Мир в XVIII веке — страница 46 из 83

Арабский мир

Основные векторы развития

В историю Ближнего Востока и Северной Африки XVIII столетие вошло как эпоха бурных и динамичных политических процессов. Их сущность состояла в разнообразных и неоднократных попытках лидеров арабских провинций Османской империи противопоставить себя центральной власти и достичь самостоятельности. Именно с этими проявлениями самовластия арабских правителей авторы источников XVIII в. и ученые-востоковеды последующих поколений связывали хозяйственное запустение, ухудшение материальных условий жизни населения, все нараставшую политическую дезинтеграцию Богохранимого государства, да и утрату политического равновесия внутри самих арабских провинций. К тому же провинциальные и общеимперские факторы дестабилизации на закате XVIII в. получили подкрепление извне — на рубеже XVIII–XIX вв. заметно усилились притязания европейских держав на особое положение в ближневосточном регионе, а «восточный вопрос» оказался в фокусе европейской политики. Тем самым арабские владения Стамбула все глубже вовлекались в создававшуюся Западом мировую экономическую систему. Наконец, к этому же времени (1798–1801) относится решительная попытка военного захвата арабских территорий европейцами — Восточная экспедиция Наполеона Бонапарта. Отдельные авторы пытались усмотреть в этой «анархии» и «своеволии пашей», а также в «пришествии Европы» полное бессилие Порты, торжество центробежных тенденций и фактический распад империи. Неудивительно, что в отечественных и зарубежных исследованиях, посвященных Ближнему Востоку XVIII в., широко распространилось представление о нем как о «темном», провальном времени — предвестнике превращения ближневосточных и североафриканских земель в периферийный элемент мировой капиталистической системы и их вхождения в состав колониальных империй Великобритании и Франции.

Подобные прямолинейные и категоричные оценки арабо-османской действительности XVIII столетия преобладали на страницах научных востоковедных трудов еще два десятилетия назад. Они неизбежно вызывали представление о некоем запрограммированном тупике, исторически обусловленной безысходности и неизбежности быстрого и неконтролируемого распада Османского государства. Любопытно, что этот подход разделяли и современники: так, вступая на престол, османский султан Селим III (1789–1808) в своем послании (рисале) в духе Апокалипсиса отметил, что «империя гибнет; еще немного и ничто не сможет ее спасти». Однако Османской империи было суждено просуществовать еще более 100 лет после его свержения. Да и введение в круг научных интересов арабистов и османистов новых свидетельств этой неоднозначной эпохи все явственнее ставит перед ними новые вопросы. Насколько широко распространились в арабских провинциях империи деструктивные процессы? Сопровождались ли политические кризисы этого столетия социально-экономическим и культурным застоем? Можно ли говорить об упадке арабо-османского мира, и если да, то насколько глубок был этот упадок и как долго он длился? Действительно ли он охватил все многообразные компоненты имперского организма? Какую роль в развитии арабских провинций Османской империи сыграл внешний фактор?

«Аравия, Персидский залив, Красное море, Египет, Нубия и Абиссиния». Карта Р. Бонна. 1780 г.

Отвечая на эти вопросы, необходимо прежде всего представить себе общие векторы развития Османского государства. В первой половине XVIII в. правящей элите империи пришлось признать непреодолимый характер центробежных тенденций в ее политической жизни. Не располагая возможностью прямо подавить сепаратизм и своеволие наместников (пашей), Стамбул начал все шире прибегать, как в балканских, так и в арабских провинциях, к принципу «балансирования сил». Он заключался в постепенном ослаблении пашей за счет противопоставления им наиболее влиятельных аянов — представителей местных мусульманских общин. Еще в эпоху руководства делами империи везирским родом Кепрюлю (1656–1683) центральный аппарат власти Османской империи — Порта, которую европейские дипломаты часто называли османским правительством, начал выдвигать в противовес пашам «людей шариата» (тур. ехл-и шер, араб, ахль аш-шари‘а), главным образом местных судей-кадиев, которые, в свою очередь, искали поддержки у богатых и влиятельных провинциальных землевладельцев, местных мусульманских духовных лиц (улама) и торгово-ремесленной верхушки городов. Однако наиболее благоприятные условия для укрепления авторитета аянов сложились в XVIII столетии, когда в Османской державе широко распространились откупа (илыпизамы), а также пожизненные права сбора налогов с государственных имений (маликяне). Формально государство делегировало держателю ильтизама (мультазиму) права публичной власти для управления податным населением на подотчетной ему территории. При этом землевладельцы выполняли судебные функции (основываясь на нормах обычного права, равно как и шариата), организовывали общественные работы, могли регламентировать производственно-хозяйственную и торговую деятельность. Как правило, их властные претензии подкреплялись собственными вооруженными дружинами. Политический эффект от легального обретения крупных массивов недвижимости уже в 20-30-х годах XVIII в. выразился в появлении на политической сцене целого ряда крупных и средних аянских «династий».

Однако уже к середине XVIII столетия надежды Стамбула на перманентное противопоставление местных элит и военно-бюрократической знати не оправдали себя. Политического равновесия на уровне провинций (эйалетов) достигнуть так и не удалось: используя аянов как противников произвола пашей, Порта была вынуждена позволить им участвовать в принятии мер по обеспечению общественного порядка, в регулировании финансово-административного управления, сборе налогов, рекрутировании войск, в кадровых вопросах провинциального управления и т. д. В конечном счете аяны в большинстве османских провинций оформились в особую социальную категорию — часть господствующей верхушки, сочетавшей обладание значительным богатством с укорененной и освященной традицией системой местных связей и публично-правовых функций. Все эти прерогативы, подкрепленные государственной поддержкой, позволили аянам все решительнее проникать на высшие посты в провинциальной администрации. Однако на этих постах они выступали в качестве глашатаев местных, а не общеимперских интересов.

Во второй половине XVIII — начале XIX столетия аянские кланы уже отчетливо заявили о себе как о вождях на провинциальной арене центробежных, а не центростремительных сил. Формируя из наемников собственные боевые дружины, вооруженные не хуже, а порой и лучше имперских войск, они действовали в своих провинциях как подлинные удельные князьки, все меньше считаясь с требованиями и интересами Стамбула. Своеволие аянов, сопряженное с самовольством пашей, поставило под угрозу принципы османской административной системы, которая предусматривала независимость провинций друг от друга и одновременно непосредственное подчинение каждой из них центральной власти. При этом в XVI–XVII вв. Порта повсеместно пользовалась правом укрупнять или упразднять те или иные эйалеты и даже по необходимости использовать местные войска одних эйалетов против других. С середины XVIII столетия эта система начала давать сбои — под контролем крупных аянских родов началась политическая консолидация исторически сложившихся регионов, что объективно ослабляло централизацию управления империей.

Взлет аянских карьер в административной системе османских провинций окрасил собой и картину османского присутствия в арабском регионе. Здесь, как и в европейских или малоазийских регионах империи, идея использования аянства как гарантии незыблемости авторитета Порты быстро проявила свою малую эффективность. Начиная с 20-30-х годов XVIII в. большинство территорий на Ближнем Востоке и в Северной Африке превращались в полусамостоятельные политические образования. Их границы, часто совпадавшие с османским административно-территориальным делением, отражали издавна сложившиеся исторические связи между различными субрегионами арабского мира. Наиболее крупными и значимыми среди этих региональных образований были мамлюкский эмират в Египте, дейский Алжир и другие «регентства» Северной Африки, мекканское владение шерифов-Хашимитов в Хиджазе, мамлюкское государство Хасанидов в Среднем и Нижнем Ираке и владения Джалилидов в Мосуле, а также территории, подвластные роду аль-‘Азмов в Сирии. Наряду с ними в горах Курдистана и Ливана, в пустынях Неджда вполне обособленно существовали вотчины местных землевладельческих кланов (одна из них — Диръийя — стала фундаментом для политического взлета рода Аль Сауд в союзе с ваххабитским движением, выступавшим за очищение исламского вероучения от «греховных нововведений» (бид (а) и неподчинение Аравии османской власти). Наконец, в Южной Аравии наряду с имаматами зейдитов в Йемене и хариджитов в Омане действовали самодостаточные (как их нередко именуют, потестарные) этнополитические образования — аравийские султанаты Аден в Южном Йемене, аль-Касири и аль-Куайти в Хадрамауте, а на востоке Аравийского полуострова — города-государства наподобие шейхства Кувейт. Все эти владения на родоплеменной периферии более развитых арабских обществ были крайне недолговечными. Во многом их эфемерный характер был обусловлен тем, что в их организации наследственная власть знати еще не была замещена государственным аппаратом. Распадаясь и возникая снова в других границах, в зависимости от переменчивых альянсов племенных верхушек, мелкие шейхства и эмираты Аравии не были способны сыграть сколько-нибудь значимую роль на ближневосточной арене XVIII столетия.

Ирак при Хасанидах и Джалалидах

Одним из наиболее явных примеров могущества региональных элит на Ближнем Востоке служит правление Хасанидов и Джалалидов в Ираке. Эта восточная группа провинций империи (эйалеты Басра, Багдад, Мардин, Мосул, Шахризор) веками воспринималась в Стамбуле как неспокойный пограничный регион. Ирак всегда находился под угрозой вторжения со стороны Ирана, тем более, что доступ в Ирак был крайне значим для шиитов: на его территории находились важнейшие шиитские святые места, привлекавшие тысячи паломников, — Неджеф и Кербела. Существенной для развития политического противостояния местных верхушек со Стамбулом была также крайняя этническая неоднородность населения Ирака: здесь соседствовали и нередко соперничали арабы, курды, персы, турки, ассирийцы, евреи, армяне. Не менее пестрой была и конфессиональная карта османского Ирака. Хотя большинство населения составляли мусульмане (сунниты и шииты), довольно многочисленны были также христиане, иудеи, йезиды и сабии.

В сложных условиях раннего XVIII в., особенно после территориальных и финансовых потерь по итогам войны 1683–1699 гг. со «священной лигой» Австрии, Польши, Венеции и России, Стамбулу пришлось принять всерьез угрозу иранского вторжения в османские пределы. Поэтому султанское правительство было готово смириться со все возраставшей в Ираке консолидацией местных эйалетов в обмен на действенную оборону границы со стороны местных пашей. После того как в 1704 г. наместником в Багдаде был назначен опытный администратор, бывший пашой в Конье, Халебе, Урфе и Диярбакыре, Эйюб Хасан-паша — по одной версии, арнаут (албанец), а по другой — грузин, — привычная практика назначения и смещения пашей в Ираке прекратилась. Вместо нее установилась система фактической «семейной унии» между ставленниками и преемниками Хасан-паши, правившего в Багдаде до самой своей кончины в 1724 г. Тем временем его родственники добились прав на эйалеты Басра, Мардин и Шахризор, объединив, таким образом, все земли Ирака, кроме эйалета Мосул и курдских княжеств на севере.

Эйюб Хасан-паша вместе со своим сыном и преемником Ахмед-пашой (правил в 1724–1734 и 1736–1747 гг.) положили начало иракской мамлюкской гвардии (тур. кюлемены). Стремясь создать противовес военному преобладанию янычарского войска, они основали военную школу, в которой обучались и воспитывались пленные мальчики, привозимые из Закавказья, главным образом из Грузии. В их среде грузинский язык сохранялся как разговорный до 30-х годов XIX столетия; не прерывались и родственные связи иракских кюлеменов с их исторической родиной. Первоначально закавказские мамлюки составляли личную гвардию правителей Багдада, но уже в 10-х годах XVIII столетия мамлюкские эмиры назначались Хасаном-пашой на ведущие посты в армии и государстве. В частности, из их среды обычно происходил своего рода «майордом» паши и управляющий делами эйалета (кяхья), канцлер (диван эфендиси), начальник финансового ведомства (дефтердар), казначей (хазнадар). Так военные приобрели опыт в делах правления и влились в ряды административного аппарата, что еще больше укрепило самовластие мамлюков в Ираке.

Важнейшей проблемой для Хасан-паши и его преемников была защита срединных османских земель от иранских вторжений. С развалом державы Сефевидов багдадские правители устремились в Иран для раздела сефевидского наследства. Как только русские войска заняли прикаспийские провинции Ирана, а османские силы — Грузию, Ширван и Тебриз, иракские контингенты оккупировали западную часть Ирана с городами Керманшах и Хамадан. Однако вторжение афганских племен в Иран и создание державы Надир-шаха вынудили иракских пашей оставить свои новые территории к 1730 г. Далее ирано-иракские столкновения приобрели затяжной характер; в 1733 г. Багдад даже пережил осаду Надир-шаха, которую удалось снять только при помощи османских войск, выдвинувшихся на помощь Ахмед-цаше из Анатолии. Только убийство Надир-шаха в 1747 г. покончило с постоянной угрозой Ираку со стороны восточного соседа.

Другой проблемой правления мамлюков в Ираке были постоянные попытки османской метрополии свести на нет их могущество и положить предел срокам их правления. Редко согласуя свои действия с центральным правительством в Стамбуле, вожди кюлеменов и сами давали повод к вмешательству Порты в иракские дела. Так, в 1734 г. Ахмед-паша был отстранен от управления Ираком и направлен в Халеб, а в Багдад и Басру были назначены два разных паши. Однако через два года иранцы вторглись в Междуречье, и Порта сочла за благо немедленно вернуть Ахмед-пашу в Багдад и вновь вручить ему правление Багдадом и Басрой. Еще одна безуспешная попытка Стамбула обуздать самоволие мамлюков относилась к 1747–1748 гг. После кончины Ахмед-паши ставленники Порты трижды пытались поставить Багдад и Басру под свой контроль при поддержке янычар. Однако мамлюкские дружины с помощью городских ополчений Багдада и Басры сорвали кампанию по восстановлению старых порядков.

В конечном счете за отсутствием сыновей у покойного Ахмед-паши в Среднем и Нижнем Ираке укрепились мамлюки его дома. Первым из них был Сулейман-паша Абу Лейла — кяхья и зять Ахмед-паши, ранее представлявший его власть в Басре. За время его правления в Багдаде (1749–1761) ему удалось наладить с помощью подношений и интриг хорошие отношения со Стамбулом, особенно после 1755 г., когда его покровитель Рагиб-паша стал великим везиром султана Мустафы III (1757–1774). При помощи массовых репрессий он напомнил бедуинским племенам (прежде всего крупному южноиракскому племени мунтафик) об их обязательствах перед Багдадом, данных еще Эйюбу Хасан-паше и его сыну. На севере Сулейман унял буйные налеты курдов. Сходную политику проводили и его преемники — Омар-паша (1764–1775) и Сулейман-паша аль-Кабир, или Буюк Сулейман (1780–1802).

