– Ты говоришь с девушкой, которую бросили под обломками старого амбара умирать, – грустно улыбнулась Тамина; в глазах ее стояли слезы. – Бросил близкий человек. Ты не представляешь, что я пережила, пока не пришли ирриданцы. Они вылечили мои раны, дали мне новую ногу, новый дом и работу. Дали мне будущее – не абстрактное, не ограниченное стенами летающей станции и ее маленькой диктатурой…
Ее голос, переполненный всепоглощающей искренностью, сорвался. Дальше она говорила тише:
– Они дали мне больше, чем могла дать Четвертая. Они дали мне надежду.
Надежда… Когда рабы даже не понимают своего положения – разве это не самый жестокий вид рабства? Или, с другой стороны, – не самый ли милосердный?
– Я не настаиваю, но считаю, что ты должна вернуться в центр прибытия, – выдохнув, сказала Тамина. – Сбежать оттуда было не лучшей затеей. Давай так: отдохни здесь пару дней, приди в себя, хорошенько все обдумай. А потом я пойду с тобой в реестр и поручусь за тебя. Все будет в порядке, Сионна. Тебе дадут карту, внесут имя в базу, определят на работу… Тебе здесь понравится, – она уверенно улыбнулась, – я обещаю.
– Я ударила врача…
– Думаю, они сочтут это естественной реакцией на пробуждение в незнакомом месте. Многие реагируют очень по-разному.
– Но… я же не хочу, – бессильно прошептала я и опустила голову, зачем-то глядя на свои руки. Словно мгновением до этого остатки сил продолжать борьбу утекли сквозь пальцы.
– Ты же понимаешь, что выбора у тебя, по сути, нет? – спросила Тамина.
Я посмотрела на нее. Она была все той же, доброжелательной милой девочкой из рейнджерского корпуса Четвертой. Она всегда относилась ко мне лучше, чем я того заслуживала. И даже сейчас, словно прочитав что-то в моем обреченном взгляде, Тамина потянулась ко мне и обняла.
– Они великодушны, – шепотом сказала она и затем отстранилась с обеспокоенным лицом. – Ты вся дрожишь, Сионна. Хочешь воды?
Принимая из ее рук до краев наполненный стакан, я уже понимала – для меня здесь все предрешено. Первый глоток разлился по горлу целебной прохладой, вымывая из него ощущение выжженной пустыни. Я не останавливалась, пока не осушила весь стакан, и, когда он опустел, я больше не дрожала.
Карие глаза Тамины ободряюще светились, ее теплая рука приобнимала меня за плечи, слегка поглаживая; полузабытое чувство, когда тебя вроде как утешают, но от этого вопреки логике хочется разрыдаться, накрыло меня с головой. Я прикусила губу в надежде, что вспышка боли приведет меня в чувство, но получила только саднящую крохотную ранку, отдающую кровью.
Зеленая стена за моей спиной источала запах леса, сосредоточенный у корней старых деревьев.
И в этот момент я совершенно искренне согласилась с тем, что выбора у меня не было.
– Хорошо, – я провела языком по нижней губе, все еще ощущая легкий металлический привкус. – Хорошо. Сделаем так, как ты предлагаешь.
Тамина улыбнулась.
– Клеменс, ты уверена?
Отец не спал двое суток перед этим разговором. На самом деле, думаю, он был вполне готов к услышанному – формально он знал, что означает долгое сосредоточенное молчание в эфире. Мы все знали. Просто надежду так просто вытравить невозможно.
– Мы еще раз перепроверили, Вильгельм. Ошибки быть не может. – Женщина по ту сторону экрана сухо поджала губы.
Я не знала, какого цвета унифицированная форма у них на станции, но сейчас на говорящей был строгий черный комбинезон. Капитан Двадцатой, всегда такая собранная и лаконичная, с короткой стрижкой и цепким взглядом, чувствовала себя неловко – это передавалось даже сквозь несильные помехи. Женщина вздохнула, словно собираясь с духом:
– Наши рейнджеры повторно исследовали обломки. Сканы образцов обшивки и остатков внутренних систем мы отправили вам еще вчера. Вы можете сделать свою экспертизу, но… Это Двадцать Третья. Примерно неделю назад… – Она помедлила. – Мне очень жаль.
Конечно, Клеменс Марелл не могла знать, что в центре управления присутствует еще кто-то, кроме капитана Вэля. Камеры были направлены строго на площадку, где он стоял, не захватывая большую часть пространства. То же самое с микрофонами – капитан Двадцатой не могла слышать, как всхлипнула, сползая по стене, Фирзен, как шумно выдохнул Касс, до этого напряженно вглядывавшийся в экран из-за моей спины, как хрустнул сломавшийся стилус от отцовского планшета, который я вертела в пальцах, пытаясь хоть как-то отвлечься.
– Спасибо, Клеменс, – тихо сказал отец и потянулся к россыпи кнопок на пульте управления связью. – Увидимся на следующей стыковке.
Большой экран потух, и вместе с этим все помещение погрузилось в слабо разбавленную подсветкой кнопок тьму.
