Истории о давнем таху, произнесенном на рождественской вечеринке, в свое время просочились в колонки светских сплетен. Некоторые европейцы подумали об этом сейчас, разглядывая знахарку и прикидывая, не пришла ли она полюбоваться на плоды своего заклятия.
Двое Тривертонов погибли, еще троим предстоит…
Главный судья, сэр Хью Ропер, в черной мантии и белом парике появился в зале суда и занял свое место. Затем ввели леди Роуз. Она шла к скамье подсудимых, как во сне, и, казалось, не слышала обвинения в убийстве. Она стояла как статуя, не двигаясь, не мигая. Зал притих, все взгляды впились в хрупкую, бледную фигурку. Многие были слегка разочарованы: внешне она не была похожа ни на прелюбодейку, ни на убийцу.
Поднялся представитель государственного обвинения, чтобы начать свою речь, и в этот момент Роуз повернулась и взглянула наверх, в сторону галереи с африканцами.
Взгляды Вачеры и Роуз пересеклись.
Время словно откатилось на двадцать шесть лет назад. Она снова стоит на гребне борозды с малюткой на руках, перед ней африканская девушка с собственным ребенком за спиной.
Глядя на леди Роуз, Вачера тоже вспомнила тот миг, когда пятьдесят два урожая назад она взглянула на борозду и увидела фигуру в белом, пытаясь понять, что это такое.
Процесс начался.
Суд затянулся на десять недель, на протяжении которых вызывали свидетеля за свидетелем, начиная от простого работника на плантации Тривертонов, который и глаз никогда не поднимал на своего работодателя, и заканчивая членами семьи. Слушали заключения специалистов. Среди них был и доктор Форсайт, патологоанатом, который продемонстрировал, что разрез в ребре по форме совпадает с желобком на лезвии ножа, он же подтвердил после вскрытия, что граф умер от массивного внутреннего кровотечения к тому времени, когда пуля попала в его череп.
Допросили слуг.
— Ты охраняешь плантацию Тривертонов?
— Да, бвана.
— Помнишь, в каком часу проходил по территории в ночь пятнадцатого апреля?
— Да, бвана.
— Можешь назвать время?
— Да, бвана.
— Посмотри на часы в зале и скажи, который сейчас час.
Охранник прищурился и ответил:
— Около обеда, бвана.
Допросы других свидетелей были такими же нудными и маловразумительными.
— Ты портной леди Роуз?
— Да.
— Она приезжала на примерки в Найроби или ты ездил к ней?
— По-разному бывало, зависело от дождей.
В некоторые дни, когда допрашивали садовников или разбирали такие незначительные улики, как письма графа жене, которые он писал ей, когда был на северной границе, толпа редела, даже появлялись пустые места. Но по мере продвижения адвокатов к основному вопросу — адюльтер и само убийство — публика снова прибывала.
На допрос вызвали Нджери Матенге, личную служанку графини. Пока шел допрос, ее взгляд метался между леди Роуз на скамье подсудимых и галереей, где стояла Вачера.
— Вы были со своей госпожой, когда она обнаружила беглеца в оранжерее?
— Да.
— Расскажите об этом.
— Да.
— Как часто мемсааб ходила в оранжерею?
— Каждый день.
— И по ночам?
— Да.
— Вы когда-нибудь наблюдали за ними, когда они были вдвоем?
Нджери взглянула на леди Роуз.
— Отвечайте на вопрос.
— Я смотрела через окно.
— И что вы видели?
Взгляд Нджери метнулся к лицу Вачеры, потом она посмотрела на Дэвида, снова на Роуз.
— Что вы видели?
— Они спали.
— Вместе?
— Да.
— В одной постели?
— Да.
— На них была одежда?
Нджери заплакала.
— Отвечайте, пожалуйста, на вопрос, мисс Матенге. В постели леди Роуз и Карло Нобили были без одежды?
— Да.
— Вы видели когда-нибудь, чтобы они занимались чем-то еще, кроме того, что вместе спали?
— Они вместе ужинали.
— Вы когда-нибудь видели, как они занимаются сексом?
Нджери склонила голову, слезы капали на ее руки.
— Мисс Матенге, вы когда-либо видели, что леди Роуз и Карло Нобили вступали в сексуальные отношения?
— Да.
— Как часто?
— Часто…
Все это время Роуз сидела, бледная и молчаливая, отстранившаяся от всего, что происходило в зале суда. Она ни разу не заговорила, не взглянула на свидетельницу, казалось, она не понимала, что происходит. Люди не понимали: если она невиновна, почему не скажет об этом?
— Она не станет говорить со мной, — сказала Мона, когда присоединилась ко всем собравшимся в маленькой комнате в клубе. Сандвичи на тарелке остались нетронутыми, а виски и джин почти закончились.
Напряжение от происходящего начало сказываться на молодой женщине. Темные глаза заметно выделялись на бледном лице:
— Я говорила ей, что надо защищаться. Но она только сидит как приклеенная к своему вышиванию.
— Есть вероятность то, что убийство совершила она?
Грейс покачала головой:
— Я не думаю, что Роуз способна на убийство. Особенно таким образом — нож использовали со знанием дела.
— Было время, когда нам и в голову не могло прийти, что мама может прятать сбежавшего военнопленного и иметь с ним роман!
