алили. Он подкрадывается к ней сзади. Она сидит неподвижно, тихо, не спугнуть бы! Он чуть не споткнулся о бордюрный камень, то-то она удивится, что я так быстро отыскал этого маленького негодника. Она ничего не замечает, прекрасно, ее красивые плечи, эй, товарищ, привет, чего это вы сидите в одиночестве, собирался он сказать, но визг нарушает его планы, Яна вскакивает, пятится маленькими шажками, плечи сжаты, ПОЖАААЛУЙСТА! НЕ НАДО! Она замахивается. Яна, девочка моя, дорогая моя, Яна, это же я, НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ, да что с тобой, я его нашел, все в порядке, она отчаянно мотает головой, прячет лицо в собственных объятиях, мотает головой. Он стоит позади скамьи и ничего не понимает. Что он должен сказать? Она все равно его не слушает. Словно чем-то поперхнулась. Может, и в самом деле поперхнулась. Ну что? Опять не так. Да посмотри же на меня. Может, что и выйдет. Он проводит ладонью по ее спине. Малыш дожидается в полиции. Все в порядке. НУ КАК ТЫ МОГ! Она словно пытается стряхнуть с себя собственные руки. Ты, ты… мне было так страшно, где ты был, где ты был так долго, ты все не шел и не шел, как ты мог, ну как ты мог…
Она следует за ним в полицейский участок, укоризненно поотстав на несколько шагов.
Первый опрос: скупые слова, которые можно понять по жестам. Ощипанный и убогий, как огородное чучело, думает про себя карабинер, а синьор Луксов тем временем показывает ребром ладони ребро стены, которую им предстояло перепрыгнуть, пальцами изображает дельфиний прыжок, а затем, хромая, делает оборот вокруг собственной оси. Как пчелы, когда роятся, думает Васко, когда карабинеру надоедают эти постыдные усилия, когда он поднимает руки, спокойно объясняет что-то на пальцах и потом — словно конфетти — перебрасывает их чужестранцу. Так карабинер вживается в ситуацию, непривычную для него, непривычную и для зевак, что стоят за окнами и за дверью, жадно впитывая в себя происходящее и прежде всего его представление, чтобы немедля обменяться репликами с любопытством, распирающим базарную площадь, и вот он уже набирает скорость, выходит из-за своего стола, изливает потоки красноречия, сперва с глазу на глаз с отцом, потом — в варианте более мелодичном и внушающем спокойствие — с матерью. До чего ж элегантный мужчина, мелькает у нее в голове. Она держит Алекса, прижимает его к себе, слишком крепко, пожалуй, целует его снова и снова. Щеки Алекса по мере сил пытаются уклониться от этого влажного чмоканья. Ему куда приятней смотреть на карабинера Микеле, с которым они уже успели перекинуться несколькими шуточками.
— Про что он говорит? — спрашивает Яна у мужа.
— Не очень понятно.
Тогда она поворачивается к карабинеру. Grazie, grazie, о grazie, после чего крепче прижимает к себе Алекса и целует его. Карабинер ее понимает.
— Кушать? — спрашивает он, подносит к губам как нечто съедобное палец и улыбается Алексу.
— Ой, мамо, здесь все так вкусно. — Алекс потирает живот, ветчина и сыр, ай-ай-ай, на языке щекотно, будто муравьи ползают.
— Мы мало денег, — говорит отец, и карабинер, признательный за очередную возможность проявить великодушие, мотает головой, быстро вращает ладонями, словно лодка переворачивается, смеется и одновременно что-то говорит, идет к дверям и что-то приказывает одному молодому человеку. Он усаживает беженцев, велит притворить дверь, представление окончено, теперь надо проявить авторитет власти. Он садится за свой письменный стол и снова набирает номер управления. Положение за это время несколько усложнилось, и разговор еще не успевает закончиться, когда упомянутый молодой человек возвращается с тарелкой, а на ней хлеб, ветчина, сыр, помидоры и два яблока. Два больших, отличных с виду яблока. Янины тревоги отступают на второй план.
— Вот он, тот самый, такого вы еще не ели, — убедительно говорит Алекс, выпрямясь во весь рост. — Это самый вкусный сыр.
— Не успел на порог войти и уже чирикает, — говорит Яна.
— Вот видишь, надо детей посылать за границу, они сразу становятся европейцами и могут кой-чему научить своих бедных, необразованных родителей. Все трое — снова вместе после долгой разлуки — смеются.
Микеле, сидя рядом с шофером, пытается по мере возможности разговаривать с Васко, Яной и Алексом, которые сидят сзади. Полицейская машина едет по автостраде, проложенной по холму, над морем, над городом, первым настоящим городом на Западе.
— Триест, — говорит Микеле.
