отдавалось резкой болью в затылке. Потом, внезапно, мерцание исчезло, и завеса упала.
Надпись гласила:
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПОБЕДИЛ ВРЕМЯ
МОНИТОР 236
РОДИЛСЯ 2857 ИСЧЕЗ ВО ВРЕМЕНИ 2887
Вилли, разумный робот, сидел в Палате Государственной безопасности, болтая металлическими ногами, и глядя в белое лицо хозяина через оптическое устройство безвольного робота. Он посмотрел на огромную Сентрэл-Сквер и вздохнул от облегчения.
Ему нужно было многое объяснить, но теперь все в порядке.
Память вернулась к хозяину. Он узнал бюст, который возвели в его честь на Сентрэл-Сквер. И тут с человеком произошла разительная перемена.
Лицо хозяина явно изменилось. Это больше не было лицо варвара — это было лицо Монитора. Исчезли тугая складка возле губ и дикая ярость во взгляде.
Он, Вилли, не знал, что путешествие во времени деформирует разум его создателя. Амнезия… с хозяином случилось именно это. Вилли действительно знал об амнезии, у него был почти миллион лет, чтобы изучить микрофильмы по психиатрии в Палате Государственной безопасности.
Он не знал, что у хозяина после возвращения будет амнезия.
Он просто знал, что хозяин вернется, и что он, Вилли, должен остаться преданным хранителем пламени. Нет предела терпению робота.
И когда цилиндр времени появился снова, и дикие потомки племени хозяина приняли путешественника как своего — он, Вилли, запустил мото-тротуары, включил огромных, безвольных роботов, которые исполняли порученные им задачи.
Холодный мысленный взор робота устремился сквозь бескрайние бездны лет. Вилли снова увидел своего хозяина, поднимающегося в цилиндр времени, отвергая все возражения. Он видел, как Мониторы 235 и 237 закрывали крышку цилиндра над спокойным, решительным хозяином, видел, как они обменивались скептическими взглядами, которые было так легко истолковать:
«Путешествие во времени вызывает слишком много непредвиденных последствий. Возражения против него — миллион к одному».
Итак, хозяин изобрел разумного робота, так почему бы ему не изобрести цилиндр, который мог отправиться далеко в будущее? Мониторы 235 и 237 насмехались над Вилли. Но он, Вилли, прожил миллионы лет, пережил всех Мониторов и всех спокойных, цивилизованных людей.
Он выжил и сохранил свои воспоминания. Время не могло уничтожить их, и теперь, своим холодным мысленным взором, он мог увидеть, как вращается цилиндр. Быстрее и быстрее, сверкая и тускнея, пока не показалось, что он вот-вот разорвется от горя.
Он видел все очень ясно, как будто это случилось вчера. Время не могло уничтожить воспоминания робота, но время повлияло на цилиндр. Он стало бледным, переливчатым коконом, слабо мерцавшим на фоне мягкой, пульсирующей черноты.
Потом, совершенно неожиданно, цилиндр исчез.
Переливающиеся глаза Вилли потускнели, и его зазубренная металлическая челюсть опустилась.
Посреди большой Сентрэл-Сквер хозяин повернулся и снова обнял ту девчонку — девчонку, которая была немногим лучше Бродяг. Пожирая ее взглядом, как будто он был все еще варваром, а она была для него единственной женщиной в мире.
Вилли смотрел, и его челюсть опускалась все ниже и ниже. Потом он одним движением отключил передающий импульсы аппарат.
Любовь. Любовь была болезнью, чем-то вроде болезни, но хозяин всегда от нее страдал. Она хуже, чем амнезия, потому что от нее никогда не было лекарства.
И все же… он, Вилли, не сожалел о том, что остался верным хранителем пламени. Хозяин будет править снова, мягко, но решительно направляя своих диких потомков обратно на путь цивилизации.
Хозяин будет править снова.
Чёрная тварь
Я вышел из каюты за полночь. Верхняя прогулочная палуба была совершенно пустынна, и тонкие нити тумана качались над шезлонгами и обвивались вокруг блестящих поручней. Воздух был неподвижен. Корабль медленно двигался по тихому, окутанному туманом морю.
Но мне туман не мешал. Я прислонился к поручню и жадно втянул влажный, густой воздух. Почти невыносимая тошнота отступила, неизбывные физические и духовные страдания позабылись, и я стал спокойным и безмятежным. Я снова мог испытывать чувственное восхищение; я не променял бы аромат морской воды на жемчуга и рубины. Я немало заплатил за то, чем собирался наслаждаться — за пять коротких дней свободы и приключений в очаровательной, роскошной, прибрежной Гаване, которую мне расхвалил предприимчивый и, как я надеялся, достаточно честный менеджер из туристического агентства. Меня никак нельзя назвать богатым человеком, и я сильно порастратил свои банковские накопления, стремясь удовлетворить непомерные требования «Loriland Tours, Inc.»; в итоге мне пришлось отказаться от таких по-настоящему необходимых удобств, как послеобеденные сигары и не облагаемые налогами шерри и шартрез.