Фирзен сидела на полу, прислонившись к стене и опустив голову так, что ярко-красные волосы закрывали ей лицо. Она плакала, и слез в ней было – бесконечное море. С их помощью моя подруга переживала все плохое, что происходило в ее жизни, умудряясь при этом не выглядеть слабой. Ее глаза были на мокром месте уже который день, словно Фирзен заранее понимала, что означает это затянувшееся молчание со стороны Двадцать Третьей. И просто готовила себя к необратимому.
Касс сидел в одном из кресел возле стола переговоров. Мне показалось, что он превратился в реалистичную восковую статую, такую, которым на Земле давным-давно отводили целые музеи. Он почти не моргал, слабо дышал и словно пытался заново свыкнуться с реальностью – с реальностью, в которой его родную станцию превратили в груду обломков проклятые ящерицы.
– Папа, как это вообще возможно? – обреченным шепотом спросила я, подходя к отцу и трогая его за рукав. Он обратил на меня изможденные глаза, не выражавшие ничего, кроме скорби. Но даже в скорби отец был предельно собран – уже много, много лет. – Двадцать Третья… у них ведь такой мощный оружейный арсенал, такое оборудование для сканирования… Как ящерицы вообще могли их выследить?
Отец покачал головой.
– Это должно послужить нам уроком, – сказал он, поднимая глаза к верхнему иллюминатору. На секунду мне показалось, что сейчас он зажмурится, выдохнет, что мускулы его лица дрогнут, выдавая усталость и боль за погибшую станцию. Но вместо этого отец многозначительно перевел взгляд на ребят. – Но сейчас…
Не договорив, он пошел к Фирзен, чьи плечи дрожали от непрерывных рыданий.
Ну конечно. Сейчас стоило позаботиться о другом.
Следовательно, мне оставалось сказать что-то ободряющее Кассу… И никаких проблем, если бы я представляла, что тут говорить.
Я замешкалась и еще раз оглянулась на отца. Он тихо говорил что-то Фирзен, уже присев рядом с ней на одно колено и отечески положив руку девушке на макушку. От увиденного я ощутила такой неуместный сейчас укол ревности и, безумно стыдясь своего малодушия, поспешила к Кассу. Возможно, я бы еще долго решалась, если бы не это.
– Все будет хорошо, – сказала я первым делом, проклиная себя за то, как глупо прозвучали эти слова. Касс поднял на меня глаза – светло-карие и обреченные, и это были не те глаза, к которым я привыкла. Мой напарник всегда пребывал в прекрасном расположении духа, шутил и что-то выдумывал, и пусть меня поначалу это раздражало, сейчас я была готова взвыть от одной мысли, что это прекратится. Что Касс навсегда останется восковой фигурой, внутри которой все, что делало его живым, дотла сожжено горечью такой потери.
– Касс… – прошептала я, пока внутри меня все сжималось от жалости.
Теперь я искренне не видела смысла во всех этих ритуальных соболезнованиях – кому, к черту, нужны соболезнования, когда случается трагедия таких масштабов? Двадцать Третья станция была одной из крупнейших, почти десять тысяч человек… Это еще сотни, тысячи семей, кроме Штайлей. Невосполнимая потеря для остатков человечества, и никаких слов здесь не подобрать.
– Сионна, – хрипло сказал Касс, сам мало что соображая. Он встал, и наши глаза оказались на одном уровне – меня пронзил луч испепеляющей боли со дна его воспаленного взгляда. – Это похоже на страшный сон, но я все не могу проснуться… – Он попытался сказать что-то еще, но горло свело судорогой.
В следующий миг он уже уткнулся лицом мне в плечо.
И тогда внутри меня что-то сломалось.
Я обняла его крепко-крепко, не тратясь больше на пустые слова ради слов, смутно радуясь, что хотя бы так могу помочь ему перенести весь нахлынувший ужас. Касс тихо плакал, и это было хорошо; лишь бы он смог выпустить все свое горе, лишь бы сумел пережить это, оставшись собой, лишь бы снова глупо шутил, заставляя меня картинно вздыхать и закатывать глаза.
Лишь бы он вернулся.
Я проснулась от грома.
С непривычки мысль о том, что гром звучит не так, пришла не сразу. Пульсирующий, низкочастотный звук, казалось, заполнял все пространство вокруг, оборачивался вокруг меня плотным коконом, давил на уши так, что мне стало страшно за целостность барабанных перепонок.
– Что за… – Я села, еще ничего не соображая со сна, и закрыла уши ладонями, пытаясь хоть как-то совладать с неприятными ощущениями. Казалось, я сама начала вибрировать вместе со всем миром.
Дверь распахнулась, впуская Тамину с пластиковым пакетом берушей. Она ткнула пакет мне, я быстро достала из него два пластичных комочка и так же поспешно заткнула ими уши. Шум стал тише, и барабанные перепонки больше не разрывались от тупой боли. Тамина уселась рядом со мной, подобрав под себя ноги, и мягко положила руку мне на колено, показывая, что беспокоиться ни о чем не стоит.
– Что происходит? – спросила я и не услышала собственного голоса.
Тамина, очевидно, тоже ничего не услышавшая, показала оттопыренный указательный палец, мол, подожди немного. Я послушно смолкла в ожидании, когда снова можно вернуться к нормальной жизни. Но по крайней мере крупица спокойствия Тамины передалась и мне. Через мучительно долгие двадцать минут шум полностью стих.