Оба они также были мамлюками Ахмед-паши и женились на его дочерях. При них внутреннее положение Ирака стало довольно устойчивым. Исключение составили отдельные попытки зендских правителей Ирана вмешаться в иракские дела (60-70-е годы XVIII в.) и вторжение аравийских ваххабитов в Западный Ирак, ознаменовавшееся массовой резней шиитов в Кербеле (1801). Но, несмотря на эти потрясения, Багдад был расчищен от руин, строились крепости и арсеналы, реставрировались мечети, медресе, базары и караван-сараи, наводились новые мосты через Тигр и Евфрат, предпринимались масштабные восстановительные и ирригационные работы. Мамлюки поощряли торговлю по Тигру и Евфрату, в конце XVIII в. вступили в союз с Британской Ост-Индской компанией и сделали Багдад крупным центром распределения потоков южноазиатских товаров на пути из Басры к Халебу, Дамаску и Мосулу.

Во второй половине XVIII столетия объединенный мамлюками-Хасанидами Ирак уже обладал хорошо налаженным административным аппаратом и боеспособным войском. О силе сподвижников Хасан-паши говорит и то, что Багдад, Басра, Мардин и Шахризор формально входили в состав Османской империи, но пользовались большой степенью автономии. Все должностные назначения в Ираке санкционировались багдадским правителем, налоги с объединенных эйалетов шли не в стамбульскую казну, а поступали в распоряжение казначейства в Багдаде, откуда часть денег перечислялась в Стамбул, а остальными паша распоряжался по своему усмотрению. К тому же за весь XVIII в. султанскому правительству ни разу не удалось на долгое время назначить на пост багдадского паши своих ставленников. Как писал в середине XVIII в. относительно Ирака переводчик российского посольства в Стамбуле Буйдий, «Порта Оттоманская, отчаявшись [иметь] владения в тех краях, не упоминает ни о Вавилоне, ни о Басре, ниже о Керкюте». Такое положение дел просуществовало до 1831 г., когда Стамбул, воспользовавшись эпидемией чумы в Ираке, силой восстановил свое прямое управление этой арабской территорией.

Подлинной столицей Ирака оставался Багдад, тогда как в других эйалетах правили доверенные мамлюки багдадского паши. Власть мамлюкских эмиров Багдада не распространялась только на североиракский город Мосул, расположенный вблизи османо-сефевидского фронта и на границе курдских владений и арабских земель. Здесь укрепилась семья Джалилидов, возводящая свои корни к христианским торговцам из восточной Анатолии. Предок Джалилидов переехал из Диярбакыра в Мосул в конце XVII в., а его семеро сыновей обратились в ислам. Старший из них, Исмаил ибн Абд аль-Джалиль, откупил право снабжения османских войск продовольствием в 1726 г., а вскоре получил под свое управление и эйалет Мосул. Хотя ирано-османские войны XVIII столетия в большей степени угрожали безопасности Среднего и Нижнего Ирака, в 1736 г. сыну Исмаила Хусейн-паше аль-Джалили пришлось энергично оборонять Мосул от афганских отрядов Надир-шаха; успех Хусейна поднял популярность его родственников в городе и позволил ему надеяться на усиление своих позиций в Ираке. Он даже смог в 1741 г. добиться поста паши Басры, поскольку отвечал за снабжение османских армий, боровшихся с Надир-шахом на юге страны. Однако мамлюки Ахмеда-паши, представлявшие значительную военную силу, решительно расстроили его планы. После этого случая Джалилиды, преобладая в администрации эйалета Мосул, не пытались расширить пределы своих владений. Они больше, чем багдадские паши, зависели от назначений Порты, регулярно заменявшей одних из них на других, и стремились укрепить свои связи с янычарским корпусом Мосула и городским патрициатом. Пять поколений этой семьи правили эйалетом Мосул до 1834 г., когда соперничающие местные кланы свергли последнего пашу-Джалилида.

Сиро-ливанский регион

Внутриполитические процессы в сиро-ливанском регионе на протяжении XVIII столетия складывались менее однозначно, чем на восточных окраинах империи. Являясь в силу своего географического положения ключевым звеном доступа метрополии к азиатским провинциям, Большая Сирия (Биляд аш-Шам) даже превосходила Ирак в неоднородности природных и климатических условий: древнее финикийское ядро портовых городов и земледельческие прибрежные районы, а также горные территории Ливана и Палестины заметно отличались своим хозяйственным укладом от восточных и юго-восточных областей Приевфратья и Сирийской пустыни, населенных бедуинами.

Разнообразие природных условий Сирии дополнялось конфессиональной пестротой ее населения. Хотя мусульмане составляли большинство (около 85 %), многие арабоязычные сирийцы (около 15 %) исповедовали христианство. В мусульманской общине Сирии преобладали сунниты (около 80 %), а шииты (в том числе алавиты, исмаилиты и друзы) составляли меньшинство. Наконец, в христианской среде были многочисленные православные и марониты, часто встречались общины сиро-яковитов, несториан, армяно-григориан. Иудеи, проживавшие главным образом в прибрежных городах, составляли в XVIII в. не более 1 % от общей численности населения региона.

Городская традиция сиро-ливанского региона в конце XVII — начале XVIII столетия вступила в полосу кризисного развития. Этот процесс слабо затронул крупные торгово-ремесленные центры — Дамаск, Халеб, Иерусалим, Триполи, — через которые проходили караванные пути и маршруты продвижения османских войск на Месопотамию, Хиджаз, Анатолию и Иран. Однако средние и мелкие городские поселения (Сур [Тир], Джубейль, Наблус, Яффа, Сафад, Лидда, Аскалон, Рамла) заметно деградировали, а численность их населения уменьшилась. К тому же в ряде горных и прибрежных районов города традиционно были слабо связаны с окружающей сельской периферией (Хама, Латакия, Антакья) в силу религиозных различий между городским населением (в основном мусульмане-сунниты) и большинством местных поселян (во многих округах алавиты). В других частях Большой Сирии (Горный Ливан, нагорные округа Палестины) местные землевладельцы, наследственно управлявшие в сельских районах, проживали не в административных центрах, а в укрепленных поселениях-замках, стоящих в горах. Поэтому в отличие от Дамаска или Халеба, оказывавших заметное влияние на окружающие территории, ситуация в малых городах не сопрягалась с жизнью сельской округи: относительная стабильность в районном центре, как правило, сопровождалась непрерывными междоусобицами сельской знати.

Отчуждение сирийских городов и зависимых от них сельских территорий усугублялось участившимися с начала XVIII в. бедуинскими набегами. На протяжении всего столетия османским властям, несмотря на все их усилия, так и не удалось создать надежные рубежи обороны приморских регионов от посягательств со стороны кочевой и полукочевой периферии. Тем временем на племенной карте Сирии произошли крупные перемены: массы североаравийских племен (конфедерации аназа и шаммар) переместились на запад, «сдвигая» перед собой более мелкие племена бану сакр, бану сахр, мавали, сардийя и др. Причины этого явления были множественны (изменения климата, засухи, военное давление со стороны ваххабитов Неджда), но его результаты были однозначно отрицательны: расселяясь в земледельческих округах, бедуины неизменно навязывали крестьянам «плату за охрану и покровительство», а временами грабили находившиеся под их «защитой» селения, прерывали сообщения между городами. Особенно тяжкие политико-экономические последствия имели нападения бедуинов на сирийский караван, ежегодно выдвигавшийся к аравийским рубежам для совершения паломничества (хаджа). Захват следовавших с караваном священных символов духовного покровительства султана Мекке и Медине (санджака и махмаля) подрывал авторитет Порты в мусульманском мире, а прекращение организованного хаджа наносило удар по интересам сирийских ремесленников и купцов, а также племен, снабжавших паломников всем необходимым и обеспечивавших охрану караванов. Сдерживая натиск бедуинов, потерявших прежние пастбища и источники воды, османские губернаторы вели гибкую политику. Они то применяли военную силу наемников и янычар, то использовали для убеждения шейхов племен авторитет местных лидеров арабского происхождения, а то и просто выплачивали племенным вождям вознаграждения, чтобы отвратить их от грабежа земледельческих округов и торговых караванов.

Слабость военного контроля пашей над путями сообщения и динамизм хозяйственно-политических процессов Большой Сирии сочетались и с неустойчивостью границ сирийских эйалетов. Мелкие и средние административные единицы могли «мигрировать»: так, к эйалету Халеб приписывались районы южной Анатолии, а восточные границы этого эйалета, как и дамасского, вообще не были четко определены. Специфическое, по сути вассальное Стамбулу, территориальное образование окончательно оформилось к концу XVII столетия в Горном Ливане. Хотя его северные округа формально относились к эйалету Триполи, а южные — к эйалету Сайда, в реальности Горным Ливаном правили местные эмиры, обладавшие правами широкой автономии. Хотя округ Иерусалим (аль-Кудс) формально входил в состав эйалета Дамаск, его управление возлагалось на особого османского чиновника (мутасаррифа), подчинявшегося напрямую Порте, а не дамасскому наместнику.

Так же как в мамлюкском Ираке, в провинциях Сирии не сложилось устойчивых политических объединений — как проимперских сил, так и местной оппозиции. Не был характерен для сиро-ливанского региона и такой пост, как «главный аян» (тур. баш аян), получивший распространение в Египте под арабским названием шейх аль-баляд. Непрочность институционального оформления аянских «партий» и неоднозначность результатов участия сирийского аянства в провинциальном управлении возможно объяснить как с социально-экономической точки зрения, так и с историко-культурной.

Во-первых, сирийская провинциальная знать являла собой очень пеструю социальную среду. В ней переплетались интересы традиционных оседлых землевладельческих кругов, шейхов бедуинских племен, выходцев из военно-служилой среды — главным образом, командного состава (агават) провинциальных формирований янычарского корпуса, а также нерегулярных наемных формирований наподобие стрельцов. Наконец, важным элементом сирийской знати выступали местные исламские ученые мужи (улама). Таким образом, в содержании понятия «аян» сопрягались крупные сельские кланы с многовековой историей и вожди племенных отрядов, верхушка высокообразованных служителей ислама и предводители городских наемников, о которых французский просветитель К.Ф. Вольней, посетивший Ближний Восток в 80-х годах XVIII в., верно заметил, что их «скорее можно почесть за разбойников, нежели солдат, и действительно, наибольшая часть из них занимается сим рукоделием». Из какой бы среды ни вышел аянский лидер, он в первую очередь стремился обеспечить свои личные или клановые интересы. В силу этого переменчивая экономическая конъюнктура и хаотическое движение политических мотивов не давали статистически заметного результата, т. е. складывания оформленных лагерей в масштабе всех сирийских провинций.

Во-вторых, политическая борьба в сирийских эйалетах XVIII в. во многом подогревалась противоречиями между местной клановой знатью (семейство аль-‘Азм, Дахир аль-‘Умар) и выходцами из других провинций Османской империи, которые смогли закрепиться в Сирии и развернуть здесь сеть политических связей (Ахмед-паша аль-Джеззар и его преемники). Кроме того, в конфликты аянов из-за доходов и власти часто вмешивались провинциальные янычарские гарнизоны, которые на протяжении XVIII в. потеряли свою корпоративную замкнутость и обособленность от городского населения. Свою роль в контроле аянов над земельными владениями и торговыми операциями играли также местные вооруженные формирования несирийского происхождения, образовывавшиеся на основе этнической или племенной общности (магрибинцы, курды, туркмены, албанцы и др.) и носившие названия делийя, тюфенкджи, левендийя. Эта необузданная городская вольница вкупе с характерным для Сирии чувством местной обособленности всякий раз предопределяла выбор союзников и средств борьбы в аянской среде.

В силу этих обстоятельств едва ли уместно говорить о постоянной «антиосманской» или «проосманской» позиции отдельных аянских кланов сироливанского региона. Скорее, интересы сирийских аянов то сталкивались, то переплетались с задачами османской провинциальной администрации. Главной целью Порты в Сирии было ограничить рост влияния местной знати и не допустить складывания «сильных домов» наподобие иракских кюлеменов. Здесь исторически сложились две тактики. Согласно одной из них, в сирийские эйалеты назначались должностные лица, не связанные с местной средой. В этом случае они рисковали стать игрушкой в руках местных лидеров и пытались найти себе союзников из их числа или столкнуть между собой своих противников. Другая тактика предусматривала временное привлечение на высшие должности в эйалетах видных провинциальных аянов.

Они, укрепляя свою власть на местах, объективно способствовали ослаблению роста центробежных сил в провинциях, ограничивали самоуправство янычар и боролись с налетами бедуинов. Однако результат применения этих тактических маневров был, как правило, один и тот же — османская администрация все в большей степени попадала в фокус междоусобной борьбы соперничающих кланов и группировок.

Наглядным примером взаимопереплетения интересов османской администрации и местного аянства служит история возвышения рода аль-‘Азм. Уроженцы города Хама на северо-западе Сирии представители семьи аль-‘Азм буквально оккупировали должность губернатора (вали) Дамаска: на протяжении XVIII в. они занимали этот пост 9 раз, управляя этим важнейшим сирийским эйалетом с 1725 по 1783 г. с небольшими перерывами. Фактически Исмаил-паша аль-‘Азм (1725–1730 гг.) и его преемники — Сулейман-паша (1733–1743 гг.), Асад-паша (1743–1757 гг.), мамлюк Асад-паши ‘Осман-паша ас-Садык (1761–1771 гг.) и Мухаммед-паша (1773–1783 гг.) — составили своеобразную династию повелителей Сирии. Временами под их власть переходили эйалеты Триполи и Сайда, а в 1730 и 1756–1757 гг. аль-‘Азмы занимали посты губернаторов одновременно во всех сирийских провинциях. В истории Сирии аль-‘Азмы остались как «сильная рука», обласканная Портой в расчете на обуздание своеволия янычар и других местных элит. Действительно, почти за 60-летний срок правления семейство аль-‘Азм умело объединяло свои усилия с дамасскими улама — особенно с кланом аль-Муради, пользовавшимся влиянием в центральных кварталах города, против местных янычарских агават, штаб-квартирой которых служил южный пригород Дамаска — аль-Мейдан. Придерживаясь в целом проосманской ориентации, вали Дамаска использовали как тайные интриги своих покровителей в Стамбуле, так и прямые вооруженные столкновения с конкурентами. Так, в 1746–1747 гг. Асад-паша аль-‘Азм с помощью столичных янычар (капыкулу), вызванных из Стамбула, и североафриканских наемников (магариба) жестоко разгромил янычар-йерлийя, поддержавших начальника финансового ведомства эйалета (дефтердара) Фатхи-эфенди в его попытке отстранить аль-‘Азмов от власти. В непрерывной борьбе за раздел и передел сфер влияния аль-‘Азмы остались значимы и после утери ими поста вали Дамаска. Так, в 1786 г. назначенный из Стамбула губернатор сирийской столицы Ибрахим Дели-паша ад-Далати был изгнан из города местными и столичными янычарами. Не имея реальной поддержки со стороны Стамбула, он на свой страх и риск вступил в коалицию с аль-‘Азмами, засевшими в Хаме, и алимским кланом аль-Муради. «Оппозиция» янычарам, возглавляемая законным пашой, собрала наемников, мобилизовала туркоманские и бедуинские племена и осадила Дамаск. В результате пригород йерлийя аль-Мейдан был сожжен, капыкулу осаждены в цитадели, а «чужеродный» паша смог вступить в должность.

