Я преуспел. Мы — свихнувшиеся на власти сержанты — за какие-то дни задавили все курсантские демократии и установили свои единоличные диктатуры. Моя 211-я группа стала тем местным дисбатом, куда со всего курса отсылали на исправление самых зарвавшихся бойцов.
Да, мы были глухи к курсантскому горю. Мы радовались, когда курсант задыхался от нагрузок, брезгливо отворачивались, когда он плакал, смеялись, когда он просился домой, и ненавидели его, если он опаздывал в строй. Нас не трогали никакие разумные доводы о семинарах, зачетах, экзаменах, об усталости и недосыпе. Мы были строги и беспощадны. Мы были тупы и упрямы. Мы тормозили учебу и не видели прок в подчиненном, если он сбивает на марше шаг, не знает доклада, не разбирает званий. "Да мне без разницы, сколько у вас двоек! Мы плохо ходим в строю и будем здесь до ночи!" — не раз кричал я на группу.
Наверно, нас нужно было гнать поганой метлой. И вообще не подпускать к дверям Института. "Послал же Бог командиров!", "Тупые деревянные армейцы!", "Палаты дурдома плачут по ним!" — шепотом за нашими спинами скулили курсанты…Да, всё это правильно. Да, мы всегда перегибали палку. Всегда не давали дышать. Но почему-то мне не дает покоя одно. Почему-то именно мы, "тупые деревянные армейцы", оставались в милиции. Не уходили, не бежали, не прятались от неблагодарной ее работы. Не увольнялись пачками, как это случалось через год и два после каждого выпуска. Почему? Потому что за нами была Армия — суровая школа жизни. А у них не было ничего. Их послали сюда родители, а мы пришли сами. Они ждали в милиции теплых мест, ждали романтики, а, хлебнув первого лиха, не устояли на ватных ногах. А кто из нас, воевавших, ждал здесь теплых мест? Мы когда-то поднимались к облакам и ложились на снег, мы так давно были на "ты" с любой суровой погодой. Нас нельзя было купить дешевой романтикой службы. Мы знали, как выглядит лихо, и умели разговаривать с ним. И вот они покидали милицию, а мы оставались. А, если и уходили, то только последними.
…Сергей, если бы мне заново прийти в Институт. Что бы я сделал тогда? Неужели бы поступил иначе?
Да! Я понял это через несколько лет после милиции. Понял, насколько дешево тогда купила меня власть, — всего лишь за право первым подавать команду в строю. Я понял, что пока продается за власть, за деньги душа, не бывать на белом свете никакой дружбе. И не надо обирать землю, чтобы купить предательство. Потому что во все времена это было самое дешевое дело — продать своего ближнего. И цена эта редко была больше, чем "тридцать серебренников". Какое там?!. Всего лишь право первым подавать команду в строю…
Да, Сергей, я понял теперь, как дорого стоит дружба. Я думал, ты был плохой командир, а оказалось, у тебя был никудышный друг. Я думал, мы будем вместе два года, а предал тебя через два месяца. Я так рвался к власти, так хотел оставить в Институте свой след!.. Я был так решителен, дерзок и смел!.. Я думал: "Кто, как не я!", "Где, как не здесь!", "Когда, как не сейчас!" Но жизнь остудила мой пыл. Они оказались никому не нужны, все мои рвения и труды. Как и не было памяти о моих заслугах, когда ко мне приходила беда. Я когда-то выбивался из сил, а оказалось, что это никому не было нужно. Я получил от тебя целую группу, но не отыскал в ней ни одного друга…
Когда свершится божественный суд, когда и надо мной полыхнет небо, я знаю, за что придется держать ответ. За то, что я всегда презирал и ненавидел в других. За то, что когда-то совершил сам.
И все-таки не для того, чтобы мне было легче в объятьях Иуды, не для того, чтобы смягчить приговор, я бы хотел до своей смерти увидеть тебя, Сергей. Хотел бы, чтобы нас снова свела судьба. Не там, не на теплых аллеях Барнаула, не среди вековых тополей. Я жду, когда разразиться война! И тогда я, а не ты, буду первый, кто из нашего окопа прыгнет в атаку.
…Я просто не знаю, как по другому искупить вину.
-------------------------------------------------------
ЛЮБОВЬ МОЯ — КАВКАЗ!
Март 2003 года. Алтай.
Мне кажется, я действительно сошел с ума. Я позабыл минуту, час и день, когда бы не вспоминал о Кавказе. Теперь он был вечно рядом и приковывал все мои мысли. Теперь меня не интересовал Институт, пьянки и девушки. И все, кто меня окружал, давно знали, что я одержим только одним — возвращением на ту страшную землю. Я мог с любым говорить об этом часами, но ненавидел, если кто-то мне возражал. Если кто-то пытался меня вразумить, предостеречь от бредового этого шага. "Зачем ты поедешь? Что же там делать?" — спрашивали меня. "А ты не лезь в мою жизнь! Я дело себе найду!" — закипал я на такие вопросы.
Эти два года меня все время отвлекала учеба, друзья, власть. И я стал уже забывать, зачем пришел в Институт. Но вот, наконец, прояснилось сознание. Наконец-то, я вспомнил всё! Вспомнил, что не время праздно стоять с оружием здесь, когда его так не хватает там! Там, где бьются наши ребята и каждая рука на счету! Там, где каждый ружейный выстрел родит сирот!
…Я вспомнил, зачем подался в милицию. Мне нужно найти дорогу обратно. У меня больше нет сил, сопротивляться Кавказу.
