Миром правят Ротшильды. История моей семьи — страница 21 из 43

л доказательств. Возможно, правительства союзников не решались публично признать правду о том, что происходило в лагерях, из боязни, как бы общественное мнение не настояло на преждевременном открытии второго фронта. Во всяком случае, я не думаю, чтобы союзники, освободив Аушвиц, сильно удивились тому, что они там увидели…

Последователь Жаботинского, Кёстлер не только интересовался судьбой Палестины, но страстно боролся за идеи сионизма. По всей видимости, от своего коммунистического прошлого он сохранил непростительную и романтическую слабость к тайным действиям и насилию. Он обладал чудесным даром разделять идеи или эмоции, о которых он собирался писать. Он задавал вопросы, чтобы продолжить анализ, он анализировал, чтобы найти новые вопросы, и никогда не мог остановиться.

Он прекрасно говорил по-английски, но с заметным венгерским акцентом. В тот день, когда он вышел из лондонской тюрьмы, один случай заставил его усомниться в психическом здоровье англичан – этого народа, который вначале сажает его за решетку, а затем преподносит странное испытание. Не зная, куда идти, он зашел в кабину телефона-автомата, чтобы позвонить единственному приятелю – он мало кого знал в Лондоне. В то время нужно было связаться с оператором, чтобы выяснить сумму, которую следует заплатить за разговор. По-видимому, Артур услышал английскую фразу так, как он ее произносил сам. Вместо безобидной фразы: «Put your pennies in the slot» («Положите ваши пенни в отверстие»), он услышал: «Put your penis in the slot» («Положите ваш пенис в отверстие») – это необычное предложение ошеломило его!..

* * *

Время шло. С первыми весенними днями 44-го года все только и говорили что о высадке союзников. Все надеялись на нее, но многие все еще слишком переоценивали силы немцев. Знали, что эта операция была сопряжена с огромным риском, и неимоверные трудности, связанные с ее проведением, все еще останавливали американцев и англичан.

6 июня мы по радио услышали великую новость: союзные войска высадились в Нормандии. Я буквально прыгал от радости. И тем не менее, мы не слишком идеализировали ситуацию и чувствовали себя немного не в своей тарелке…

Моя деятельность в Англии больше не имела смысла. И тогда Андре Манюэль, помощник Пасси, начальника BCRA (Центральное бюро разведки и действия) возложил на меня обязанности, которые показались мне захватывающе интересными и очень важными – мне предстояло установить контакт с Французским Сопротивлением. Я ожидал с нетерпением, когда я начну свою новую деятельность. Но ничего не происходило. Все закончилось тем, что мне дали понять, что по каким-то причинам мою кандидатуру отклонили. Наверное, нашелся кто-то более изворотливый и лучше меня умеющий устраиваться, разве трудно найти предлог, чтобы мне отказать! Вот письмо, которое в гневе и огорчении я тогда написал Алике:

«…В апреле мне обещали работу намного более интересную, чем я вообще мог предположить. Однако через несколько недель… оказалось, что моя должность гораздо менее важная и мне совсем не интересная. Позднее я получил доказательство того, о чем подозревал: препятствием послужило мое имя – для правых я был евреем, для левых – капиталистом… Новая вспышка антисемитизма среди французов объясняется настойчивым желанием возвратиться во Францию и страхом, что слишком большое количество евреев среди желающих вернуться может служить препятствием этому. Когда все объединились, они были рады использовать евреев, а теперь, когда присутствие евреев может скорее создать осложнения, нежели поддержать принципы, во имя которых эта война ведется, похоже, судя по их поведению, они низко пали…».

Это выражение «антисемитизм» может удивить лондонцев – оно вырвалось у меня под влиянием гнева и раздражения и, возможно, было некоторым перегибом. Но совершенно очевидно, что в сознании лондонских французов присутствовал «еврейский фактор», поскольку очень много евреев по вполне очевидным причинам покинули Францию и присоединились к де Голлю. Вишисты слишком часто напоминали об этом с целью дискредитировать Сопротивление, чтобы об этом можно было забыть. В действительности все еще жили в прошлом, и Народный фронт с его внешней революционностью все еще заставлял добропорядочных граждан трепетать.

К концу июля я был назначен в главный штаб под начало генерала Кёнига, и через несколько дней меня отправили в Генеральный штаб экспедиционных сил союзников – огромный лагерь, расположенный в лесу под Портсмутом. Сразу после моего прибытия, во время обхода лагеря, я услышал доносящийся из одной из палаток голос английского полковника, который надрывался до хрипоты, кричал в микрофон рации, обращаясь к генералу, участвующему в военных действиях:

– Well, sir, has the enemy got a bloody nose? (Ну так что, сэр, вы расквасили нос противнику?)

Типично английское образное выражение – он спрашивал, действительно ли нанесен удар врагу.

На ужин подали приготовленную поваром-американцем говядину по-бургундски под шоколадным соусом! Я выжил… но меня еще долго преследовал отвратительный привкус этой мешанины.