В качестве иллюстрации изменчивости и непостоянства политической ситуации в сирийских эйалетах можно привести и историю Халеба (Алеппо) в XVIII столетии. Этот город на северо-востоке Сирии, служивший резиденцией иностранных консульств и миссий, средоточием европейских торговых факторий, был в то же время ареной постоянного противоборства двух группировок — янычар и потомков Пророка (шерифов, араб. мн. ч. ашраф). Через ремесленные цехи и суфийские братства в эту многолетнюю борьбу втягивались массовые слои горожан. Соперничающие группировки халебской знати были неоднородны по социальному составу. Более того, нередко влиятельные аянские кланы, отождествлявшие свои интересы с победой янычар или шерифов, переходили из одного лагеря в другой сообразно политической и экономической ситуации. Шерифы Халеба составляли сплоченную фракцию, обладавшую собственными вооруженными дружинами. Пост их главы (накиб аль-ашраф) в XVIII столетии уже не замещался из Стамбула, а был своеобразной «монополией» местной суннитской семьи алимов Тахазаде. В свою очередь, халебских янычар-йерлийя редко сменяли «столичные» янычары-капыкулу из Малой Азии. Поэтому они также оставались сравнительно однородным и сплоченным корпоративными интересами корпусом. Взаимные нападки соперничавших аянских группировок Халеба не дают основания говорить о противостоянии в этом городе «сепаратистских» и «централизующих» сил. Скорее речь может идти о переделе сфер влияния и борьбе за контроль над земельными владениями и торговыми путями Северной Сирии.

По специфическому пути происходило усиление позиций местного аянства в Ливане, формально находившемся под юрисдикцией пашей Триполи и Сайды. Мир и безопасность традиционно поддерживались здесь за счет разветвленной иерархии вассально-сюзеренных связей. В сложной этнорелигиозной обстановке (в Ливане проживали друзы, шииты, алавиты, марониты, а с XVIII в. сюда бежали также униаты и часть православных жителей Сирии) главы религиозных общин выступали не только в качестве духовных лидеров, но также землевладельцев, откупщиков-мукатааджи, членов османской администрации и даже военачальников. Как отмечал российский дипломат XIX в. К.М. Базили, «гористые округа… оставались во владении наследственных своих эмиров и шейхов, которые по-прежнему заключали конфедерации между собой, выступали в поход со своими ополчениями, вели друг с другом войну, не спрашиваясь у пашей или даже по навету пашей».

В XVIII столетии главенствующее положение в Ливанском эмирате заняли друзские эмиры и шейхи, зависимые от правящего эмира (аль-амир аль-хаким) Горного Ливана. С 1697 г. у власти в Ливане укрепилась династия Шихаб, возглавившая группировку друзов-кайситов и часто вынужденная отстаивать свои позиции от претензий друзов-йеменитов. В 1711 г. в сражении при Айн-Даре эмир Хайдар I Шихаб (1707–1732) нанес сокрушительное поражение йеменитам, что привело к их исходу из Ливана в горную область Хайран к югу от Дамаска, получившую название «горы друзов» (Джебель ад-Друз). Сокращение численности ливанских друзов совпало с возрастанием доли маронитского населения и интенсивной христианской колонизацией центральных районов Ливана. В наибольшей степени от этих процессов пострадали шииты: к 1759 г. марониты изгнали их из северных округов эмирата (Бшарри, Батруна, Джубейля и Кесруана) на юг и в район их традиционного расселения — долину Бекаа.

Возвышение маронитов, выступивших в роли младших партнеров друзской знати, оказало большое влияние на общественную и экономическую жизнь Ливана XVIII в. Оно привело к оживлению торговли, ремесла и террасного земледелия, а также шелководства. Обновление церковной жизни маронитов, начавшееся на соборе 1736 г., сопровождалось латинизацией церкви и европеизацией духовенства. С ростом церковных богатств укреплялось политическое влияние маронитов: в 1756 г. сыновья ливанского правящего эмира Мульхима (1732–1754) приняли христианство, а в 1770 г на трон Ливанского эмирата вступил первый христианин — Юсуф Шихаб (1770–1788). Однако дальнейшие этапы складывания самобытной ливанской государственности были омрачены многолетней и полной драм междоусобицей 1778–1788 гг., когда большинство друзских вождей во главе с родом Джумблат развернули нерегулярные боевые действия против правящего эмира. Не справившись с эскалацией насилия, Юсуф Шихаб был вынужден отречься от престола и в 1790 г. погиб в сирийской тюрьме. Его преемник Башир II (1788–1840) продолжал в конце XVIII в. напряженное противоборство с друзскими кланами и османскими пашами, стремясь утвердить автономию Ливанского эмирата.

В другом регионе Большой Сирии — Палестине — местные кланы и племенные группы также укрепили в XVIII в. свое независимое положение по отношению к Стамбулу. Однако вспышки их фракционной борьбы нередко выливались в открытое противостояние османским властям. К яркой, но неудачной попытке создать самостоятельное арабское государство в Палестине привела сепаратистская деятельность правителя г. Сафад шейха Дахира аль-‘Умара (ок. 1690–1775). Этот крупный землевладелец происходил из рода Абу Зейдан — традиционной знати области Галилея на севере Палестины. Формально он считался лишь откупщиком-мультазимом, но на деле уже к середине XVIII в. превратился в самостоятельного правителя всех земель Галилеи и Самарии, т. е. всей Северной Палестины. Расширив свои владения за счет откупов, шейх Дахир вступил в вооруженный конфликт с пашой Дамаска Сулейман-пашой аль-‘Азмом. Опираясь на военную силу арабских племен Заиорданья, магрибинских наемников и ливанских шиитов, он захватил в 1737–1743 гг. часть Дамасского эйалета — округа Тиверии, Назарета и Наблуса. В 1746 г. предприимчивый шейх пошел еще дальше — он выкупил у сайдского паши земельный участок на берегу Средиземного моря с древним поселением Акка. Дахир восстановил здесь торговый порт и новую крепость с мощными бастионами, вокруг которых сложился город, насчитывавший в 1770 г. 30 тыс. жителей. В 1750 г. он перенес сюда столицу своих владений и потребовал у османских властей высокий пост в провинциальной администрации. Неудача в этом предприятии привела честолюбивого шейха к открытой конфронтации с Портой.

В ходе русско-турецкой войны 1768–1774 гг. шейх Дахир умело воспользовался появлением русской эскадры в Средиземноморье и разгромом османского флота при Чесме (июль 1770 г.). Он заключил союз с мамлюкским правителем Египта Али-беем аль-Кабиром (см. ниже), отказался от выплаты дани Порте, фактически отложился от Османской империи и начал совместно с войском Али-бея боевые действия против пашей Дамаска и Сайды. Зимой 1770/1771 г. египетские мамлюки совместно с войсками Дахира нанесли удар по сирийским контингентам под Яффой, а весной 1771 г. 56-тысячная мамлюкская армия при поддержке отрядов Дахира вторглась в Сирию. Летом 1771 г. египетский военачальник Мухаммед Абу-з-Захаб занял Дамаск, а войска Дахира аль-‘Умара — Сайду.

Однако этот успех был эфемерным. Война с Портой в союзе с «неверными московитами» оказалась непопулярна среди войск и мусульманского населения Сирии. Еще летом 1771 г. мамлюки отказались продолжать кампанию, чем вынудили Мухаммед-бея Абу-з-Захаба покинуть Дамаск и уйти с ними в Египет. В апреле 1772 г. в Палестине появился Али-бей аль-Кабир, который был низложен конкурирующими группировками мамлюков, а в мае 1773 г. он погиб при очередной попытке вернуть себе власть над Египтом. В этой ситуации Дахир аль-‘Умар сначала подписал с представителем А.Г. Орлова графом Войновичем «Трактат о дружелюбии с Великой Россией» (чем фактически признал российский протекторат над своими владениями), а затем заявил о своей лояльности Порте и выговорил у нового османского султана Абдул Хамида I (1774–1789) «прощение» (аман) на условиях выплаты долга перед казной за шесть лет его мятежа. Поэтому Дахир отказался от союза с Юсуфом Шихабом, в 1773 г. также выражавшим желание принять российский протекторат. Этот политический маневр, впрочем, не помог галилейскому шейху: с подписанием Кючук-Кайнарджийского мира русский флот покинул Бейрут, а в августе 1775 г. в гавань Акки вошли крупные силы османского флота. Шейх Дахир погиб при попытке взятия Акки османскими войсками; возможно, он был убит своими же сторонниками. Его антиосманская кампания, иногда именуемая «восстанием», на деле не была массовым движением, так как его военные силы состояли только из наемных отрядов и ряда племенных контингентов. Она не привела к политическим сдвигам в масштабе всей Сирии и представляла опасность для Стамбула только в силу присутствия российской эскадры в Восточном Средиземноморье. Да и открытый бунт против султана при поддержке чужеземных христиан-«московитов» был столь нетипичен для сирийской политической культуры, что его вдохновитель рисковал потерять авторитет даже среди своих союзников, что и произошло с Дахиром.

Восстановление османских порядков в Сирии в конце XVIII — начале XIX в. связано с именем Ахмед-паши аль-Джаззара (1720–1804) — египетского мамлюка, босняка по происхождению. Он поставил своеобразный рекорд, бессменно занимая пост наместника Сайды в течение почти 30 лет. В 80-90-х годах XVIII столетия Ахмед-паше удалось за счет интриг и жесткого военного давления сломить своеволие друзской знати, пленить и устранить эмира Ливана Юсуфа Шихаба, а также добиться от Порты передачи под его управление эйалета Триполи. Параллельно волевой и беспринципный паша пытался подчинить своему влиянию Дамасский эйалет. Здесь интересам Ахмеда-паши и его группировки противостояли традиционные вожди Дамаска — кланы аль-‘Азм и аль-Муради. В борьбе с этим политическим союзом аль-Джаззар четырежды добивался поста вали Дамаска (в 1785, 1790, 1798 и 1803 гг.). Временами он распространял свою власть почти на всю Сирию и Ливан. Административным центром своих владений он сделал Акку, а в другие сирийские города направлял наместников. Его главную опору и ударную силу боевых отрядов наряду с выходцами из Боснии составляли мамлюки, курды и албанцы. Кроме того, аль-Джаззару не раз удавалось создавать временные альянсы с местными аянскими кланами, за счет которых он заметно упорядочил управление Сирией. Массовые и показательные репрессии, интриги, политические убийства, с помощью которых он «приручал» местную знать и низы, вполне оправдывали его прозвище (аль-джаззар — араб, «мясник») и вызывали панику среди сирийцев. В то же время успехи Ахмед-паши в борьбе с экспедицией Наполеона и организованная им защита Акки от французских войск (1799) придали ему престиж защитника веры и сирийских мусульман от «неверных».

Отношения Ахмед-паши со Стамбулом в конце XVIII в. оставались нестабильными. Правил он самостоятельно, но внешне демонстрировал лояльность султану и Порте, довольно аккуратно высылая дань в имперское казначейство. Влиятельные покровители в столице — в частности, адмирал Окапудан-паша) Гази Хасан-паша аль-Джазаирли — содействовали не только его назначениям, но и присвоению ему высокого ранга трехбунчужного паши (вазира). Правда, интриги противников аль-Джаззара при султанском дворе трижды заставляли его оставлять свой пост в Дамаске и довольствоваться управлением делами Триполи и Сайды.

При всем различии исторических фигур Асад-паши аль-‘Азма, шейха Дахира аль-‘Умара или Ахмед-паши аль-Джаззара в их внутренней политике отчетливо прослеживаются общие черты. Это и применение, хотя и не везде, торговых монополий, и развертывание всеобъемлющей системы откупов, и использование войска из иноэтничных наемников (курдов, магрибинцев, албанцев, босняков), находящихся на твердом жаловании. Неизменным приемом политики сирийских пашей в XVIII в. оставались непрочные альянсы с местными аянскими родами в целях создания собственной политической группировки. Эта черта особенно заметна в деятельности аль-Джаззара, который в отличие от Асад-паши и шейха Дахира был иноземцем и не мог воспользоваться содействием своего семейного клана. Эта специфика сирийской политики предопределила и две главные угрозы для местных пашей — сплоченную оппозицию местной знати и твердый курс Стамбула, который не всегда благосклонно относился к самостоятельности своих губернаторов.

Египет

На протяжении всего XVIII в. внутренняя стабильность Египетского пашалыка оставалась результатом взаимодействия трех соперничающих элит: османской бюрократии, мамлюкских беев и местного алимского корпуса. Противоречия между различными группировками «людей меча» (ахль ассейф) и «людей пера» (ахль аль-калям) в османском Египте достигли высшей точки во время «великого возмущения» или «мамлюкской революции» 1711 г. В первом десятилетии XVIII в., когда внутренний политический кризис в Египте вступил в завершающую фазу, окончательно оформились и продолжили непримиримую борьбу два военно-политических блока — черкесско-мамлюкский «дом» Факарийя и янычары, с одной стороны, и боснийско-мамлюкский «дом» Касимийя и войсковой корпус азабов — с другой. Весной и летом 1711 г. Каир и его предместья стали ареной ожесточенной гражданской войны. Военная конфронтация быстро привела к артиллерийскому обстрелу казарм как янычар, так и азабов. Ситуация усугубилась после того, как вожди янычарско-факаритской группировки вовлекли в конфликт многочисленное бедуинское ополчение, а азабы в ответ задействовали верных себе бедуинов. Бурная эскалация конфликта, интенсивность и жестокость взаимных огневых ударов посеяли ужас среди местного населения. Как писал об этом кризисе каирский алим Хасан аль-Бадри аль-Хиджази, это было «время бедствий, когда не осталось места радости… горе выпало на долю Египта… ничего худшего не могло произойти». Драматические события, сопровождавшиеся перестрелками и рукопашными схватками в центре города и в окраинных садах на нильском побережье, разрешились в конце июня 1711 г. штурмом дворца одного из лидеров янычарско-факаритского блока Айюб-бея. Бегство Айюб-бея ознаменовало разгром его «партии». Губернатор (вали) и главный кади Египта, принявшие сторону янычар, были отстранены от своих должностей по решению Высокой Порты. Часть высшего офицерства янычарского корпуса была казнена, а многие янычары в панике, страшась возмездия, покинули египетскую столицу. «Революция» 1711 г. завершилась безоговорочной победой Касимийи и азабов, а также примкнувших к ним перебежчиков из числа янычар.