Грейс посмотрела на племянницу:
— Не будь такой жестокой, Мона. Представь, как мать страдает.
— Она уж точно не думала, что мы можем пострадать от ее эгоизма! Эти ужасные зеваки в зале, у них уши просто шевелятся, когда гадкий прокурор выставляет нашу семью на позор! А вы! — Она гневно повернулась к Бэрроузу. — Вы зачем стали разбирать эту дурацкую историю с Мирандой Вест?
— Мне пришлось, леди Мона, — тихо ответил он, растягивая слова на южноафриканский манер: — Обвинитель старается построить свою линию на том, что ваша мать была порочным человеком. Прокурор убеждает жюри в том, что отец был безупречным, святым, что он фактически сделал благородное дело, убив итальянца. А в его лице Кения понесла невосполнимую потерю. Упомянув историю с миссис Вест, я просто показал жюри, что Валентин Тривертон был человеком со своими слабостями и недостатками, он изменял жене много раз, а она лишь однажды.
У Моны слезы подступили к глазам. Как ей хотелось, чтобы Джеффри был дома. Он должен был приехать со дня на день.
— Как ты думаешь, что они строят в роще? — поинтересовался Том Хопкинс, чтобы изменить тему и как-то снять скопившееся напряжение. — Чем-то напоминает языческий храм.
Поскольку Грейс не могла надолго оставлять миссию, ей приходилось часто ездить на север и заодно проверять, как идут дела на стройке непонятного объекта, который возводился по приказанию Роуз в эвкалиптовой роще. Это было здание достаточного большого размера, пришлось даже очистить от деревьев значительный участок леса. По силуэту оно все больше напоминало церковь. Строители работали днем и ночью. Отважившись заглянуть внутрь, Грейс обнаружила, что там еще ничего не было: голые стены, пол, мраморные колонны, поддерживающие куполообразный потолок. Но на прошлой неделе появился дополнительный предмет, и предназначение сооружения стало более понятным.
Рабочие установили алебастровый саркофаг.
Камнерезчики завершали работу над перемычкой дверного проема: «Sacrario Duca d Alessandrao».
— Это последний приют Карло Нобили, — тихо сказала Грейс.
— Склеп? Она похоронит его в своей роще за моим домом? Это чудовищно!
— Мона…
— Я пойду подышу свежим воздухом, тетя Грейс. А потом, пожалуй, поужинаю в своей комнате.
Грейс попыталась остановить ее, но Мона уже шла по просторному двору, ей вслед поворачивались и шептались.
На улице она остановилась, прислонилась к дереву и осталась стоять, засунув руки в карманы брюк. Пассажиры в проезжающих автомобилях откровенно разглядывали ее; женщины, собравшиеся на веранде, бросали в ее сторону оценивающие взгляды и шушукались. На улице валялась старая газета. Это было не местное издание, a «New York Times». На первой полосе был размешен материал о скандальном судебном процессе по делу об убийстве Тривертона. С трудом Мона сдерживала слезы и ярость, ее переполняли унижение и чувство, что ее предали.
Через дорогу стояла группа африканцев в военной форме. Негромко переговариваясь, они передавали по кругу единственную сигарету, наслаждаясь короткими сумерками. Когда к ним приблизилась белая пара, они сошли с тротуара и приподняли головные уборы, как полагалось по уставу. В одном из военных Мона узнала Дэвида Матенге.
С начала суда он не пропустил ни одного дня. Вместе с матерью, подобно двум зловещим птицам, они наблюдали за происходящим с галереи, словно стервятники, ожидающие, когда добыча испустит последний вздох. Мона ненавидела их так же, как и белых, что приходили поглазеть и посмаковать постыдное падение семейства, которое они некогда почитали.
Их взгляды пересеклись.
— Мона! — раздался голос позади.
Она повернулась. Грейс махала ей рукой, приглашая вернуться в клуб.
— В чем дело? — Мона поднималась по ступенькам.
— Пойдем! У меня есть для тебя сюрприз!
Мона, ничего не понимая, шла за тетушкой. Вокруг камина собралась толпа. Когда она увидела, кто стоит посередине, то не удержалась и воскликнула:
— Джеффри!
Она помчалась к нему и утонула в крепких объятиях.
— Джеффри! Как хорошо, что ты приехал! Как я рада видеть тебя!
— Мона, ты все так же прекрасна! Я надеялся, что мне удастся выбраться пораньше, но эта армейская бюрократия не дала. — Он отпустил ее и добавил: — Мне так жаль дядю Валентина и тетю Роуз.
Она взглянула на молодого человека и отметила, что за пять лет, проведенные в Палестине, он словно стал выше и гораздо более привлекательным. И выглядел старше, как будто пески и горячий ветер Среднего Востока закалили его. Хотя ему было всего тридцать три, на его висках и в усах появились серебряные пряди, морщинки вокруг глаз словно напоминали о военных невзгодах. Мона знала, что не один раз ему грозила гибель от бомб террористов.
Последний раз они говорили о браке еще до войны, когда она попросила дать ей время подумать. Он не затрагивал эту тему в своих письмах, явно ожидая, что следующий шаг сделает она. И сейчас Мона была готова к этому. Теперь, когда он вернулся, она постарается разобраться во всем этом кошмаре…