Значит, вот он, Триест. Всевозможные оттенки белизны, кирпично-красное прикрытие. До чего красиво. Словно медлительное море в этой бухте сплавилось в драгоценный камень. Надежно высятся краны, могучие, трансокеанские корабли, явно многоэтажные, стоят на якоре и ждут, интересно, как оно все на этом пароходе, надо об этом написать Мишу, диабетику Мишу, тот все свои мечты дарит кораблям, о которых только и знает, что где-нибудь на белом свете они входят в гавань. Чего бы он ни отдал, чтобы своими глазами увидеть такой корабль. А то и вовсе подняться на палубу. Взгляд Яны устремляется вперед, к холму, к виллам на склоне. Встречать день, сидя на такой веранде, в руке чашечка кофе, настоящего кофе, такого, как тот, что отец когда-то привозил из Вены, а к кофе мягкие, как подушка, звуки «Тоски» за спиной. Если посмотреть на море, то видишь, что здешнее море окрашено небом в иной цвет, чем то, на берегу которого они бы сейчас отдыхали, если бы… Алекс глядит только на автомобили, которые обгоняют их слева, чтобы лучше видеть, он должен перегнуться вперед, глядеть из-за сидящей матери. Некоторые машины ему знакомы — «фиат», «альфа» старого выпуска, здесь это не самые крутые марки, здесь это считается мелюзгой… вы только посмотрите на эту! — кричит он, машины проносятся мимо на такой скорости, словно у них конкурс — кто понравится больше других, заднее крыло оставляет мимолетное впечатление, но вот уже его затмевает низко сидящее сказочное существо, которое обгоняет их слева, возвращается в свой ряд и мигает правым подфарником, вот кто красивей всего, самый раскрасивый. Микеле смеется, поднимает большой палец в подтверждение высокого качества и о чем-то спрашивает Алекса. Сказочная машина исчезает на идущей под уклон дороге. «Мазератти», «„ма-зе-рат-ти“, шикарная марка спортивного автомобиля», — говорит отец. Чего он вмешивается. Название соответствует внешности. «Изо грифо», — добавляет Микеле, — «мазератти — изо грифо». Какой у него вид, элегантность и вообще все, чего только можно себе пожелать. Алекс был бы рад погладить его, осторожно погладить, этот «мазератти — изо грифо», родители улыбаются, в этом «мазератти» уместились бы все их мечты. Алекс с апломбом укладывает три слова в свою копилку, первые экземпляры новой коллекции, драгоценные монеты, какой великолепный звук, когда слова падают в пустую копилку.
Полицейская машина сворачивает с автострады, проезжает через небольшой городок, потом, недолго, едет вдоль стены. Останавливается перед решетчатыми воротами. Шофер нетерпеливо сигналит, пока из сторожевой будки не возникает коллега, который подходит ближе, разглядывая машину и ее пассажиров. Оба полицейских заводят короткий разговор.
Открываются ворота, внутрь, а не наружу, машина трогает с места и подъезжает к плоскому зданию. По обеим сторонам подъездной дороги расположены одинаковые трехэтажные бараки коричневого цвета, они стоят на вытоптанном газоне, стоят как в строю, окна забраны густой решеткой, которая отсекает любой солнечный луч, совсем не похоже на виллы и веранды, в чем Яне очень скоро предстоит убедиться. Люди, которые выглядывают из окна, здесь не живут. Васко узнает эту геометрию, он чувствует, как холод пронизывает его до самых ног. Геометрия муштры — ноги леденеют. Мороз — из-за слишком тесных сапог. Неровное дыхание, свисток, который выгоняет из постели перед завтраком: упражняться в послушании, комендант казармы и командир роты, в одну шеренгу становись, пятки вместе, носки врозь, в мороз, чтобы избежать презрительных замечаний, пригнуться, шагать, даже ползти, но он примерз сапогами к плацу, и можно только уговаривать себя, что все это когда-нибудь кончится. Черт побери, вот черт побери, я ведь сумел, с чего же я вдруг снова приземляюсь в казарме?
Вторичный опрос — уже через переводчика, в помещении с деревянными столами, деревянными полками, вразнобой надписанными папками и устаревшими календарями на стенах. Микеле ласково распростился с Алексом, похвалил родителей, это ж надо, какого они вырастили сына, и такого сына просто взять и перебросить через стену, не зная, что там, за стеной, все это прищелкивая языком и помахивая пальцем, с пальцем он несколько переусердствовал, палец, словно «дворник» перед широким лицом, «дворник» покачивается от ямочки на одной щеке до ямочки на другой.
Переводчик. Яна испугана. Ему, верно, не нравится одежда, которую он надел, а одежда, в свою очередь, недолюбливает его. Два ржавых гвоздя в упор смотрят на Яну, на гвоздях висит картинка без рамочки, на картинке — усталость от жизни.
— Добро пожаловать в лагерь Пельферино. Я — Богдан.
Земляк!
— Добрый день! Меня звать Васко, Васко Луксов, это моя жена Татьяна, а это наш сын Александар.
— Сашко, а ну, дай дяде лапу, ну давай же, привет тебе, мой мальчик, добродобропожаловать. Короче, не тревожьтесь, здесь вам будет хорошо, все тип-топ, можете перевести дух, расслабиться, самое трудное уже позади, теперь для начала отдохните сколько пожелаете, времени у вас навалом, вообще, это делается не так уж и быстро, это Богдан должен вам сразу сказать. Попасть внутрь проще, чем выбраться наружу, но рано или поздно все утрясется, здесь не тюрьма, так что не бойтесь, мадам, я просто пошутил, все уладится, теперь перед вами распахнут весь мир. Между прочим, а как вы вообще перебрались? Под Горицей? Ну, молодцы! С проводником? Да-да, все ясно, а потом? Роскошно, и что-то новенькое вдобавок, малышей здесь до сих пор не бывало, преклоняюсь, и главное — что вы не повернули назад, — вот это храбрость. Перед такими людьми можно снять лысину, Богдан всегда так говорит. Но насчет проводников — можете выбросить из головы, если что не так, у них сразу душа в пятки уходит, и вообще мандраж. Вы не пришли куда положено, уговор не выполнили, одним словом, аривидерчи. Их вы больше не увидите. Кой-какую одежку вы тут получите, пожертвов