Локальный, хотя и кровопролитный конфликт (потери с обеих сторон составили около 4 тыс. человек) уходил корнями в постоянные столкновения внутри янычарского корпуса, случавшиеся в 1698, 1706 и 1707 гг. Катализатором этих противоборств послужило широко распространившееся в, конце XVII в. фиктивное вхождение горожан в войсковые соединения. «Патронаж» (химайя) со стороны корпусов-оджаков над торгово-ремесленными корпорациями приносил немалые материальные выгоды военным. Более всех в получении дивидендов от химайи преуспел самый многочисленный и влиятельный оджак — янычарский. Своеобразный «симбиоз» этого оджака и гильдий вызывал зависть у вождей других воинских формирований и провоцировал раздоры внутри самого янычарского корпуса. Неутоленные финансовые ожидания, помноженные на личные амбиции и конфликты, в конце концов спровоцировали войну между военно-политическими блоками.

Триумф Касимийи, однако, был недолог. Победители продержались на вершинах власти до 1730 г., а затем касимитская группировка под напором оппозиционной коалиции распалась на малочисленные фракции. Новое возвышение Факарийи в начале 30-х годов XVIII в. вовсе не сопровождалось ослаблением внутриполитической напряженности. В течение 15 лет вожди Факарийи удерживали власть в стране, постоянно утверждая свое первенство в стычках с рвавшимися к власти соперниками. В итоге обескровленная Факарийя уступила пальму первенства своему союзнику — небольшому мамлюкскому «дому» Каздоглийя. Во второй половине 40-х годов в Египте образовался правящий дуумвират в составе предводителя этого «дома» Ибрахима Кяхьи (Катходы) аль-Каздоглу (ум. в 1754 г.) и влиятельного военачальника Ридвана Кяхьи аль-Джульфи, которые на деле осуществляли верховную власть в стране. Период их правления начал собой сорокалетие (1740-1780-е годы), отмеченное большей, чем в начале века, стабильностью и относительным благополучием. В эти годы в Египте несколько оживилась экономическая активность, а нильская долина не переживала ни крупных финансовых кризисов, ни необычных всплесков цен, ни серьезных эпидемий. Описывая продлившееся без малого семь лет правление Ибрахима Катходы аль-Каздоглу (1748–1754), выдающийся египетский летописец Абд ар-Рахман аль-Джабарти отмечал в своей хронике «Аджа’иб аль-асар фи-т-тараджим ва-ль-ахбар» («Удивительная история прошлого в жизнеописаниях и хронике событий»), что «в Каире царили мир и спокойствие, и раздоры, несогласие и насилие не досаждали ему… цены были оправданными и условия [жизни] удовлетворительными… Каир блистал красотой и неподражаемым совершенством, торжествуя победу над соперниками… в то время жители… следовали отличавшимся… благородством и великодушием обычаям, кои нельзя было сыскать где-либо еще».

При всех преувеличениях доля истины в этой оценке, несомненно, содержится. Внутренней стабилизации способствовал тот факт, что к середине XVIII в. мамлюкские предводители устойчиво главенствовали на политической арене Египта. Еще в ходе «великого возмущения» 1711 г. военная элита пашалыка активно ассимилировалась с мамлюкской иерархией, а в 30-е годы политическое преобладание беев в военных корпусах приобрело стабильный характер уже на общеегипетском уровне. К неудовольствию османской администрации мамлюки не только господствовали в административной сфере, но и заняли ключевые позиции в экономике, выступая в качестве землевладельцев. По мере ослабления мощи и влияния османских оджаков вожди мамлюкских «домов» все больше чувствовали себя хозяевами положения и воссоздавали в Египте параллельные структуры власти. В первой трети XVIII в. среди наиболее авторитетных 24-х беев выделился неформальный лидер, получивший титул «главы страны» (шейх аль-баляд). Он приобрел статус лидера мамлюкской системы и скоро превратился в фактического правителя османского Египта, стоящего за спиной паши. Османским наместникам приходилось довольствоваться уже фикцией власти, хотя сложный, освященный традицией этикет их взаимоотношений с мамлюками продолжал методично соблюдаться.

Нарушение внутреннего равновесия в египетской политической системе на протяжении XVIII в. проявилось в росте центробежных тенденций, вовлекавших в свою орбиту местных правителей. Сепаратистские устремления мамлюкских предводителей неминуемо усиливались по мере ослабления османской провинциальной администрации, и Стамбулу оставалось надеяться только на отсутствие единства и сплоченности в их рядах.

Самая решительная попытка рассеять видимость османского правления и восстановить независимый мамлюкский султанат связана с именем выдающегося шейх аль-баляда Египта Али-бея аль-Кабира (1728–1773). Сделав блестящую карьеру от рядового мамлюка Ибрахима Катходы до высшего мамлюкского лидера, Али-бей в 1763 г. (по другим источникам — в 1760 г.) вступил в должность главы мамлюкской иерархии и получил соответствующую «инвеституру» со стороны Порты. На протяжении 60-х годов XVIII столетия этот деспотичный и проницательный эмир безжалостно утверждал себя в роли неограниченного властителя страны. По воспоминаниям хрониста Абд ар-Рахмана аль-Джабарти, он «уничтожал непокорных, не церемонился с противниками и разоблачал тех, кто имитировал лояльность. Он низвергал устоявшиеся принципы, нарушая обычаи, разорял древние мамлюкские “дома” и отменял законы, казавшиеся ранее незыблемыми». Беспрецедентная кампания репрессий Али-бея против ведущих мамлюкских фракций не только сплотила беев против решительного властолюбца, но и привлекла внимание Высокой Порты. Хотя мамлюкская оппозиция несколько раз отстраняла Али-бея от власти, в 1767 г. он полностью восстановил свое первенство при содействии османских властей.

Планы Стамбула обуздать мамлюкскую вольницу с помощью энергичного бея оказались необоснованными и вскоре рухнули. Сначала Али-бей, получивший за свою решительность прозвище будут капай (разверзающий тучи), обещал властям восстановить «истинный османский порядок» в Египте и в том числе регулярно выплачивать дань в центральную османскую казну, а также выполнять обязанности Египта в отношении священных городов Хиджаза. В ответ он получил от Порты санкцию на открытый террор против нелояльных мамлюкских «домов» и экспроприацию их имущества в свою пользу. Однако успех в сокрушении власти соперников привел Али-бея на путь открытой конфронтации с Портой. С начала 1770-х годов он, пользуясь своим могуществом, отказался платить османам ежегодную дань и объявил себя сувереном Египетской провинции. Его имя зазвучало в мечетях во время пятничной проповеди (хутбы) и чеканилось на монетах наряду с именем османского падишаха. Как писал Вольней, «гордость его оскорбляема была зависимостью от Константинополя; он ничего не желал, кроме как сделаться султаном всего Египта».

Между тем Порта, вовлеченная в 1768–1774 гг. в войну с Россией, была не в силах помешать сепаратистским планам Али-бея. Сохраняя видимость дружественных отношений с ним, султанское правительство поручило египетскому войску вмешаться в династийный конфликт в Хиджазе, где две группировки потомков Пророка (хашимитов) соперничали за право управлять священной округой Мекки и Медины. В 1770 г. ближайший соратник Али-бея Мухаммед Абу-з-Захаб во главе крупной военной экспедиции вторгся в святые земли ислама. Меньше чем за полгода Хиджаз был покорен, а в мекканской правящей верхушке возобладали сторонники и протеже Али-бея. Османский губернатор красноморского порта Джидды был заменен на мамлюкского бея, а правителем Мекки хашимиты провозгласили некоего Абдаллаха, который не замедлил титуловать своего благодетеля «султаном Египта и обоих морей». Этот средневековый мамлюкский титул символизировал как желание Али-бея возродить самостоятельную египетскую государственность, так и его претензии на господство над средиземноморским и красноморским бассейнами.

Возвышение Али-бея завершилось его авантюрной попыткой завоевать Сирию. Он вступил в сговор с палестинским шейхом Дахиром аль-‘Умаром, однако интриги в его окружении и измена самого надежного союзника и фаворита Мухаммеда Абу-з-Захаба привели к тому, что Али-бей был вынужден бежать в 1772 г. в Палестину. В изгнании мамлюкский предводитель не оставлял мысли о походе на Каир. Весной 1773 г. он вновь двинулся на Египет, но в решающем сражении при Салихийе потерпел поражение от Мухаммеда Абу-з-Захаба и вскоре скончался от ран. С его смертью закончилась одна из наиболее серьезных в истории османского Египта попыток вырвать его из подчинения Порте. Несмотря на то что стремлению Али-бея обрести независимость в конечном итоге не суждено было сбыться, в течение второго его правления (1767–1772) Египет фактически находился вне суверенитета Османской империи. Прямым следствием этого явилось дальнейшее ослабление зависимости Египта от центральной османской администрации.

Преемник Али-бея на посту шейх аль-баляда Мухаммед Абу-з-Захаб стремился обеспечить себе безраздельное господство над Египтом без конфронтации со стамбульским правительством. Он признал власть османского наместника Халиль-паши (1773), разом погасил трехлетнюю задолженность Египта Порте и уступил пост заместителя наместника (ка'иммакама) собственному мамлюку Ибрахим-бею. Все это практически не повлияло на его положение фактического правителя пашалыка. В 1775 г. султан Абдул-Хамид I присвоил ему титул трехбунчужного паши (вазира) и возвел в должность вали Египта, которую тот присовокупил к посту шейх аль-баляда.

Мухаммед-бею Абу-з-Захабу, как и Али-бею, удалось достичь невиданной для XVIII столетия централизации власти и контроля над всеми областями Египта, включая территории, населенные беспокойными бедуинами. Абсолютное господство в сфере исполнительной власти они умело использовали для наращивания оборотов налоговой машины, употребляя доходы провинциальной казны для внутренних нужд и широкомасштабных военных мероприятий как внутри Египта, так и за его пределами. Эти государственные мужи смогли также извлечь зримую пользу из полуавтономного статуса Египта и активизировать его экономический потенциал. Их правление было отмечено активизацией египетских внешнеторговых операций, в том числе с европейскими государствами. Хотя в конечном итоге их далеко идущие планы по расширению торговли с Европой не воплотились в жизнь, они были значимы сам по себе. Интерес Али-бея и его преемника к сотрудничеству с Европой шел вразрез с традиционным отношением к европейцам как к презренным «неверным» иноземцам и свидетельствовал о прагматическом осознании экономических выгод от привлечения европейских коммерсантов в Египет. По мнению американского историка Д. Креселиуса, «не Наполеон “открыл”… Египет Западу, как и не Мухаммед Али был первооткрывателем курса на трансформацию Египта. В ретроспективном плане полный драматизма переломный момент в контактах двух цивилизаций наступил в период 1760–1775 гг., в период правления Али-бея и Мухаммед-бея Абу-з-Захаба». Политика «эффективной автономии» этих двух правителей свела на нет власть Османской империи над военными, финансовыми и бюрократическими структурами Египетской провинции, расшатала традиционное равновесие между его социальными группами и ослабила власть прежних правящих элит.

После внезапной смерти Мухаммеда Абу-з-Захаба в 1776 г. Египет вновь охватили междоусобицы. Распри между мамлюкскими фракциями, беспрестанная борьба внутри самих мамлюкских «домов», интриги и заговоры опять стали нормой политической жизни. «Если бы все беи, — сокрушался Совёр Люзиньян, служивший еще в 60-х годах XVIII столетия у Али-бея аль-Кабира, — жили между собой дружно, то не было бы их в этой части света сильней и богаче». Только к 1779 г. установилось равновесие сил: проявив корпоративную солидарность, два бывших мамлюка Мухаммеда Абу-з-Захаба — Мурад-бей и Ибрахим-бей — образовали дуумвират и поделили власть между собой. Захватив посты предводителя паломнического каравана (амир аль-хадж) и шейх аль-баляда, дуумвиры тщательно скрывали внутренние несогласия и проявляли солидарность в дележе доходов. Однако их партнерство в 80-х годах XVIII столетия вызывало все большие нарекания Стамбула, поскольку в отличие от Мухаммед-бея Абу-з-Захаба они постоянно сокращали размеры дани в султанскую казну. Вместо полновесной монеты в Стамбул присылались мешки, наполненные долговыми расписками и пространными перечнями якобы произведенных в счет дани расходов внутри пашалыка. Все менее регулярно стали получать продовольствие из Египта священные города Хиджаза.

В 1786 г. султан Абдул-Хамид I в категорической форме потребовал от дуумвиров погасить непомерно возросшую задолженность Египта. Ультиматум Стамбула был подкреплен посылкой в Египет военной экспедиции под командованием Хасан-паши. Упрочение устоев османской администрации поначалу разворачивалось без особых трудностей. Хасан-паша подчинил Каир и с ним Дельту, а затем и всю долину Нила вплоть до Асуана. Неугодных беев османские корпуса оттеснили в Верхний Египет, а затем в Нубию. Шейх аль-балядом был провозглашен Исмаил-бей, который занимал этот пост после смерти Мухаммеда Абу-з-Захаба, но был свергнут дуумвирами. Казалось, османы вновь обрели в Египте прочные позиции. Однако уже в 1787 г. из-за русско-турецкой войны султан был вынужден отозвать экспедиционный корпус из Египта. Поэтому, несмотря на свое триумфальное начало, экспедиция Хасан-паши не принесла долгосрочных результатов и не оказала действенного влияния на мамлюкскую систему в Египте.

