Действительно, пользуясь терминологией постструктурализма, современная культура все больше бытует в режиме ризомы–грибницы (термин введен Ж. Делезом и Ф. Гваттари в 1976 г.). Речь идет о нелинейном способе организации, когда из любой точки самой культуры можно попасть в любую другую точку, причем предугадать, как и куда произойдет это попадание, практически невозможно. С одной стороны, строгий коммерческий расчет, с другой — броуновское движение, почти энтропия.
В этом смысле противостояние «элитарности» и «массовости» (не столько самих понятий, сколько их содержания) теряет свою актуальность. «Элитарное» неизбежно стремится быть «массовым» и наоборот. Миф об их неизбежной и непреодолимой противоположности — сродни мифу о противостоянии средневековой куртуазной и карнавальной культур, берущем свое начало в работах советского исследователя М. Бахтина.
В культуре XX в. можно наблюдать схожую картину. В 1980‑е — 1990‑е годы появляются произведения, которые находятся между этими полюсами: с одной стороны — серьезный культурный фон, с другой — облегченное, «захватывающее» изложение, например, в форме детектива. Классический литературный текст такого рода — «Имя розы» (1980) У. Эко (книга экранизирована Ж.-Ж. Анно в 1986 г.). Здесь искушенный, «элитарный» читатель принимает правила игры (для него это именно «игра»), а «массовый» читатель «приобщается к высокому». Но произведения У. Эко написаны специалистом в области семиотики и истории культуры, а продолжение тенденции в бестселлерах Д. Брауна уже превращается в пародию.
Литературный процесс второй половины XX в. представляет собой чрезвычайно пеструю картину. Трудно выявить в его истории некие доминирующие тенденции. Историки культуры и литературы чаще всего говорят о ней как о литературе постмодерна (термин этот впервые употребляет Ж.-Ф. Лиотар в 1979 г.). Ей свойственен отказ от традиционного для классической литературы поиска истины, идеалов; вместе с этим пересматриваются все базовые традиционные взгляды на литературу и на культуру в целом. Больше нет драм, романов или элегий, а есть тексты, которые взаимодействуют с другими текстами в режиме «интертекстуальности», «аллюзивности», «скрытого цитирования», «прецедентности». Все может быть проинтерпретировано как угодно. Тексты дробятся, децентрируются на произвольные фрагменты, «дискурсы», которые свободно взаимодействуют.
Постмодернизм начинается с критики тоталитаризма, тоталитарной идеологии, а в дальнейшем понятие «тоталитаризм» максимально расширяется. Тоталитарным объявляется все, что является хоть как–то «центрированным», и даже понятия «идейное содержание произведения» или «система образов» под этим углом зрения становятся «проявлениями тоталитарного мышления». Тексты превращаются в некое броуновское движение дискурсов.
Пик популярности постмодернизма приходится на конец 1970 — начало 1980‑х годов. Тексты англичан Дж. Барнса или П. Акройда, итальянца У. Эко, серба М. Павича или «французского чеха» М. Кундеры строятся именно так.
Постмодернизм проявляется в некоем умонастроении, которое в той или иной степени может отражаться в литературных произведениях в виде специфических приемов. Важно иметь в виду, что аналогичные умонастроения были и в прошлом. Например, исследователи пишут о том, что на современный английский постмодернизм повлиял писатель XVIII в. и один из первых сентименталистов Л. Стерн (т. е., иначе говоря, он был неким «протопостструктуралистом»), пишут о «постмодернизме» Н. Гоголя («Нос»), о связи маньеризма XVI — XVII вв. и барокко XVII — XVIII вв. с постмодернизмом и т. д. Подобных «сближений» существует множество. Таким образом, с онтологической точки зрения, постмодернизм не оригинален, он есть повторение старого на новом витке, хотя и в контексте, и с атрибутами XX в.
Итак, литература (и культура) второй половины XX века — это сложное и многогранное явление, частью которого является так называемый постмодернизм. Его можно рассматривать как подход к творчеству, который подразумевает принципиальный отказ от постановки традиционных, ключевых общечеловеческих, ценностных вопросов и замену их формальными, техническими экспериментами с «текстом», с его «концептами» и «дискурсами».
Сама же литература в этот период продолжает быть все тем же, чем она была на протяжении веков, а именно художественным отражением–постижением действительности. Другое дело, что на современном этапе кардинально меняется сама реальность. Население Земли за столетие выросло в четыре раза. Завершилась самая кровопролитная война в истории человечества. Освоена атомная энергия. Поставлен грандиозный, не знавший аналогов в прошлом, коммунистический эксперимент. Открыта космическая эра, началась информационная эпоха, изобретен компьютер. И все эти «прорывы» прогресса, наряду с позитивными, дают свои негативные результаты. Есть от чего «постмодернистски растеряться» и отказаться от «активно–серьезного» отношения к жизни.