* * *

Спустя неделю я получил приказ отправиться во Францию. Передовая часть Центрального бюро разведки и действия только что расположилась на западе Нормандии в Гранвиле у основания полуострова Котантен.

На десантном катере я пересек Ла-Манш. Кругом было настолько тихо, что я уснул в пижаме, не вспоминая о моих атлантических приключениях… Я заранее предвидел то волнение, с которым я вступлю на французскую землю. По правде говоря, нормандец бы не узнал родные пейзажи. Сколько хватало глаза, всюду в разные стороны мчались военные машины, казалось, что их движение беспорядочно, и все это напоминало кишащий муравейник.

После нескольких дней, проведенных в Гранвиле, меня направили в Париж. В Париж, только что освобожденный.

Мне повезло – один американский офицер, которого я встретил в Марокко в 41-м году, предложил мне место в штабной машине. Это было долгое путешествие среди полей бывших сражений, где то и дело попадалась оставленная после боев военная техника; маршруты, контролируемые союзниками, не были более прямыми!

Исчезли воспоминания о картинах мирной жизни. Там и здесь я видел только выведенные из строя вражеские танки, еще и сейчас в моей памяти встают эти голые поля, деревья без листьев, часто поваленные. И я еще чувствую этот ужасный запах смерти, подступающий к горлу… Трупы погибших еще не успели захоронить.

По мере того как мы приближались к Парижу, картина менялась, деревни становились веселее, и вскоре я почти забыл о войне. В пригородах Парижа мы увидели, наконец, людей. Жизнь как будто возрождалась вновь. Люди с восторгом смотрели на освободителей, приветствовали их, без устали аплодировали им уже несколько дней.

Прошло почти пять лет с тех пор, как я покинул мой родной город. Пять лет! Я как будто забыл Париж! Мы пересекли Булонский лес, и в тот самый момент, когда мы оказались у порта Дофин, я внезапно понял, что все это значит для меня. Этот город, исчезнувший с лица земли, Париж потерянный, Париж запретный, это была часть моего сердца. И в то же время на меня нахлынула волна воспоминаний о моей юности, моем детстве, моей жизни. Знакомые кварталы, лица друзей, их голоса, которые я скоро услышу вновь.

Но у меня не оставалось времени предаваться всем этим чувствам. Надо было заняться делами.

В какие двери стучаться? Я решил встретиться с четой Вальяно – Барбарой и Андре, друзьями, с которыми мы до войны играли в гольф.

От порта Дофин я прошел несколько сот метров и позвонил с бьющимся сердцем в дверь. Поистине это был для меня удачный день – вся семья оказалась дома, и каждый меня поздравлял, как будто я вернулся с Луны. Мы говорили и говорили до самого ужина, к которому я сделал скромное, единственно для меня возможное подношение – мой боевой паек.

Кровать! Телефон! Я позвонил Рене Фийону, он был, как всегда, в банке, как всегда, на страже интересов нашей семьи. С помощью телефонной трубки мы, если можно так выразиться, бросились в объятия друг к другу.

На следующее утро я одолжил велосипед, проехал до площади Этуаль и, как во сне, спустился к Елисейским Полям.

Ярко сияло солнце. Девушки, тоже на велосипедах, казались одна другой красивее, и я до сих пор сохранил воспоминание об их туфлях с деревянными подошвами, об их платьях с широкими юбками, трепетавшими на легком ветерке.

Я написал в Америку и заверил своих близких, что и союзникам, и французским солдатам оказывают фантастический прием. У ног каждого – по две женщины, в городских садах всю ночь из палаток доносятся веселые выкрики и приглушенный смех. Американцы, и, кажется, не без основания, считают Париж огромным военным магазином, который их в изобилии может снабдить полагающейся им порцией женской нежности. Солдаты французских внутренних сил движения Сопротивления, большей частью совсем молодые и радостно оживленные, были одеты в штатское (к ним примешивались странные субъекты с повадками гангстеров). С трехцветными повязками на рукавах они мелькали повсюду, держа автомат в руках и девицу под мышкой, размахивая гранатами и знаменами. В Париже было не видно следов сражений, город не тронули. При скудном электрическом освещении пользовались свечами. Никакого общественного транспорта, совсем мало продуктов питания, рестораны и магазины закрыты. Открыты одни лишь кафе.

Я вернулся в наш банк на улице Лаффит. Там работали всего двенадцать человек, основной костяк служащих ожидал в Ла Бур-буле решения различных проблем – как личных, так и связанных с деятельностью банка.

Как только я приехал, меня как героя приветствовал тот самый человек, которого правительство Виши уполномочило наложить секвестр на наш банк! В действительности он никогда не переставал быть всем сердцем с нами и радовался, что больше не нужно заниматься ликвидацией имущества нашей семьи. В тот же день «Банк де Франс» официально вернул «Братьям Ротшильдам» номер счета, который принадлежал нам более века. У меня сложилось впечатление, что я праздную свой день рождения…