«[7 июля 1786 г. Хасан-паша] прибыл в Александрию в сопровождении большого количества судов. Беспокойство и тревога усилились. [13 июля] Хасан-паша прибыл в Розетту. Он направил шейхам и старшинам бедуинских племен различные указы — фирманы, написанные по-арабски. Из числа посланных фирманов, вот копия фирмана, направленного бедуинам: “Ставим вас в известность, что до нашего господина султана — да пошлет ему Аллах победу! — дошли сведения о царящем в Египте произволе и притеснениях, чинимых над бедным людом, и о том, что чаша терпения народа переполнилась. Султан заявил, что причиной тому является вероотступничество Ибрахим-бея, Мурад-бея и их свиты. [Хасан-паша Гази назначен] во главе победоносных войск флота отправиться в Египет, чтобы положить конец тирании упомянутых и отомстить им”. (…) Но все это было лишь уловкой, рассчитанной на привлечение сердец. Тому же служили и россказни о том, что будет установлен справедливый поземельный налог. Услыхав это, люди очень обрадовались, в особенности феллахи. Утверждали также, что будет положен конец тирании. Не имея представления о правлении турок, люди склонились на их сторону и отвернулись от мамлюкских эмиров и тем самым ускорили их устранение. Из приезда Хасан-паши в Египет и отъезда его ничего, кроме вреда, не получилось. Он не отменил вновь введенные поборы, не положил предел произволу. Больше того, он узаконил злоупотребления и вновь введенные поборы. До него все это скрывалось из опасения, что все это станет известно Порте и все отрицалось. Возлагавшиеся на Хасан-пашу надежды и иллюзии утрачены. По прибытии Хасан-паши в Египет стал гибнуть скот, а ведь на нем свет держится. Хасан-паша усилил притеснения. Повышенные поборы, которые Хасан-паша по приезде отменил, но затем по совету Исмаил-бея восстановил, назвали налогами освобождения. Сверх основного поземельного налога — хараджа — во многих провинциях стали собирать новые налоги и многочисленные другие поборы. Если бы по приезде в Египет Хасан-паша умер в Александрии или в Розетте, то население Египта жалело бы умершего, воздвигло бы на его могиле мазар — усыпальницу, которая стала бы местом паломничества» (Ал-Джабарти, Абд ар-Рахман. Египет в канун экспедиции Бонапарта (1776–1798) / пер. с араб., предисл. и примеч. Х.И. Кильберг. М., 1978. С. 164, 166–167, 235).

Всего через три года, в 1790 г., на Египет обрушилась чума, которая унесла десятки тысяч жизней. Во время эпидемии скончался и ставленник Порты Исмаил-бей, а его конкуренты — Мурад-бей и Ибрахим-бей — восстановили свое тираническое правление. Все повидавшее и, казалось, свыкшееся со своеволием и деспотичностью мамлюков египетское население с неприязнью взирало на то, как рушатся установившиеся при каздоглитских эмирах стабильность и безопасность повседневной жизни. Египетский историограф Абд ар-Рахман аль-Джабарти, описывая состояние дел в пашалыке на протяжении 1796 г., не без иронии заметил, что «в течение этого года не произошло событий, заслуживающих быть отмеченными, за исключением притеснений и произвола со стороны эмиров». Современники крайне нелестно характеризовали действия мамлюкских дуумвиров, которые, вновь обретя власть, «упорно преступали границы дозволенного». Среди их ошибок и злоупотреблений аль-Джабарти отмечал и такие: «Они недооценивали своих врагов, и руки их протянулись к имуществу и товарам европейских купцов — французских и других, — они захватывали их без оплаты, презрительно относясь к владельцам». Именно жалобы французских коммерсантов на произвол мамлюков были использованы в конце XVIII в. как формальный предлог для посылки Восточной экспедиции генерала Бонапарта.

На рубеже XVIII–XIX вв. экономическое и стратегическое значение Египта как важного форпоста в Средиземноморье привлекло внимание французской Директории. В планах Наполеона Бонапарта Египет виделся не только как территория для утверждения французского господства в Средиземноморье, но и как плацдарм для последующего захвата английских колониальных владений в Азии.

Молниеносная высадка войск Бонапарта близ Александрии в начале июля 1798 г. и ошеломляюще быстрое взятие этого города застигло мамлюкских эмиров врасплох, однако вскоре они приступили к организации обороны. Было принято решение встретить французов на подступах к Каиру. 21 июля 1798 г. произошло генеральное сражение — битва при пирамидах, которая решила участь Каира и всего Египта. Мамлюкская конница была разбита, Мурад-бей с остатками войска бежал в Верхний Египет, а Ибрахим-бей — в Сирию. Заняв столицу, французский экспедиционный корпус по приказу Наполеона оккупировал провинции Дельты и начал планомерный захват Среднего и Нижнего Египта. Одновременно Бонапарт занялся упорядочением управления Египтом, с тем чтобы сохранить свои завоевания и обеспечить интенсивную эксплуатацию страны. Изначально он ориентировался на сохранение традиционных для Египта институтов государственной власти и стремился, подобно турецким властям, заручиться поддержкой местного населения. Французы взяли твердый курс на оттеснение от государственного управления мамлюков, которые представляли основную противостоящую оккупантам военную силу. При этом Бонапарт умело использовал недовольство султанов мамлюкским самовластием, провозгласив свою военную кампанию «возвращением Египта в лоно Османской империи».

Таким образом, основами внутренней политики Наполеона в Египте стали, во-первых, поиск социальной опоры среди местного населения и, во-вторых, сочетание оккупационной администрации с привычными для египтян элементами управления — совещательными советами (диванами). Реорганизованный французами центральный каирский диван и провинциальные диваны представляли собой марионеточные органы власти. Они использовались прежде всего для узаконения мероприятий, предпринятых для укрепления устоев оккупационного режима. Если в XVIII в. мамлюки преобладали в высших эшелонах политико-управленческих структур, то при французах их место в системе управления заняли в основном представители корпуса улама — высшего мусульманского духовенства и альтернативной мамлюкам авторитетной социальной группы. Двойственная система управления, сочетавшая французскую оккупационную администрацию и местные органы власти, действовала на территории Нижнего и отчасти Среднего Египта. Верхний же Египет, ставший ареной затяжных боев между мамлюкскими формированиями и частями французского экспедиционного корпуса, был в итоге превращен в фактический французский протекторат. Его правителем французы назначили Мурад-бея. Ему был присвоен титул «вице-губернатора Верхнего Египта», действовавшего от имени Французской Республики; сам же Мурад-бей величал себя не иначе как «французским султаном».

Широковещательные заявления Наполеона о «бескорыстном стремлении оккупационной администрации обеспечить благосостояние и процветание египетского народа» на деле обернулись перекачкой за 40 месяцев оккупации ценностей на 80 млн франков из Египта в казну французского экспедиционного корпуса. Пребывание французской армии в египетских пределах сопровождалось мародерством, грабежами и насилиями. В результате истребления или изгнания значительной части мамлюков и конфискации их имущества в пользу французской казны «государственные владения Французской Республики» пополнились 2/3 лучших земель Египта. Как городское население, так и феллахи постепенно разорялись от частых контрибуций и принудительных займов, а также реквизиций продовольствия и скота. Неудивительно, что с первых дней похода Бонапарта началось сопротивление местного населения французам, которое постепенно стало приобретать организованный характер. К тому же действенным импульсом для развертывания освободительного движения послужил разгром британской эскадрой адмирала Г. Нельсона французского флота в Абукирской бухте (август 1798 г.). Осенью 1798 г. Порта объявила Франции войну и провозгласила джихад — священную войну с неверными. Вслед за этим Каир пережил два масштабных антифранцузских восстания (октябрь 1798 г. и март-апрель 1800 г.), которые, впрочем, были беспощадно подавлены. После первого каирского восстания, которое сопровождалось мощным взрывом неповиновения во всей провинции, Наполеон предпринял поход в Сирию, где были сосредоточены османские войска. По убеждению французского главнокомандующего, многоконфессиональная Сирия с ярко выраженным христианским элементом должна была гарантировать более благоприятную обстановку для военных действий против Османов. Однако сирийская кампания окончилась провалом, и французам пришлось отступить во враждебный Египет. В августе 1799 г. Бонапарт тайно отплыл во Францию, а его преемники — генералы Клебер (был убит в июне 1800 г.) и Мену — невзирая на титанические усилия, не смогли остановить неотвратимый ход событий. Участь Восточной экспедиции Бонапарта была вскоре решена, и ее окончательный крах стал только вопросом времени. Османская армия и английский десант дезорганизовали части и соединения французской армии, и осенью 1801 г. французы были вынуждены покинуть Египет.

Одним из важнейших итогов экспедиции Наполеона стал мощный удар по социально-политическим и экономическим позициям мамлюков. Несомненно, для истории Египта трехлетний период французской экспедиции стал переломным, поскольку он предопределил образование в XIX в. фактически независимого египетского государства. Формально же Египет возвратился под сюзеренитет османского султана по Амьенскому миру, заключенному в 1802 г. между Англией и Францией. После того как двадцатитысячная английская армия оставила Египет, страна осталась без сколько-нибудь действенного контроля. Хаос и анархия усугублялись раздорами между ослабленными, но продолжавшими соперничество мамлюкскими группировками, да и Порта не располагала возможностями установить в стране свое прямое правление.

На первый взгляд может создаться впечатление, что XVIII в. в египетской истории был до отказа заполнен следующими друг за другом всплесками народного недовольства, произволом свирепых деспотов и разнузданной анархией. Действительно, мамлюкское преобладание в османском Египте сопровождалось нестабильностью и безостановочной борьбой за верховенство. В первой половине и последней четверти XVIII в. в Египте явственно проявились внутренние противоречия, изначально присущие мамлюкской псевдокастовой системе. Это и неспособность мамлюков объединить собственные ряды, и безудержное соперничество между мамлюкскими «домами», перераставшее в затяжные локальные войны, и привычка к занятию выгодных и престижных должностей с помощью физического устранения соперников. Наконец, нужно отметить хаотичную миграцию рядовых и нерядовых мамлюков от одного патрона к другому, частые измены в отношении союзников, ориентацию на сиюминутную политическую конъюнктуру, от которой зависела не только карьера, но и сама жизнь. Все это приводило к тому, что заботы о благоденствии и процветании страны отходили у мамлюкских беев на второй план. Османы же, оставаясь скорее наблюдателями, нежели участниками политических перипетий, тем не менее изобретательно интриговали в мамлюкской среде, с тем чтобы сохранить свое присутствие в провинции и получить хотя бы часть причитающейся им дани.

В то же время частота мамлюкско-османских и межмамлюкских столкновений выглядит в источниках намного более впечатляющей, нежели число собственно народных волнений, вызванных экономическими неурядицами, резким подъемом цен или злоупотреблениями властей. Повседневная жизнь египтян в основном протекала в привычном русле, и склоки, раздиравшие мамлюкские «дома», волновали добропорядочных горожан и селян лишь тогда, когда нерастраченные силы беев и их приспешников выплескивались на улицы и непосредственно затрагивали интересы рядовых жителей. Да и движения народного протеста нарушали общественный порядок только в ограниченных зонах египетской столицы — в районах, прилегающих к цитадели и мусульманскому университету аль-Азхар. Это точно подметил немецкий путешественник Карстен Нибур (1733–1815), который, отмечая приемлемое состояние общественной безопасности в Каире, констатировал: «Несмотря на узость каирских улочек и тиранию правительства, здесь о грабежах и убийствах среди населения слышишь меньше, нежели в крупных городах Европы».

Ваххабиты в Аравии

Бурные события в Египте в последней четверти XVIII в. совпали с появлением в соседней Аравии нового духовно-политического движения, выступавшего под знаменем возвращения к первоначальной чистоте ислама и борьбы против «предосудительных нововведений» (бида‘ат) — ваххабизма. Это название встречается главным образом в европейской традиции. Арабское же слово «ваххабиты» (аль-ваххабийя) представляет собой не самоназвание, а простонародное прозвище, возникшее в XVIII в. среди противников этого религиозно-обновленческого движения. Позже оно устоялось в востоковедной литературе и сейчас широко применяется в немусульманских ученых кругах. Сами же последователи основоположника движения — Мухаммеда ибн Абд аль-Ваххаба — категорически возражают против выделения их в некое особое направление в исламе, поскольку Мухаммед ибн Абд аль-Ваххаб не претендовал на создание новых догматов, но лишь стремился восстановить среди арабов ислам в его первоначальной «чистоте». Также они не признавали и не признают названий «ваххабизм» и «ваххабиты», поскольку считают их неоправданным возвышением имени своего учителя. Сами они именовали и именуют себя «единобожниками» (аль-муваххидун) или просто мусульманами (аль-муслимун).

Уже первые европейские очевидцы определили ваххабитов как «пуритан» или «протестантов» ислама. Действительно, средневековая европейская реформация и ваххабизм могут быть сравниваемы, однако только по чисто формальному признаку — внешне сходному стремлению «очистить» первоначальную, «истинную» религию от последующих наслоений. В остальном же эти два феномена совершенно различны, в первую очередь, по общественно-политическому содержанию. Специфика ваххабизма вытекает из конкретных условий духовной жизни Ближнего Востока вообще и Центральной Аравии в частности.

Мухаммед ибн Абд аль-Ваххаб родился в 1703 г. в местности Неджд (Центральная Аравия) в оазисе Аяйна, среди оседлых земледельцев. Его семья славилась образованностью, отец его был потомственным ученым мужем (алимом), и юный Мухаммед тоже решил посвятить себя служению традиционной науке. Готовясь к духовной карьере, он много путешествовал. В Мекке и Медине он изучал богословие, а позже в Багдаде и Дамаске уже активно участвовал в диспутах с видными алимами своего времени. Продолжительные странствия Ибн Абд аль-Ваххаба и упорные занятия богословием оказали сильное воздействие на его взгляды. Он много размышлял над причинами хаоса и неурядиц, царивших у него на родине; их причины виделись ему в «порче» нравов и отступлении от ислама эпохи его «золотого века» (аль-аср аз-захаби ли-лъ-ислам). В молодые годы он имел возможность познакомиться с культами и верованиями Аравии и соседних стран, определить свое отношение к ним. Позже его скрупулезно обучали тонкостям толкования Корана и хадисам (преданиям о словах и действиях пророка Мухаммеда). Отсюда будущий вероучитель почерпнул аргументы для своей духовной теории. Он вступил в зрелый возраст с развитым мировоззрением.