Кавказ! Как тоскую я по тебе! Как переживаю, что жизнь однажды закроет врата в твое мрачное царство. Царство голубого бездонного неба и идущих под ним похорон. Мне бы снова туда! Мне бы еще раз захлебнуться воздухом горных вершин! Еще раз поскользнуться на отвесной тропе, еще раз услышать надрывное это "Держи!!!..", и поймать протянутый автомат. Мне бы опять попасть в зимний буран и, наконец, сменить старую кожу на обмороженных пальцах. Мне бы услышать, как стучит пулемет, и снова рвануться ему навстречу. Выйти на бессменный ночной пост, чтоб вновь возненавидеть Чечню…
Люди, знали ли вы такие чувства?!. Сходили ли так с ума?!.
ЛЮБОВЬ МОЯ — КАВКАЗ!
Люблю Кавказ! Люблю сильнее.
Чем дальше он, тем мне родней.
Люблю места, где поседели
Его вершины в горе дней.
Сиянье их и многоцветье
Под жарким небом голубым,
Снегов искристых многолетье
И даль влекущую долин.
Люблю Кавказ я! Дни былые,
Где память юности светла,
Тех дней походы боевые,
Ночей бессонных чернота.
Тоскливых будней хороводы,
Дороги полные беды
Зовут к себе сквозь эти годы
И не стирают их следы.
Любовь моя в объятьях смерти
Там ярко дышит и живёт,
И строчка нежная в конверте
Вновь болью сердце шевельнёт.
"Привет с Кавказа!" Как и прежде
Живые письма не дают
Порвать нить тонкую надежды,
Что так зовет в обратный путь.
В кошмарных снах люблю всё больше
Кровавый пот и грязь боёв,
Буран кавказской горной ночи,
Что у палатки стропы рвёт.
Его вершины золотые
В последних отблесках зари
И ярких звёзд огни ночные,
Что в небе смуглом рождены.
В пейзажах красочных рассветы,
Что расплавляют мрак ночной.
Люблю Кавказ я безответно
В его строптивости живой.
Непостижимый и дремучий,
В сплетенье нервов и интриг,
Я гордый нрав его научен
С особой тонкостью любить.
Давно снедаемый тоскою,
В своей душе я дал обет,
Какой бы ни было ценою
Вернуться в мир военных лет.
Вернуться в мир, где долг мой с честью
Оставлен в хрониках побед,
Где нет корысти, лжи и лести,
И где за трусость есть ответ.
Там свят приказ, присяге верность,
И малодушья ни на грош,
Там наших чувств святую честность
С войной уже не разорвешь.
Моя печаль и боль, и радость,
Моей души и сердца стон
До капли отданы Кавказу,
Как кровь, не смытая с погон.
Не потому ль ещё сильнее,
Что столько дел осталось там,
Мне с каждым годом всё роднее
Кривых хребтов могучий стан.
Дождей потоки ледяные
И зной, палящий летний зной,
И звёзд созвездия ночные,
И ветер с сыростью морской.
Моей любви своей любовью
Кавказ не хочет отвечать.
Он равнодушием холодным
Её не в силах обласкать.
Любовь моя к земле кавказской,
Где светел призрак лучших лет,
Летит сквозь грозы и ненастья,
Как сердца пламенный привет.
А еще помню Кавказ, потому что там была смерть. Смерть, с которой всегда следовал страх. Они приходили вместе и вместе душили надежду, вместе забирали друзей. И если кто-то из нас поддавался страху, начинал суетиться, озираться и торопиться, мы уже знали, что предрешен его срок. И редко в ком ошибались. Почему-то все, кто боялся, всегда умирали раньше других.
Нет, мы не были сверхчеловеками и, не переставали бояться сами. Но там, в Чечне, мы впервые узнали, что существует оружие против страха. Оружие, которое помогло нам сломить Золотую Орду, Наполеона и Гитлера. И имя ему — Ненависть!
Кавказ! Ты научил меня ненавидеть! Научил ненавидеть и ближнего, и дальнего, и даже самого себя. Никто не смог дать мне этого, кроме Чечни. Я помню, как крепла, росла моя ненависть у трупов своих. И, как сменяла ее радость, у трупов чужих. Настоящая человеческая радость. Та, которую я никогда не ведал в миру.
О! Ненависть!.. Однажды нас собрал командир: "Ребята, два ордена на взвод… Кого награждать будем?" Нас словно сбили с ног. А разве мы заслужили?.. Зачем они нам?.. И каждый предлагал кого-то, но не себя. И многие, если им выпадал жребий, только виновато опускали глаза: "Да я и не убил никого…" И даже те, кто убил, не хотели славы: "Я ведь не для наград… Их же давить всех надо!!!" Мы час не могли решить, кому дать ордена. Но, наконец, присудили тем, кто не сидел рядом и не мог отказаться: механику-водителю взводного БМП, что почаще других плавал в разбитом своем корыте по грязевым болотах Чечни. Он и тогда которые сутки не вылезал из засад. Второй орден ушел гранатометчику, что попал на мину и, легко раненый, был отправлен в Моздок.
А мы, кто делил ордена, думали только одно: "Найти бы то поле, где можно встать против чеченцев и посчитаться за все обиды! Всех бы по гробам разложили!…Сами бы все награды отдали!" Ведь какое-то время, мы были в плену только у одного чувства — ненависти. И, если бы тогда каждый день нас ставили перед выбором: идти против банды или ехать домой, клянусь, у нас бы отвалился язык заикнуться про дом.