Но я был чрезвычайно доволен. Я шагал по палубе и вдыхал сырой, пряный воздух. В течение тридцати часов я был прикован к своей каюте морской болезнью, более изнурительной, чем бубонная чума или злокачественный сепсис; но сумев наконец выбраться из-под железной пяты, я теперь мог наслаждаться открывающимися перспективами. Они были завидными и великолепными. Пять дней на Кубе, с возможностью кататься вверх и вниз по залитому солнцем Малекону в ярком лимузине и любоваться розовыми стенами Кабаны, Собора Колумбуса и Да Фуэрцы, величайшей сокровищницы Ост-Индии. А еще я мог посетить залитые солнцем patios, прогуляться по обитым железом rejas, и потягивать refrescos при лунном свете в открытых кафе, и набираться, пользуясь случаем, испанского презрения к Большому бизнесу и Активной Жизни.
А потом на Гаити, во тьму волшебства, на Виргинские острова, в странную, невероятную старосветскую гавань Шарлотты-Амалии, где дома с красными крышами и без дымоходов стоят рядами, возносясь прямо к звездам; потом на дикие Саргассы, к неизбежной последней остановке, где плавают радужные рыбы, ныряют в воду мальчишки, стоят старые корабли с побеленными солнцем трубами и бродят вечно пьяные шкиперы. Луч опалового света, словно окруженный малахитовой оправой, пробился сквозь серый туман и рассеял мою северную раздражительность. Я прислонился к поручню и погрузился в мечты о Мартинике, которую я увижу через несколько дней. А затем, внезапно, я ощутил приступ головокружения. Древняя ужасная болезнь вернулась, чтобы окончательно извести меня.
Морская болезнь, в отличие от всех других главных несчастий — болезнь индивидуальная. Не бывает двоих людей, у которых она проявлялась бы одинаково. Симптомы колеблются от незначительного недомогания до разрушительного упадка всех способностей. Мои страдания были просто невообразимыми. Задыхаясь и теряя сознания, я отошел от поручней и беспомощно опустился в один из трех оставшихся шезлонгов.
Почему стюард разрешил оставить эти стулья на палубе — для меня представлялось неразрешимой загадкой. Он, очевидно, позабыл о своих обязанностях, поскольку пассажиры обычно не посещали прогулочную палубу в первые часы после полуночи, а туман и влажность наносили непоправимый ущерб плетеным шезлонгам. Но я был слишком благодарен за те удобства, которые мне обеспечила предполагаемая небрежность — и не придавал беспорядку особого значения. Я лежал, вытянувшись в полный рост, морщась, переводя дух и пытаясь убедить себя, что я болен не так сильно, как кажется. А затем, внезапно, я почувствовал замешательство.
От сидения исходил неприятный запах. Это не вызывало сомнений. Когда я повернулся, моя щека прикоснулась к влажному дереву, а в мои ноздри проник резкий, незнакомый запах — густой и приторный. Он одновременно возбуждал и отталкивал. В какой-то мере он уменьшал мою физическую неловкость, но он также вызывал у меня непреодолимое отвращение, внезапное, истеричное и почти безумное.
Я попытался подняться со стула, но силы оставили меня. Какое-то непостижимое влияние, казалось, не давало мне встать. А затем все как будто провалилось в бездну. Я не шучу. Нечто подобное и впрямь произошло. Основание нормального, знакомого мира исчезло, сгинуло. Я рухнул вниз. Бесконечная пропасть как будто разверзлась подо мной, и я упал и затерялся в серой пустоте. Корабль, однако, никуда не делся. Корабль, палуба, стул по-прежнему оставались на своих местах, и все же, несмотря на сохранение этих привычных атрибутов реального мира, я растворился в непостижимой пустоте. Я испытал иллюзию падения, беспомощного кружения вниз через вечность пространства. Как будто стул, на который я опустился, перенесся в иное измерение, одновременно оставаясь в знакомом мире — он как будто находился и в нашем трехмерном мире, и в мире иных, неведомых измерений.
Я увидел вокруг странные формы и тени. Я всматривался в бесконечные темные пространства и видел континенты и острова, лагуны, атоллы, огромные водовороты. Я падал в великую бездну. Я погружался в темную слизь. Границы разума исчезли, и разрушительные потоки проносились мимо меня, унося жизненные силы и порождая невероятные страдания. Я был один в великой бездне. И фигуры, которые сопровождали меня в этом необычайном пугающем мире, были иссохшими, черными и мертвыми; они безумно прыгали, тряся маленькими обезьяньими головами, внутренности, пропитанные морской водой, вываливались из их тел, а из глаз, лишенных зрачков, сочился гной.
А затем, очень медленно, омерзительное видение растаяло. Я снова оказался на своем стуле, и туман был таким же густым, как всегда, и корабль ровно плыл по тихому морю. Но запах по-прежнему чувствовался — резкий, подавляющий, тяжелый. Я в ужасе вскочил, чувствуя надвигающуюся угрозу… Мне показалось, что в мое тело вторглось нечто огромное и неземное; в одно мгновение все силы зла сосредоточились в одном месте и обрели поистине невероятные пропорции.
Я каким-то образом пробрался внутрь, в теплый, насыщенный влажными испарениями верхний салон; здесь я ждал, задыхаясь, прибытия стюарда. Я нажал на маленькую кнопку с надписью «Стюард» на деревянной панели у центральной лестнице. Я надеялся, что стюард появится до того, как станет слишком поздно, до того, как запах снаружи проникнет в обширный, пустынный салон.