Основа религиозной платформы Мухаммеда ибн Абд аль-Ваххаба заключалась в резкой критике распространенных в Аравии остатков доисламских верований — почитания скал, камней, священных источников, деревьев и животных, культа святых и т. д. В своих проповедях Ибн Абд аль-Ваххаб призывал вернуться к нормам истинного и строгого единобожия (араб, таухид). Твердое следование таухиду — главный принцип и важнейшая идея ваххабизма. Аллах в ваххабитском толковании становился абсолютно абстрактным явлением, т. е. полностью отделялся от каких-либо черт земного суетного мира, тогда как все существующее на Земле не должно было возвеличиваться ни в какой степени. Отсюда происходило особое отношение ваххабитов к пророку Мухаммеду. Они считали провозвестника ислама обыкновенным человеком, которого Аллах избрал для пророческой миссии. При этом личность самого Мухаммеда, по их мнению, не заслуживала никакого поклонения. Его не следовало обожествлять, у него не следовало ничего просить, а памятные места, связанные с его жизнью, не следовало особо отмечать и устраивать вокруг них культовые сооружения. Все виды поклонения и верований, противоречащие этим установкам, считались многобожием (гиирк) и подлежали жесткому наказанию.

Ибн Абд аль-Ваххаб выступал против магии, колдовства, прорицательства и всего, что с этим было связано — заклинаний, талисманов, языческих обрядов и т. д. В силу этого ваххабиты отрицательно относились к мусульманскому мистицизму (тасаввуфу) и связанному с ним культу святых. Вопросы морали также занимали значительное место в ваххабитском учении. Последователи Ибн Абд аль-Ваххаба должны были соблюдать строгую простоту нравов, граничащую с аскетизмом. Ваххабиты запрещали вино и, по некоторым данным, кофе, табак и гашиш, отвергали любые проявления роскоши, особенно в одежде. Азартные игры, пение и игра на музыкальных инструментах жестко преследовались как явления, отвлекающие мусульман от выполнения религиозного долга.

Иными словами, возрождение ислама в ваххабитской интерпретации предполагало возврат к Корану и «неповрежденной» Сунне и отрицание любых «незаконных новшеств», не существовавших при Пророке, — бид‘а. Ваххабиты нетерпимо относились к любому инакомыслию, не считаясь даже с родственными узами. Брат Ибн Абд аль-Ваххаба — Сулейман, — осудивший его учение, был объявлен вероотступником. В целом ваххабиты скорее были готовы примириться с существованием в Аравии общин христиан и иудеев, нежели мусульман, не разделявших их взгляды.

Пламенная и непримиримая ваххабитская проповедь обладала и резкой политической заостренностью. Главными противниками веры Ибн Абд аль-Ваххаб считал шиитов, а также османских султанов (которых ваххабиты объявили «лжехалифами») и их прислужников, якобы виновных в «преступных нововведениях», которые, как он полагал, и вызвали развал и слабость исламского мира перед лицом европейцев. Поэтому в духовном плане ваххабизм противостоял официально признанному «отуреченному» варианту суннитского вероучения, который, по убеждению его сторонников, являлся результатом отступления от сунны Пророка.

Поначалу Мухаммед ибн Абд аль-Ваххаб не делал особого акцента на моральных и идеологических ограничениях, чтобы не отпугнуть возможных сподвижников. Несомненно, некоторые стороны ваххабитского учения были привлекательны для кочевого населения. Ваххабиты стремились к простоте, присущей нравам бедуинов и образу их жизни. Кроме того, их сближала постоянная готовность к войнам и грабежам, которые ваххабиты расценивали как святое дело бескомпромиссного джихада, а бедуины, в более прагматическом стиле считали их возможностью нажиться. Кроме того, многие бедуинские племена были в долговой кабале у аравийских горожан, и ненависть ваххабитов к ростовщичеству не могла им не импонировать. Наряду с элементами уравнительности рядовых кочевников вдохновляла проповедь братства и социальной гармонии мусульман. Правда, другие требования ваххабитов обескураживали бедуинскую вольницу. Мухаммед Ибн Абд аль-Ваххаб требовал неукоснительно платить налоги, соблюдать полувоенную дисциплину и отказаться от древних языческих культов. Поэтому в дальнейшем аравийские племена подчинялись этим требованиям главным образом под давлением военной силы.

Поначалу Ибн Абд аль-Ваххаб проповедовал в своем родном оазисе Аяйна, однако его крайний фанатизм, проявившийся в непримиримости к местным святилищам, привел к тому, что жители решили избавиться от ретивого проповедника. Тогда изгнанник обосновался в недждийском городке ад-Диръийя. Союз между диръийским эмиром Мухаммедом ибн Саудом и Мухаммедом ибн Абд аль-Ваххабом был заключен в 1744 г. С этих пор Саудиды неразрывно связаны с ваххабитским учением. Сначала сам Ибн Сауд (1744–1765), а потом его сын Абд аль-Азиз (1765–1803) в течение полувека вели борьбу за объединение Аравии под знаменем ваххабизма. Начали ваххабиты с подчинения различных оазисов и областей Неджда. Первенство в этом регионе они оспаривали с правителями Эр-Рияда, вождями восточноаравийской провинции аль-Хасы и племенными вождями Наджрана. К 1770 г. большая часть Неджда присягнула на верность «обновленной» религии и Саудидам. В 1773 г. ваххабиты заняли Эр-Рияд, оставленный риядским эмиром Даххамом ибн Даввасом и жителями, опасавшимися мести своих противников. Консолидация недждийских земель вокруг ад-Даръийи завершилась в 80-х годах XVIII в.

Подчинив своей власти всю Центральную Аравию, ваххабиты стали главной силой на Аравийском полуострове. Поначалу основы их государства были непрочны. Старые правители на завоеванных землях формально принимали ваххабитское толкование веры и признавали саудовского эмира своим сюзереном и духовным главой. Однако в любой момент они могли восстать против своих повелителей. Поэтому в первые годы ваххабитские войска вынуждены были метаться по городам и весям, расправляясь с вероотступниками и наводя страх на колеблющихся. Только к концу XVIII столетия государство Саудидов централизуется, создается все более четкая административная организация. В 1788 г. правитель Диръийского эмирата Абд аль-Азиз и Мухаммед ибн Абд аль-Ваххаб решились на важный шаг, объявив Сауда, сына Абд аль-Азиза, наследником трона при жизни отца, тем самым они стремились укрепить династию Саудидов и гарантировать ее от покушений.

После закрепления своей власти в Центральной Аравии ваххабиты обратили взоры на богатую аль-Хасу, которая была завоевана к 1793 г. В разгар покорения аль-Хасы, в 1792 г. скончался почти девяностолетний Мухаммед ибн Абд аль-Ваххаб, и Саудиды окончательно присоединили к своей светской власти власть религиозную. Неуемному честолюбию и жажде власти саудидских эмиров противопоставил себя правитель Омана. После того, как он был повержен в 1804 г., последним серьезным противником ваххабитов в Персидском заливе оставалась английская Ост-Индская компания. Несмотря на столкновение с Британией на море, которое завершилось поражением ваххабитов и их союзников, побережье Персидского залива осталось за аравийскими единобожниками. Таким образом, англичане преобладали на море, а ваххабиты на суше: в акватории Залива установилось status quo.

Одновременно с борьбой за Персидский залив Саудиды попытались присоединить к своим владениям Западную Аравию. Начиная с 1794 г. они устраивали налеты на Хиджаз, стремясь к своей заветной цели — овладению Меккой и Мединой. В 1796 г. на сторону ваххабитов перешли практически все племена Хиджаза. На стороне ваххабитов было моральное превосходство, они исступленно верили в правоту своего дела. Фанатизм в их рядах доходил временами до массового психоза, особенно во время боевых действий. Противники ваххабитов порой проигрывали им сражения даже при значительном численном перевесе. Убежденность, пылающая ненависть к врагу и красноречие сторонников ваххабизма оказали сильное психологическое воздействие на племена Хиджаза. В 1799 г. шериф Мекки был вынужден сложить оружие. В 1802 г. ваххабиты захватили и разграбили город-оазис Таиф, и в апреле 1803 г., соблюдая порядок, вошли в Мекку. С большим усердием они переделали мусульманскую святыню по своему вкусу. Все проявления идолопоклонства уничтожались: с Каабы было сорвано расшитое золотом шелковое покрывало. Гробницы деятелей раннего ислама, окружавшие главную мечеть мусульманского мира — аль-Масджид аль-Харам, были разрушены и сравнены с землей, равно как и купол над колодцем Зем-зем, а также все здания, превосходящие по высоте Каабу. Подобным же образом они «обустроили» Медину, захваченную в 1804 г. Ваххабиты столь изрядно потрудились там над гробницей Пророка, что позже пришлось отстраивать ее заново. Поминание имени османского падишаха во время молитвы было отменено сначала в Мекке, а впоследствии и по всей Аравии.

В начале XIX столетия государство ваххабитов, выросшее из Диръийского эмирата, достигло пределов своего роста и могущества. Диръийским эмирам подчинялись племена, обитавшие в зоне пустынь и полупустынь, которые граничили с землями Благодатного Полумесяца. Им платили дань даже султан Маската, имам Йемена, правители Хадрамаута. Диръийский эмират охватывал примерно 2,4 млн жителей. Более того, ваххабитское учение перестало быть достоянием лишь Аравии, но распространилось в некоторых других арабских и мусульманских землях. В апреле 1802 г. последователи Ибн аль-Ваххаба устроили одну из самых скандальных акций — набег на священный для шиитов город Кербела в Ираке. Сподвижники Саудидов в количестве 12 тыс. прорвались сквозь османские заслоны к Кербеле. По сообщениям очевидцев, было истреблено почти все население города, а огромные богатства мечети Хусейна — героя раннего ислама, сына «праведного халифа» Али, — были разграблены и вывезены в Аравию, для чего потребовалось 4 тыс. верблюдов. Особенно пострадали от бесчинствующих ваххабитов минареты и купола, поскольку ваххабиты посчитали, что кирпичи, из которых построены эти сооружения, сделаны из золота. Ваххабиты совершали систематические набеги на Сирию и Ирак до 1810 г., но закрепиться там не смогли, ограничиваясь разграблением незащищенных селений. Хотя в 1810 г. Сауд дошел почти до Дамаска, все же ваххабитский натиск не принес решающих побед и стал ослабевать. После кербельской катастрофы ни один укрепленный город в Сирии и Ираке не попал в руки ваххабитов, а попытки Саудидов объединить арабов в антиосманский фронт потерпели неудачу во всех арабских провинциях.

Что же привело к ослаблению ваххабитского натиска и последовавшему в 1819 г. краху Диръийского эмирата? Во-первых, деяния фанатичных единобожников вызвали неоднозначные чувства в арабо-мусульманском мире. В целом реставраторы «первоначального ислама» были восприняты как банда дикарей и святотатцев. Жители Сирии и Ирака рассматривали ваххабитов как чужеземных завоевателей и оказывали им сопротивление, не желая подчиняться выходцам из дикой бедуинской глубинки. Кроме того, в бурлящей духовной обстановке второй половины XVIII в. выкристаллизовалось непримиримое противоречие между молодым ваххабитским учением и старинными устоями суннитского традиционализма. Воинствующие Саудиды по праву воспринимались в суннитском мире как революционеры-новаторы, бунтовщики против нормативного ислама. Культивируемое ваххабитами восприятие себя в качестве монопольных носителей «истинного исламского учения» сыграло с ними злую шутку. Ирония истории проявилась в том, что те, кто считал любое новшество преступлением, сами расценивались в XVIII в. как авторы недопустимых и преступных новшеств.

Во-вторых, волна ваххабитских набегов и беспрецедентное ограничение ваххабитами паломничества (хаджа) из Османской империи бросили вызов Порте и османскому султану как «служителю священных городов» — Мекки и Медины. В ответ багдадский паша Буюк Сулейман снарядил военную экспедицию численностью 10 тыс. человек и вторгся в 1797 г. в аль-Хасу, однако через два года был вынужден заключить с диръийскими эмирами перемирие. Позже роль лидера антиваххабитской кампании перешла к энергичному и могущественному паше Египта Мухаммеду Али.

Наконец, в-третьих, постоянная угроза для соседей и грабительские походы изначально создавали предпосылки для распада и гибели государства ваххабитов. Непримиримый фанатизм последователей Ибн Абд аль-Ваххаба заставил их прервать торговые связи с «многобожниками», которыми для них были все, не разделяющие их воззрения. До 1810 г. была запрещена торговля с Сирией и Ираком. Однако экономические потребности были сильнее слепого фанатизма. Торговля Аравии с «многобожниками» сократилась, но продолжалась. Сделав тщетную попытку установить «самоблокаду» Аравии, но оказавшись не в состоянии обойтись без торговли с «многобожниками», Саудиды нанесли ущерб своему авторитету. К тому же за пределами Аравийского полуострова и зоны пустынь ваххабитское войско оказалось не в состоянии вести крупные успешные операции. Между тем в приостановке экспансии уже таилась угроза существованию государства Саудидов. Участие в победоносном грабеже — вот главное, что объединяло знать разрозненных оазисов и племен. Когда же военное расширение Диръийского эмирата, достигнув своих естественных границ, замедлилось, а потом практически прекратилось, объединение для аравийских вождей потеряло многие привлекательные черты. Противоречия, которые медленно подтачивали его изнутри, постепенно приобрели разрушительный характер. Достаточно было какого-либо внешнего толчка, чтобы начался процесс распада государства Саудидов. Этот момент наступил в 1811 г., когда Мухаммед Али по призыву Стамбула развернул против ваххабитов крупномасштабную войну.

Магриб

В отличие от ваххабитского Неджда средние и восточные магрибинские территории XVIII в. (Алжир, Триполитания, Тунис) по-прежнему считались провинциями Османской империи, но фактически стали самостоятельными государствами и получили у европейцев названия «регентства» или даже «королевства». Их властители (янычарские деи в Алжире, вожди войсковых отрядов кулугли в Триполи, беи в Тунисе) имели собственную армию, флот и администрацию, проводили самостоятельную внутреннюю и внешнюю политику, заключали международные договоры. Символическое же главенство Стамбула выражалось в признании алжирцами, тунисцами и триполитанцами османского султана духовным главой мусульман-суннитов. Его имя чеканилось на монетах и упоминалось в проповеди после пятничной соборной молитвы. При вступлении нового падишаха на престол и по религиозным праздникам правители Магриба неизменно посылали в Стамбул богатые дары — ковры, одежды, золоченое оружие, львиные шкуры, арабских скакунов. В ответ имперские правители отправляли корабли, пушки, порох, селитру, свинец, ядра, а также символ инвеституры османского наместника — почетный кафтан паши, хотя эта должность имела в Магрибе номинальное значение. Подобные посольства с дарами сановники Порты считали данью, а магрибинские вожди — знаком внимания. Судьба пиратско-янычарской верхушки во многом зависела от постоянной помощи Стамбула, но и Порта была заинтересована в надежном союзнике на североафриканских берегах. Поэтому отношения Алжира, Туниса и Триполи с османской метрополией в XVIII в. скорее можно назвать взаимовыгодным союзом единоверцев, нежели зависимостью. Что же до западных территорий Магриба — Марокко и приатлантической Сахары — то они по-прежнему оставались вне границ Османской империи. Уровень политического развития у них был различен. В Марокко сложилась устойчивая, хотя и слабоцентрализованная монархия под руководством династии Алауитов, возводящих свое происхождение к пророку Мухаммеду. В приатлантической части Сахары легко возникали и рассыпались полукочевые «эмираты», то воевавшие, то объединявшиеся с негрскими государствами долины р. Сенегал.

