Я смотрел эту серию «Дау» в Париже, днем. Тем же утром зашел в Лувр и видел там в энный раз фреску Боттичелли — художника, создавшего эталонные образцы красоты, — с виллы Мачерелли: Венера и три грации приходят в гости к молодой женщине. Не Марии ли? Возможно, Венера — это Нора, которая неожиданно для Дау возвращается домой.
Ничего не стоит увидеть красоту, а не уродство. Это вопрос оптики.
В «Дау 14», финальном, поднимают тост «за полную победу красоты над разумом».
Мария — лишь одна из гостей. В Институте их множество. В основном ученые, но и актеры, режиссеры, художники, перформеры, музыканты. Не так уж он замкнут, этот мир. Каждый проходит через анкетирование первым отделом. Абы кого сюда не пустят. Это, разумеется, игра: все приезжавшие попали внутрь. Все принесли что-то свое. Не только науку или искусство, но и реальные чувства и переживания. Воспоминания, которые в этой огромной машине времени обрели новую плоть.
В фильме «Нора мама» («Дау 3») к Норе — Радмиле — приезжает ее мать. Экранная и настоящая. Эту серию все наперебой сравнивают с «Осенней сонатой» Бергмана, фильмами Муратовой и прозой Петрушевской. Психологическая пытка, знакомая многим, если не каждому. Мама указывает Норе на ее несовершенство. Бубнит, что та потеряет мужа, что она ничтожна, ничего не добилась в жизни. Нора в ответ вспоминает, как мать плохо о ней заботилась, пила… Все диалоги и внутренние сюжеты — подлинные. Бергман и Муратова всплывают в памяти потому, что гениально сконденсировали всеобщую реальность в своих фильмах. У Хржановского она появляется органически, почти не окрашенная, не испорченная искусством.
Мир Института искусственный, его обитатели привыкли жить искусственной жизнью. Поэтому им так нужны гости из обыденного мира, где живем мы все.
Это — и связь со зрителями. Они ведь тоже гости.
Не только мыши и слоны. Еще и другие млекопитающие, включая и людей.
Театральный режиссер Ромео Кастеллуччи (сотрудничавший с Курентзисом, ставивший у него в Перми вполне садомазохистскую «Жанну д’Арк на костре», но много позже) поставил в Институте эксперимент. В соседних стеклянных клетках-аквариумах — женщина и обезьяна. Они повторяют движения друг друга. Человек не лучше животного и не хуже. Кто в кого играет? Кто копия, а кто оригинал?
Современный художник Карстен Хёллер тоже маскирует интерактивную иммерсивную инсталляцию под научный опыт. В отдельном эпизоде он тестирует поведение подопытных в специальных очках, показывающих мир вверх тормашками (искусство часто решает эту задачу). Сначала на сторожевых собаках — овчарках, патрулирующих Институт днем и ночью; те под воздействием очков превращаются в покорных щенят. Потом на людях — одноногом парне-девственнике (по сюжету он ветеран только что закончившейся войны) и чуть более опытной девушке. Они совершают половой акт, подчиняясь указаниям наблюдающей комиссии — особистов, ученых из Института и самого Хёллера. Механистичность совокупления вызывает неловкость; но люди, в отличие от животных, идут на это добровольно. Секс может быть актом любви, а может быть испытанием границ. В том числе границ зрительских ожиданий и терпения.
От эроса — к танатосу. Неонацист Максим Марцинкевич, он же Тесак, ставит для обитателей Института собственное шоу. Выкупает в свинарнике свинью и режет ее прямо на глазах молодых ученых, побелевших от ужаса, не в шутку. Публика тоже бледнеет. Человек — как свинья, его совсем просто убить. В конце «Дегенерации» Тесак с товарищами уничтожает Институт, убивая всех его обитателей и по совместительству героев фильма. Их предупреждали. Свинья не могла убежать, они могли.
«Я не знал, что я животное, но когда умирал, я стал животным», — говорит Дау Крупице во время встречи в сюрреалистическом Парке Культуры. «Я не верю, что мы звери, я верю, что мы можем превратиться в зверей».
Свинью убили по-настоящему. Поэтому легко поверить, что по-настоящему убили и людей. Восковые манекены очень убедительны.
Смерть свиньи вызвала новую волну возмущения. Опять животное для искусства убили: захотел Хржановский в Тарковские? Но ситуация чуть сложнее. Свинью убил Тесак, Хржановский просто ему не мешал. Свобода — еще и свобода убивать и разрушать, а не только создавать и любить. А за ламентациями по несчастной свинье нет-нет да и проскользнет другое: «Смерть страшна, мы не хотим на нее смотреть».
Тесак режет, не спрашивая. Хржановский показывает, не спрашивая. Но и ты не животное, а человек. У тебя есть выбор, смотреть или нет.
Посреди квартиры Дау в Институте — игрушечная лошадка. То ли качалка, то ли карусельная лошадь.
Возможно, потому что у Дау растет ребенок (детей в Институте мало, некоторых приносят сюда для опытов).
А может, чтобы напомнить: это не настоящая скачка, а всё-таки игра.