Одна из самых влиятельных литератур второй половины XX в. — французская. С 1945 г. до конца 60‑х годов здесь доминируют социально–политические темы. Часто по отношению ко многим писателям применяется термин «ангажированность» (например, «анагжированный экзистенциализм» Ж.-П. Сартра). Антифашизм, болезненная реакция на войну во Вьетнаме и особенно в Алжире (1954 — 1962), наконец, майские баррикады 1968 г. — все это было в центре внимания литературы. Политический подтекст присутствует и в «театре абсурда» Э. Ионеско («Носороги»). Очень сильны во Франции были левые, в том числе марксистские и просоветские настроения. Эта популярность стала ослабевать после ввода войск в Венгрию (1956), а затем в Чехословакию (1968). В 1970-1980‑е годы литература стремительно деполитизируется и на первый план выходит повседневная жизнь и эстетические поиски.
Уже в 1950‑е годы во французском «новом романе» выдвигается новая эстетическая доктрина — шозизм (буквально «вещизм»). Представители «нового романа» (другое название, данное этому направлению Ж.-П. Сартром, — «антироман») противопоставили себя бальзаковской традиции, отказавшись от изображения вымышленных персонажей и событий. Это своего рода «эстетико–психологический документализм» («натурализм»), где все превращается в «вещи», в «объекты», которые произвольно чередуются, сменяя друг друга без всякой сюжетной логики, якобы «как в жизни». Из повествования выпадает герой как таковой. Глубинно такой подход к литературе был родственен появившимся в то же время «антидраме», «новой критике» и «новым волнам» в кинематографе.
В 1970‑е годы такой метод закономерно исчерпывает себя, потому что он планомерно «расчеловечивает» литературу. Ослабевает к концу века и интерес читателя к постмодернизму. Возвращается сюжетное повествование, как правило, изображение обычного, «простого» человека (романы Б. Клавеля). Другие авторы, такие как П. Модиано, в своих текстах изображают усталость, разочарованность современного человека в обществе, крушение идеалов.
В реалистической литературе этого времени воспроизводятся извечные образы «маленького» человека и человека «лишнего», не находящих своего места в современном обществе потребления. Они фатально «тонут», растворяются в «вещах», теряя индивидуальность. Можно говорить о своеобразной художественной нейтрализации «лишних» и «маленьких» людей, которые теперь лишены нереализованных сил и сочувствия автора.
Литература Великобритании, как и литературы других стран, пытается осмыслить историю Второй мировой войны и опыт своего участия в ней. Кроме того, на выбор рассматриваемых тем оказал влияние распад Британской империи (переход от «экспансивно–просветительской» концепции «бремени белого человека» (Р. Киплинг) к констатации неизбежного сужения своего прежнего мирового господства). И в британской общественно–политической мысли, и в литературе ставится вопрос о национальной идентичности, о «британской (англосаксонской) идее», «английскости». Центробежное колонизаторское мышление сменяется центростремительным. При этом национальное в первую очередь осмысливается через язык. В высшей степени показательна в этом смысле книга У. Черчилля «История англоязычных народов» (1956-1958), давшая импульс для многих литературно–философских доктрин.
Национальная рефлексия привела к активизации ретроспективно–исторического направления, к поискам корней, к вопросам о механизмах преемственности культуры. При этом историческая ретроспекция могла быть как реалистической (например, жанр исторического романа), так и мифолого–фантастической, фэнтезийной. Уже упоминавшеееся британское фэнтези — одна из форм поиска национальной идентичности. В этом смысле, к примеру, трилогию «Властелин колец» (1966 г.) типологически можно сопоставить с предромантизмом середины XVIII в. («Песни Оссиана» Дж. Макферсона).
Другая глобальная тенденция британской литературы данного периода — усиление нонконформистских, оппозиционных настроений, «рассерженность» молодого поколения, несогласие с «рутиной» общественной жизни, косностью, пошлостью, конформизмом. Это направление вполне можно охарактеризовать термином марксистского литературоведения, применявшегося по отношению к русской литературе, — критический реализм.
Немецкая литература (и восточногерманская, и западногерманская) дала мировой культуре целый ряд крупнейших имен, таких как Г. Гессе, Г. Белль, Г. Грасс. Фактически весь рассматриваемый период — от создания ФРГ и ГДР в 1949 г. до объединения Германии в 1990 г. — это время, казалось бы, двух совершенно разных литератур, которые, тем не менее, при всей идеологической противоположности шли в одном мировоззренческом направлении — изживании национал–социалистического прошлого. Официальные писатели ГДР в большей степени ощущали себя, как коммунисты–антифашисты, победителями. Писатели ФРГ переживали фашистское как травму. Но с двух сторон, пусть и в разных «тональностях» звучит тема раскаяния, вины, боли за свою страну и свой народ. При всех политических и идеологических конфликтах за сорок лет размежевания немцы не перестали чувствовать себя немцами, что ярко проявилось в той эйфории, которую ощутили все после крушения Берлинской стены.