональным наставником поэзии, главой школы хайку, каллиграфом и художником, то есть в полной мере принадлежал к славной плеяде бундзин — интеллектуалов, творивших культуру страны. Его нетривиальный стиль, который более всего уместно сравнить с современным западным примитивизмом, служил ему постоянной игровой маской, за которой скрывалась тонкая, чувствительная, ранимая натура.
В поэзии, как и в жизни, симпатии Исса были на стороне маленьких и слабых существ, с которыми он, возможно, как-то отождествлял себя. Хотя все поэты хайку в той или иной степени уделяют внимание «малым сим», Исса с особым восхищением, любовью и трогательной нежностью пишет даже о тех созданиях, которые обычно не вызывают у людей ничего, кроме гадливости: о пауках, мухах, слепнях, улитках, слизняках, червях, блохах, вшах… Своеобразный анимализм Исса тоже подчинен законам примитивистского искусства, как бы специально адаптированного для детской книги с картинками. Даже классические образы японской поэзии наподобие соловья или ласточки в его стихах чаще всего предстают увиденными в гротескном ракурсе. Соблюдая в основном правила поэтики хайку, Исса неизменно добивается эффекта «снижения патетики» за счет умелой стилизации под «удивленный взгляд ребенка» или под грубовато-непосредственный наив. Тем самым достигается дзэнская десакрализация образа, в котором не остается ничего, кроме слегка иронически воспринятой правды жизни. Вероятно, это качество его поэзии и заинтересовало Масаока Сики, который буквально воскресил Исса из небытия в конце XIX века и создал ему репутацию «странного гения», что в свою очередь привело к ажиотажному спросу на его книги, длящемуся и по сей день.
В годы «заката сёгуната», предшествовавшие реставрации Мэйдзи, поэзия хайку сильно деградировала, став обителью великого множества заурядных эпигонов. Тем не менее там и сям на страницах индивидуальных сборников и коллективных антологий того времени можно встретить замечательные миниатюры Соро, Сокю или Байсицу. Как бы скромно ни выглядели эти авторы в сравнении с великими мастерами прошлого, без их участия едва ли хайку могли сохранить инерцию движения, необходимую для их коренного преобразования в преддверии XX века.
Сто пятьдесят лет тому назад в начале эпохи Мэйдзи (1868–1911), ознаменовавшейся реставрацией императорской власти, становлением просвещенной конституционной монархии и бурной модернизацией страны, многие деятели японской культуры всерьез требовали отказаться раз и навсегда от традиционных жанров и форм в поэзии, музыке, живописи, скульптуре, театральном искусстве. На страницах центральных журналов они выдвигали идею скорейшей консервации национальных художественных традиций и перехода к европейским эстетическим стандартам во всем — от штиблет и цилиндров до сонетов, кордебалетов и автопортретов в манере позднего Рембрандта. Результатом этого «низкопоклонства перед Западом» стали многочисленные курьезы моды и забавные художественные гибриды, место которым во всемирной Кунсткамере.
В ответ на бурный натиск «западников» противники насильственной вестернизации утверждали самобытность «японского духа», ратовали за исконные национальные добродетели и за верность вековым традициям, воплощением которых в поэзии являлись средневековые жанры танка и хайку. Этих «японофилов» отличало пристрастие к архаике, к изрядно обветшавшему канону и устаревшему языку, весьма далекому от живой разговорной речи.
Однако в обоих лагерях подспудно догадывались, что истина лежит где-то посередине, что секрет создания высокого, истинно современного искусства кроется в магическом сплаве старого и нового, «своего» и «чужого». Постепенно слепое преклонение перед Западом стало уступать место вдумчивому анализу, а безудержное превознесение национальных святынь сменилось осознанным стремлением сохранить бесценное наследие предков в эпоху необратимых исторических перемен. Так, под знаменем Духовной революции на пороге 90-х годов страна вступила в новый период, который по праву может быть назван Серебряным веком японской культуры — если воспользоваться этим термином по аналогии с российским Серебряным веком и вспомнить о том, что хронологические рамки этих родственных феноменов удивительным образом совпадают.
В первые годы и даже десятилетия после революции Мэйдзи (1868), которая опрокинула прежние государственные устои, а вместе с ними и всю многовековую систему этических и эстетических ценностей, перемен в дремотном мире поэзии хайку было почти не видно. Хотя в поэзии, как и во всех прочих областях литературы и искусства, появилось множество новых имен, школ, группировок, направлений и литературная молодежь под влиянием западной эстетики ниспровергала былых отечественных кумиров, воздвигая алтари Байрону, Шелли, Россетти, традиционные жанры, особенно хайку, по меньшей мере с начала XIX века пребывали в состоянии глубокой летаргии. Поэты по-прежнему продолжали регулярно собираться на ежемесячные заседания (цукинами) и слагать трехстишия о чем угодно, кроме исторических событий, свершавшихся вокруг них. Они возвели в принцип бесцветность и полное отсутствие авторской индивидуальности, тем самым доведя до абсурда заветы основоположников и классиков жанра — Мацуо Басё, Ёса Бусона, Кобаяси Исса и других мастеров.
Исправно функционировали десятки школ хайку с сотнями ответвлений во всех больших городах. Купцы, ремесленники и представители упраздненного новыми властями под горячую руку бывшего самурайского сословия усердно посещали школы, поддерживая на сносном уровне доходы профессиональных наставников. Многим увлечение хайку заменяло запрещенные азартные игры или пока еще не существовавший массовый спорт. Это был способ регулярной клубной социализации, когда приятное времяпрепровождение за чаркой саке в компании друзей по интересам сопровождалось сочинением и публикацией стихов в простой, но изысканной традиционной форме. Сам факт принадлежности к какой-либо школе хайку, то есть к «клубу», укреплял престиж горожанина, а сочинение стихов — вне зависимости от их реального качества — рассматривалось как признак интеллигентности.
По масштабам охвата населения школы хайку неизмеримо превосходили школы танка. Иные насчитывали десятки и сотни учеников, а те, кто мог похвастаться родословной, имея среди основателей самого Старца Басё или кого-то из его учеников, вели счет на тысячи.
Профессиональные поэты хайку, зарабатывавшие на жизнь преподаванием и редактурой стихов, прилагали все усилия для пропаганды своего ремесла и привлечения новых членов в свои школы. По структуре и характеру школы хайку не отличались от других школ изящных искусств и ремесел, основанных на принципе жесткой иерархии и почитания верховного наставника — иэмото. Знания в таких школах передавались по строго разработанной системе, причем обучение было рассчитано на долгие годы. Получив у мастера «диплом», можно было начать преподавать самому. В преклонном возрасте наставник-иэмото официально назначал своего преемника, которым мог быть сын (а впоследствии, в XX веке, даже дочь или внучка) или же просто лучший ученик, никак не связанный с наставником родственными узами.
В хайку, где критерии оценки достаточно размыты, секреты мастерства могли заключаться, например, в специфическом употреблении какой-либо восклицательной частицы или перемещении «сезонного слова» из середины предложения в конец. Зачастую малозначащая техническая новинка раздувалась до степени величайшего творческого откровения. Ученикам же оставалось только принимать на веру объяснения наставника, чей авторитет был незыблем и непререкаем.