В Триполитании XVIII в. распад османских порядков способствовал возрождению местных традиций общественной и политической жизни. Их основными носителями в Триполи были представители своеобразной этнической прослойки — потомки от браков турок с арабскими женщинами (араб. кулугли; от тур. кул оглу, букв, «сын раба [государева]», т. е. сын государственного служащего). Будучи арабами по языку и культуре, они несли военную службу, сочетая ее с занятиями земледелием и ремеслом. Эта привилегированная группа населения была связана кровными узами с местными жителями и противопоставляла себя янычарам, сохранявшим турецкий язык и обычаи.

«Северная Африка или Берберия, включающая в себя королевства Триполи, Тунис, Алжир, Фес и Марокко». Карта Р. Бонна. 1780 г.

На рубеже XVII–XVIII вв. в обстановке янычарского своеволия, анархии и смут отряды кулугли стали в Триполи существенным противовесом дестабилизации общественной жизни. Их командир Ахмед Караманли в начале XVIII в. повел борьбу за отстранение от власти турецких ставленников, а затем открыто выступил против янычар при поддержке бедуинских племен и населения г. Триполи. 28 июля 1711 г. он организовал военный переворот, в ходе которого было истреблено более 300 янычарских командиров. Отказавшись принять наместника Порты, честолюбивый военачальник в 1713–1716 гг. объединил под своей властью всю территорию современной Ливии. Богатые дары султану и петиции населения с просьбой назначить Ахмеда наместником вынудили Порту признать сложившееся положение дел. В 1722 г. Ахмед Караманли официально вступил в должность наместника в Триполи с присвоением ему титулов бейлербея и паши.

Социальную опору новой династии Караманли составили общины воинов-кулугли, из которых формировались воинские части. Янычарский же оджак был расформирован и потерял былое значение. Со свободными арабскими племенами Караманли старались поддерживать союзнические отношения. Как Ахмед, так и его преемники придавали большое значение религии: восстанавливали шариатские суды, юрисдикция которых была ограничена при янычарах, оказывали почтение мусульманским духовным лидерам (мурабитам) и религиозным братствам. Хотя в управлении эйалетом сохранились османские традиции, переход власти в руки кулугли стимулировал арабизацию правящей группировки.

Внутренняя жизнь раннего государства Караманли была наполнена заговорами и междоусобицами. За 34 года правления (1711–1745) Ахмеду Караманли пришлось подавить более 20 восстаний и мятежей. Установление военной деспотии, укрепление администрации и ужесточение налоговой системы вызывали попытки оставшихся янычар вернуть себе былые привилегии. Однако уставшее от постоянных войн население было пассивно, и янычарские бунты не имели широкой поддержки. Поэтому к концу правления Ахмеда Караманли на территории эйалета Триполи сложилось уже вполне централизованное государство с полноценным административным аппаратом, армией и флотом. Это позволило основателю династии не только обеспечивать безопасность страны и установить порядок в ее внутренних районах, но и гарантировать постоянное поступление доходов, основными источниками которых являлись корсарство, транссахарская торговля и дань с европейских государств.

Контакты Триполи с Османской империей строились на двойственной основе. С одной стороны, Ахмед Караманли считал себя независимым от Стамбула и без согласия султана заключал договоры о мире с европейскими странами — Францией (1729), Англией (1716, 1730), Голландией (1728), Священной Римской империей (1726). С другой стороны, он понимал, что без патронажа Османской империи он не смог бы добиться стабильности и долго продержаться у власти. Поэтому он неизменно выплачивал Порте дань и признавал религиозный авторитет султана как халифа всех правоверных.

При преемнике Ахмеда Мухаммеде Караманли (1745–1754) Ливия достигла наибольшего расцвета. Укреплялись вооруженные силы, были построены собственные судоверфи, развивалось сельскохозяйственное производство, росло число кустарно-ремесленных мастерских. Триполи и другие города на побережье благоустраивались, воздвигались новые городские стены, строились школы и мечети. Общественная и культурная жизнь городов заметно оживилась. Однако все эти положительные сдвиги были обусловлены своего рода инерцией долгого и успешного правления Ахмеда Караманли. К концу правления Мухаммеда Караманли его власть над корсарами ослабела, а в 1752 г. против него был организован заговор моряков-албанцев (арнаутовг), служивших на корсарских кораблях. Этот мятеж оказался верхушечным и не имел успеха, но третий из правителей династии — Али Караманли (1754–1793) постоянно сталкивался с попытками янычар и корсаров вернуть утраченные позиции. Оппозиционные Караманли силы во второй половине XVIII столетия уже не опасались открыто ориентироваться на Порту.

В 80-х годах XVIII в. в Триполитании развернулся экономический и общественный кризис. Недостаток товаров, рост цен и стихийные бедствия (голод 1784 г. и последовавшая за ним чума 1785 г.), финансовые затруднения власти и непоследовательная политика Али поставили режим Караманли на грань катастрофы. Почувствовавшая силу янычарская вольница способствовала росту междоусобиц, грабежам на дорогах и ослаблению торговли. Участились столкновения между племенами. На этом фоне Порта решилась на силовую реставрацию своего прямого управления в Триполи. В 1793 г. греческий авантюрист-ренегат Али Джезаирли при поддержке 300 наемников сверг правящую династию и вынудил Али Караманли с сыновьями бежать в Тунис. Однако воссозданная османами атмосфера репрессий и террора быстро вынудила триполийских кулугли вновь присягнуть династии в лице младшего из сыновей Али Караманли — Юсуфа. В январе 1795 г. при помощи тунисских подкреплений он смог взять Триполи и восстановить в эйалете прежние порядки.

Придя к власти, Юсуф Караманли наладил отношения с метрополией. Уже в 1796 г. он добился от султана Селима III указа (фирмана), официально признававшего его наместником эйалета Триполи. Однако Юсуф-паша лишь внешне ориентировался на Порту. Он прекратил высылать в Стамбул дань, а арабский язык при нем заменил староосманский в качестве официального языка двора и триполийского государства.

Тунис с первых лет XVIII в. оказался под властью местного арабского военачальника Хусейна ибн Али, также основавшего в 1705 г. собственную династию Хусейнидов. Уже ранних Хусейнидов можно назвать тунисской династией. Их основной общественной опорой были уже не янычары, утратившие в XVIII в. свое руководящее положение, а местная (тунисская и андалусская) элита и городские верхи. Особое положение при дворе Хусейнидов заняли также мамлюки, в основном уроженцы Кавказа. Из них комплектовалась личная гвардия бея, а наиболее способные мамлюки занимали ключевые посты в армии и администрации. Однако чувство тунисского партикуляризма и осознание обособленности Туниса не мешало Хусейнидам формально признавать себя подданными Османской империи. Стамбул использовал это двойственное положение для того, чтобы время от времени вмешиваться в местные распри и, сообразно обстановке в Северной Африке, блюсти здесь свои военные и политические интересы.

Экономическое развитие Туниса в XVIII в. уже в большей степени опиралось на сельскохозяйственное производство и торговлю, нежели на доходы от пиратского промысла. Процветание внешней торговли в начале XVIII столетия побудило Хусейна ввести государственную монополию на вывоз товаров и заключить (безо всякого совета со Стамбулом) договоры о дружбе с Францией (1710, 1728), Англией (1716), Испанией (1720), Австрией (1725) и Голландией (1728). Однако корсарские вылазки подданных бея осложняли контакты с Европой: Франция дважды (в 1728 и 1731 г.) посылала свои корабли для бомбардировки тунисских портов.

Процветание и внутренняя безопасность Туниса, сложившиеся при Хусейне ибн Али, были серьезно поколеблены только в середине 30-х годов XVIII в., когда распри внутри хусейнидской семьи вылились в длительный мятеж Али, племянника Хусейна, не поделившего власть с его сыновьями. Эти события раскололи тунисские верхи на две враждующие лиги (соффа) — башийя (араб, сторонники паши), состоящей из сторонников нового бея, называвшего себя Али-паша, и хассинийя (араб, сторонники Хусейна), объединившей приверженцев незаконно свергнутого основателя династии. Сыновья Хусейна, возглавившие лигу хассинийя, при содействии алжирского дея свергли узурпатора в 1756 г. Утвердившись у власти при помощи алжирцев, Мухаммед-бей (1756–1759) и Али-бей (1759–1782) были вынуждены признать вассальную зависимость от Алжира.

На протяжении последующих 50 лет в Тунисе не было ни одного крупного восстания или мятежа. Братья-победители оказались людьми государственного ума. Они успешно восстановили мир и порядок в стране, страдавшей от непрерывных войн, и проводили последовательную экономическую политику. Предав забвению староосманские порядки, они отказались от государственной опеки и регламентации производства и торговли. В то же время Али-бей проявил себя как ловкий дипломат. Он благоволил Франции и вместо разрушенной французской фактории, основанной еще в XVII в., позволил французам основать сеть торговых контор в портах на севере страны.

Новая экономическая политика Али-бея получила дальнейшее развитие при его сыне Хамуда-паше (1782–1814). Этот правитель Туниса не случайно считается у историков наиболее выдающимся представителем династии Хусейнидов. Как и его отец, он искусно использовал в своих целях события в Европе. С одной стороны, открывая тунисскому судоходству путь на север, он дважды объявлял морской джихад Франции в самые сложные для французов времена — в 1789–1795 гг., пришедшиеся на Французскую революцию, а также во время схватки Англии и Франции за Мальту (1798–1800). С другой стороны, используя экономическую конъюнктуру, сложившуюся в Средиземноморье после наполеоновских войн, Хамуда-паша способствовал заметному оздоровлению экономики страны.

На рубеже XVIII и XIX веков возрождение оливководства, производства тканей, традиционных ремесел (в том числе прославленного производства фесок (илеший) для Турции и Египта) укрепило благосостояние тунисцев. Произошла постепенная консолидация тунисского общества, что предопределило и культурное развитие тунисской элиты, также бывшее в эту эпоху на подъеме. Сам Хамуда-паша был просвещенным правителем. По свидетельствам современников, он свободно говорил и писал на арабском и староосманском языках, хорошо знал итальянский. Подражая средневековым арабским эмирам, он оказывал покровительство ученым и поэтам, строил мечети, школы и государственные учреждения. В их архитектурном стиле все более проявлялось европейское влияние, что неудивительно, поскольку жители Туниса чаще выезжали в Европу, чем подданные других арабских эйалетов Османской империи. Бурное развитие торговли и мир внутри страны сделали эпоху Хамуда-паши «золотым веком» для последующих поколений.

На протяжении XVIII столетия сложился как государство и янычарский Алжир. Хотя закат османского могущества отразился на его мощи и боеспособности его войска, в эту эпоху обрел окончательную форму режим алжирских деев. Алжирское государство являло собой выборную монархию, но в отличие от янычарских командиров деи выбирались без ограничения срока полномочий. По кандидатуре дея требовалось единогласие янычарских ага и пиратских капитанов, причем выборы превращались в долгую процедуру, сопровождавшуюся закулисными сделками и подкупами. Стороны нередко выясняли отношения при помощи оружия, однако налицо была стабилизация дейской власти: из 10 деев, правивших Алжиром в 1710–1798 гг., только трое были убиты в ходе переворотов.

Деи, присвоившие себе с 1711 г. полномочия османских пашей, выступали одновременно в роли главы государства и главы правительства. Свои функции они осуществляли вместе с правительственным советом (диваном), в состав которого входили 50–60 человек из числа видных военных, гражданских сановников и представителей мусульманского духовенства. Дей выступал в качестве главного хранителя янычарских традиций. С воцарением в своей резиденции Дженина он уже не принадлежал себе. Как все янычары, он жил отдельно от семьи и навещал собственный дом только раз в неделю. Руководя Алжиром, он не получал никаких доходов, кроме жалованья янычара. Однако деи всегда имели обильные побочные доходы, состоявшие из подношений должностных лиц, даров консулов, доли в пиратской добыче или коммерческих предприятиях. По сути дела правители Алжира были заложниками янычарского войска, и навязчивый страх за свою жизнь нередко толкал их на немотивированные расправы с возможными заговорщиками.

Управление Алжиром было децентрализовано. Реальная власть деев распространялась на приморскую равнину (1/6 территории страны), тогда как горцы Кабилии и пустынные племена им обычно не подчинялись. Обладая слабым государственным аппаратом и малочисленным войском (несколько тысяч янычар и кулугли), деи и беи все же удерживали в относительном повиновении большую часть населения страны. Это достигалось за счет ловкого использования межплеменных противоречий, контроля над рынками и торговыми путями, взятия заложников. Помощь дейскому правительству оказывали освобожденные от налогов служилые племена (ахль аль-махзен), расселенные в приморье и на окраинах Сахары. Но в целом турки, более интересовавшиеся морскими преимуществами алжирского побережья, чем подчинением самого Алжира, вступали лишь в слабое политическое и культурное взаимодействие с населявшими его народами.

Внешняя политика дейского государства в течение всего XVIII столетия не отличалась особым динамизмом, что было связано прежде всего с военным упадком. Янычарский оджак почти не восполнялся малоазийскими контингентами, и его численность катастрофически сокращалась — с 11 тыс. человек в начале века до 5–6 тыс. в его конце. Не лучшей была участь и пиратского сообщества. В XVIII в. ясно обозначилось военно-техническое превосходство европейцев на море. Поэтому деям поневоле приходилось выполнять свои обязательства перед державами. В то же время частые нападения французских и английских эскадр и нехватка опытных экипажей угнетали корсарский промысел. По сравнению с XVII в. добыча алжирских пиратов сократилась более чем в десять раз, вместо 30–35 тыс. пленников теперь в Алжире находилось менее 1 тысячи, а некогда грозный алжирский флот обветшал и частично вышел из строя: в 1724 г. его силы состояли из 24 кораблей, ав 1788 г. — уже только из 17.