В «Парке культуры», вставной новелле из «Дау 4», Дау и Крупица стоят у огромного металлического ботинка на странной поверхности. Здесь, как в инопланетном пространстве, нарушена гравитация — люди стоят и ходят под почти невозможным углом, будто сгибаемые невидимой стихией. «Парк культуры» — пространство игры, правила которой задает искусство. Если очень постараться, оно нарушит все законы, включая законы физики.
Правда ли «Дау» — советский аттракцион?
Да и нет.
Это параллельная вселенная. Не реконструкция, не воспоминание.
Научные институты в СССР были такими вселенными. И в реальном мире, и в воображаемом, как представляли себе их те, у кого не было доступа.
Хржановский не упивается советским, не любуется им. Но и не мучает, не пытает советским своих подопечных (подопытных?). Он изучает советское, как это делал, начиная с «Нормы», его несостоявшийся соавтор Сорокин.
Если каждый день на завтрак, обед и ужин дают «норму», когда ты скажешь «хватит»?
Советское привязано к времени, конкретной эпохе. «Дау» не о ней. О современности. О вечной завороженности советским. О реставрации. О культе. О неумирающем Сталине, нашем любимом кащее. И о вневременном, сказочном.
Как в зачине триеровского «Королевства»: «…прачек сменили врачи и ученые, лучшие умы государства и самая передовая технология. Чтобы увенчать свою работу, они назвали это место Королевством. Предстояло узнать, что такое жизнь, невежество и суеверие. Бастионы науки будут стоять недвижимо. Может быть, этот вызов был слишком наглым, а отрицание духа — слишком явным? Ибо холод и страсть вернулись. Стали видны легкие признаки усталости в этом здании, столь крепком в других отношениях. Никто этого не знал, но ворота Королевства открылись…»
Зачин для сказки, в русской традиции — давно замечено — созвучной «Кафке». Хржановский, осуществляя давнее bon mot, делает кафку былью. Институт — это и Королевство, и Замок.
В романе Кафки Землемер пытался, но не смог войти в непроницаемую цитадель. Писатель не знал, как разрешить придуманный им сюжет, и не закончил свою книгу. В фильме Хржановского войти в Замок значительно проще, чем выйти. Это Замок, увиденный и прожитый изнутри.
«Меня очень возбуждают неоконченные сочинения», — говорит Дау Крупице.
«Я Фауст или Дон Жуан?» — вдруг задумывается Дау Он бесконечно соблазняет женщин, охотясь за идеалом, и ищет секрет бытия, заигрывая — вольно или невольно — со злом. Высшая власть и сила в Институте — Командор или Мефистофель? Не всё ли равно, если рано или поздно условный Ажиппо (грузный и грациозный одновременно, неуловимо похожий на дьявола Эмиля Яннингса в «Фаусте» Мурнау) возьмет Дау за руку, и они провалятся.
«Всё утопить».
Пушкин, автор нашего «Каменного гостя» и нашего «Фауста», — камертон «Дау», его стихи звучат в кадре и за кадром. От «Сказки о мертвой царевне» до «Евгения Онегина». Неудивительно: Дау находится в поисках абсолюта, а Пушкин и есть абсолют русского искусства, его философский камень.
Неформальное название «Дау 10» — «Новый человек». Его поиски и формирование были главной лабораторной задачей советской власти. В шестичасовом «Дау 13» процесс показан завораживающе подробно. На дворе 1960-е, время либерализации. Сначала Ажиппо становится директором Института. Затем прессует, пугает, в буквальном смысле забривает налысо, как на зоне или в армии, молодых ученых, посмевших танцевать рок-н-ролл и курить травку. И они как по волшебству исчезают из пространства фильма. Вместо них сами собой появляются другие: тоже бритоголовые, оптимистичные бодрые крепыши. Комсомольцы. Это неонацисты Тесака. Они не проводят эксперименты, а с радостью становятся подопытными. Теперь в Институте — как в трэш-боевиках или комиксах — выводят «идеального солдата».
Тесак — Гомункул советского Фауста. Голем современного рабби Лёва. Новый человек выведен для уничтожения Института, и он выполнит свою задачу. Тесак — чудовище Франкенштейна. В переводе на русский — Шариков.
Рассказывают, что Тесак не сразу согласился убить свинью: сначала хотел кошку. «Вчера котов душили-душили».
Крупица и Дау играют в городки. Цель игры — разрушить сложную структуру, напоминающую модель молекулы. Крупица бьет без промаха. Дау всё время мажет мимо цели.
«Революции не было, — объясняет Крупица. — Был взрыв». Ему нравится говорить о катаклизмах, желать катастрофы. И ракетное топливо он хочет создать только для того, чтобы «набить жопу товарищу Берии». Крупица грезит о нашествии варваров. Пророчествует.
Лев Ландау в 1962 году попал в автокатастрофу. Он выжил чудом и продолжал работать до своей смерти в 1968-м, хотя больше ничего не создал. Дау Хржановского тоже умирает в 1968-м среди других жертв разгрома Института. Но раньше была авария: не автокатастрофа, а взрыв. Он уничтожил вальяжного, странного, инопланетного Дау-Курентзиса, женолюба и парадоксалиста. Вместо него в пространстве фильма появляется парализованный старик, не говорящий больше ни слова. Молчание Дау