Однако европейские державы и США заставляли деев уважать свои интересы скорее деньгами и подарками, чем военно-морскими кампаниями. Полномасштабное нападение на Алжир позволила себе только Испания: в 1775 г. Карл III организовал крупную экспедицию с целью расширить свои владения в Западном Алжире. Однако испанский десант был окружен под стенами алжирской столицы и полностью разгромлен. Бомбардировки Алжира испанским флотом (1783–1784) ничего не дали, и в 1786 г. Мадрид вынужден был подписать мирный договор с деем Мухаммедом бен Османом (1766–1791), а через шесть лет сдать алжирцам главный город Западного Алжира — Оран (1792). Заключение мира с Испанией в конце XVIII в. обернулось для Алжира некоторым возрождением пиратских традиций позднего Средневековья.

История Алауитского Марокко первой половины XVIII в. прошла под знаком царствования целеустремленного и властного государя — Мулай Исмаила (1672–1727), объединившего марокканские провинции и наведшего невиданный до его правления порядок в государственных делах. Он вступил на престол в 26 лет и скончался на нем же глубоким стариком. Европейские источники сохранили колоритный облик этого выдающегося монарха. Худощавый, высокий, светлокожий шатен с раздвоенной бородкой, Исмаил поражал современников жгучим проницательным взглядом, живостью ума, порывистостью движений и большой физической силой: даже в возрасте шестидесяти лет он вскакивал на коня одним прыжком. Вспыльчивость и жестокость шерифского султана вошли в Марокко в поговорку: всякая неудача или конфликт приводили его в бешенство, а его гнев на придворных нередко заканчивался убийством провинившегося. Исмаил страстно любил деньги и редко останавливался перед преступлением, чтобы пополнить казну или личный бюджет. В то же время в быту он был экономен и питал презрение к роскоши и чревоугодию. Лишь в одном он не отказывал себе на протяжении всей жизни — в любви к женщинам. В его гареме жили более 500 наложниц всех цветов кожи, включая европеек знатного происхождения, а число только его сыновей к концу правления достигло семисот. Сильный темперамент султана, его неистощимая энергия и выдумка проявлялись и в военном деле: он находил удовольствие в войнах, не щадил себя и отличался отвагой. Все эти качества своеобразно сочетались в его характере с истовой набожностью.

На протяжении своего полувекового правления Исмаил сделал почти невозможное для традиционного Марокко — распространил влияние и контроль правительства на всю территорию страны. Даже племена Высокого Атласа, веками не признававшие никакой внешней власти, вынуждены были временами ему подчиняться. Во многом успех его политики обусловило создание мощного и хорошо вооруженного профессионального рабского войска, которое он сначала набирал из темнокожих невольников Западного Судана, а затем наладил его воспроизводство, выдавая воинам в жены юных негритянских рабынь. Всего негритянская армия Исмаила, получившая название абид (араб, рабы), насчитывала до 150 тыс. человек. Хорошо зная непокорность своей страны, Исмаил разместил постоянные гарнизоны новых войск в укрепленных опорных пунктах (касбах), расположенных в мятежных районах, вдоль торговых путей, а также поблизости от крупных городов. Крупным военным центром стал и новый столичный город — Мекнес, выстроенный Исмаилом к юго-западу от Феса среди оливковых плантаций и фруктовых садов.

Внешняя политика Исмаила была активной. Он приложил немало усилий для того, чтобы освободить марокканское побережье от европейцев. В конце XVII в. он вынудил англичан эвакуироваться из Танжера и отобрал у испанцев приатлантические крепости Лараш, Арсилу и Ультрамар (Маамуру). Таким образом, на атлантическом фасаде страны осталась одна европейская военная база (португальский Мазаган), но испанцы еще держались на средиземноморском побережье в крепостях (пресидиос), крупнейшими из которых были Сеута и Мелилья. Другим очагом напряженности при Мулай Исмаиле был северо-восток, где шерифское войско часто сталкивалось с янычарскими отрядами алжирских деев. Защищая целостность страны, Мулай Исмаил проявлял немало внимания к развитию торговли. Играя на противоречиях между европейскими державами, он в 1682 г. подписал с французским королем Людовиком XIV договор о свободе мореплавания и торговли, но в начале XVIII столетия уже благоволил к англичанам. Интерес Мулай Исмаила к Англии заметно усилился после того, как британцы в ходе войны за Испанское наследство (1701–1714) овладели крепостью Гибралтар и создали там военно-морскую базу. В начале XVIII столетия, явно предпочитая торговлю пиратству, шерифский государь разрешил европейским купцам селиться в Марокко, благоприятствовал выкупу христианских пленников, расширял порты и пристально следил за безопасностью караванных трасс.

Мулай Исмаил, султан Марокко. Гравюра. 1726 г.

Строгая централизация власти и государственная дисциплина, введенные Мулай Исмаилом, столь явно противоречили традициям Дальнего Магриба, что сразу же после смерти султана (1727) его режим рухнул. Горские племена отказывались платить государственные налоги и спускались на равнины для грабежа, в городах разгорались бунты, кочевники организовывали набеги на плодородные приатлантические равнины и ввязывались в распри с их населением. Тем временем многочисленные сыновья Исмаила начали затяжную борьбу за престолонаследие, известную как междуцарствие или Тридцатилетняя смута (1727–1757). В ходе этого длительного братоубийства ключевую роль сыграли «черные преторианцы» Исмаила, осознавшие, что они являются единственной организованной силой в Дальнем Магрибе. При их участии дети Исмаила часто менялись на престоле, в частности законный эмир-наследник Мулай Абдаллах в ходе боевых действий был четыре раза низложен (1728, 1735, 1736, 1745 гг.) и пять раз призван на правление (1727, 1729, 1736, 1740, 1745 гг.) различными общественно-политическими силами. Все это время Дальний Магриб оставался театром борьбы между темнокожими гвардейцами (абид), остававшимися хозяевами положения, горожанами Феса и Марракеша, привилегированными служилыми арабскими племенами и берберскими кочевниками. Возобновление кочевых миграций, частое разорение городов противоборствующими сторонами, засухи и голодный мор, поразившие страну в 40-х годах XVIII в., поставили под вопрос не только объем власти Алауитской династии, но и само ее существование.

Равновесие между противоборствующими силами Тридцатилетней смуты удалось восстановить лишь внуку Мулай Исмаила — Сиди Мухаммеду ибн Абдаллаху (1757–1790). Усталость населения от войн и ослабление негритянской гвардии позволили этому незаурядному правителю постепенно восстановить мир и относительный порядок в стране. В своих объединительных усилиях новый султан не мог полагаться на проведение силовой политики. Его военные силы были незначительны, а длительное междуцарствие и анархия раздробили Дальний Магриб на племенные территории, земли вольных портовых городов, владения влиятельных мурабитов и удельные княжества членов династии. Дальний Магриб слабо поддавался централизации. Наместники провинций были почти независимы от центра, а подчиненная власти султана территория редко превышала 1/3 площади Марокко. Духовная власть шерифских правителей признавалась марокканцами повсеместно, тогда как их претензии на сбор налогов решительно отрицались населением труднодоступных Атласских гор и полупустынных областей юга.

Поэтому Сиди Мухаммед и его преемники Мулай Язид (1790–1792) и Мулай Слиман (1792–1822) старались пользоваться своим шерифским престижем, который был довольно высок, а также междоусобицами суфийских братств и берберских племен. Управление страной по-прежнему осуществлялось в традиции «кочующего двора». В XVIII–XIX вв. Марокко имело четыре столицы — Фес, Марракеш, Рабат и Мекнес — и в каждой из них султан пребывал по несколько месяцев в году, постоянно перемещаясь с семьей, приближенными и армией по провинциям своего султаната и взимая налоги. Слабость внутрихозяйственных связей, кочевые миграции и межплеменные столкновения чрезвычайно затрудняли деятельность султанской администрации. Стабилизация внутреннего положения в Марокко была приостановлена только реформами Мулай Слимана. В начале XIX в. этот султан, подражая аравийским Саудидам, попытался ликвидировать автономию суфийских братств и вольницу берберских племен. Однако проваххабитские меры Мулай Слимана нарушили хрупкий баланс в отношениях государства и деятелей «народного ислама». В итоге насильственное очищение марокканского ислама от «незаконных нововведений» настроило против монарха-реформатора влиятельных местных мурабитов и суфийских наставников, обладавших безраздельным авторитетом у населения. Потерпев поражение в войне 1812–1822 гг. с берберскими племенами, Мулай Слиман вынужден был прекратить все реформы и отречься от трона.

К югу от Марокко, в приатлантической Сахаре с начала XVIII в. начали формироваться государства-эмираты. Их лидеры (эмиры) еще разделяли власть с собранием племенной знати (джама ‘а), но пост эмира уже переходил по наследству. Сами же джама‘а в эмиратах все реже переизбирались племенем и превращались из племенного «парламента» в совещательный орган при вожде. Однако власть эмиров оставалась непрочной, а их государства были слабо централизованы. Эмир сохранял скорее военную, чем политическую власть. Его отношения с арабской элитой, берберами и негроидами представляли собой своеобразный «вассалитет», основанный не на свободном договоре (как в феодальной Европе), а на военном принуждении, когда подданных заставляли платить натуральную дань. Поскольку вожди покоренных племен постоянно стремились к автономии, арабские «сюзерены» вынуждены были постоянно подтверждать свои права карательными походами и набегами для пополнения своих средств к существованию.

Первым государством, возникшим у арабов Присахарья, был эмират Бракна, расположенный к северу от р. Сенегал. Он был создан еще в конце XVI в. и достиг наибольшего могущества в конце XVII столетия. Однако в следующем, XVIII веке на его окраинах возникли несколько сепаратистских движений. В 1718 г. вассальное племя трарза подняло восстание против эмира Бракны и отказалось платить дань. Лидер повстанцев Али Шандора, успешно отразив первые атаки Бракны, в 1720 г. заручился поддержкой султана Марокко Мулай Исмаила. В 1721 г. он разгромил при помощи марокканцев эмират Бракна и укрепился в собственном эмирате Трарза на землях между устьем Сенегала и атлантическим побережьем. В 60-70-е годы XVIII в. против Бракны подняли восстание сильные союзы берберских племен. Они основали в глубине Присахарья новые эмираты — Тагант и Адрар. Укрепляя свои силы в борьбе с берберами, Трарза заключила союз с негрским государством Вало и к концу века покорила его. Бракна же, сначала положившись на марокканские дружины из потомков завоевателей империи Сонгай (1591 г.), в середине XVIII в. навязала вассальную зависимость местной фульбской династии Фута Торо.

Обстановка анархии и усобиц между эмирами Присахарья в немалой степени отражала обострение соперничества европейцев за монополию над атлантической торговлей у берегов Африки. В конце XVII — начале XVIII столетия главными соперниками в этом споре по-прежнему были Голландия и Франция. После франко-голландской морской войны у берегов Африки (1718–1727) Голландия была вынуждена уступить Франции оба своих опорных пункта у сахарского побережья — остров Арген и торговую базу Портендик. Затем Голландию в качестве соперника Франции сменил намного более сильный противник — Великобритания. Франко-английское согласие в Присахарье продолжалось недолго. После войны за Австрийское наследство (1740–1748) резко обострилось морское соперничество двух держав, в том числе у берегов Западной Африки. В середине XVIII в. в Европе активно развивалась текстильная промышленность, и спрос на сенегальскую камедь резко возрос. Еще в ходе европейских баталий Англия заключила с Трарзой соглашение (1746), по которому эмират соглашался продавать всю камедь «Ройял Африкен компани» в Портендике. Но междоусобицы в Трарзе в 40-50-е годы XVIII в. смягчили трудности французов, поскольку претенденты на пост эмира охотно продавали камедь в Сен-Луи в обмен на огнестрельное оружие и боеприпасы.

В ходе Семилетней войны в Европе (1756–1763) Англия успешно действовала против французского влияния в Присахарье: в 1758 г. английский флот захватил Сен-Луи, а в 1762 г. — о. Арген. Согласно условиям Парижского мирного договора 1763 г. Англия получила полный контроль над всем западноафриканским побережьем. Временный реванш Франции произошел в конце XVIII столетия, когда французское правительство поддержало освободительную войну американских колоний против метрополии (1775–1783) и вернуло себе по Версальскому мирному договору 1783 г. права на атлантическое побережье Африки. Но в период Французской революции и наполеоновских войн Франция не смогла удержать свои позиции в приатлантической Сахаре и долине р. Сенегал в силу морских поражений от британцев (при Абукире в 1798 г., при Трафальгаре в 1805 г.) и явного господства Англии в Средиземноморье.

В то время, когда европейские государства усиленно соперничали за преобладание в различных частях арабо-мусульманского мира, османская государственность втягивалась в болезненный системный кризис. Это выразилось в утрате прямого контроля Османов над Египтом, Хиджазом, Ираком и Магрибом. На протяжении всего XVIII в. Порта не предпринимала сколько-нибудь значительных шагов по совершенствованию административного управления в своих сирийских владениях. Действительно, как раз в XVIII столетии процесс ослабления связей имперского центра и подвластных Порте арабских провинций принял практически необратимый характер. Однако сокращение османского военного присутствия в арабских эйалетах еще не означало того, что местные элиты полностью утрачивали внятные политические ориентиры и погружались в пучину анархии и безвластия.

Если вчитаться в анналы арабских хронистов XVIII в., то обыденная жизнь в них чаще всего представляется непрерывной чередой трагедий и катастроф, сменяемых лишь периодами ожидания прихода новых катаклизмов. Печальную констатацию марокканского историографа Ахмеда ан-Насири «Очарование молодости государства сменилось безобразием дряхлости» можно смело применить и к реалиям арабо-османского мира. В подобных заключениях ярко проявляется характерная для традиционного восточного сознания неуверенность в завтрашнем дне, ощущение постоянной близости неумолимо надвигающихся несчастий. Однако оценки подобного рода, будучи односторонними, фиксируют внимание читателя только на изъянах османского имперского механизма и росте центробежных тенденций в державе Османов. В то же время искусство маневрирования Порты в ее взаимодействии с арабскими провинциями едва ли стоит недооценивать. Назначая представителей местной элиты на высокие посты в провинциальной администрации, Стамбул умело использовал их энергию и авторитет в своих целях. Древнее ближневосточное речение «целуй ту руку, которую не в силах укусить» по-прежнему сохраняло свою актуальность для арабских подданных падишаха, который, в свою очередь, руководствовался не менее древним правилом «разделяй и властвуй».

Иран в XVIII столетии: век «Великого замешания»