Очень часто я слышал жалобы на неблагодарность болгар – по всей вероятности, и чехи подобным же образом отблагодарят Россию!
Большая часть русских военных, сидевших по разным учреждениям, все еще считала наших пленных за австрийцев. Они не могли понять, что они могли быть чехами и словаками, и признавали, легитимизм и для Австрии. Так как они ненавидели русскую революцию, то не признавали и революции чешской. Наши солдаты в лагерях должны были снова и снова выслушивать, что они присягали Францу-Иосифу и что если изменили ему, то могут изменить и царю. В оправдание этих русских нужно припомнить, что против нас выступали с подобным аргументом, правда в самом начале, в Италии, Англии, Америке, а иногда и во Франции. Только благодаря объяснениям и частым повторениям своих доводов нам удалось избавиться от австрийства. У многих русских генералов и чиновников принцип легитимизма настолько глубоко засел, что они вообще не могли симпатизировать нашей революции. До известной степени это относится и к генералу Алексееву, которого наши люди считали своим лучшим другом; он им и был, но одновременно не мог избавиться от своих старорусских взглядов.
На практике легитимистическим аргументом пользовались в том смысле, что в Австрии и в Германии могли бы также использовать русских пленных против России; этим аргументом пользовались особенно в Италии (Соннино). Что касается России, то аргумент не был совершенно неправильным, ибо немцы действительно и непрерывно вели уже среди русских пленных пропаганду в пользу Германии.
Сильный довод против нашей большой армии имели те реакционеры, которые в глубине души были против Запада и союзников; они не желали, чтобы наше войско шло во Францию. В этом отношении они могли ссылаться на наших сограждан; генерал Червинка также был против перевозки войска во Францию. Я привожу для примера, как мне объяснял свое отвращение к Западу один весьма влиятельный реакционер: наступление Брусилова – доказывал он – не принесло России никакой пользы, несмотря на то что было взято в плен полмиллиона солдат и почти миллион орудий (в действительности было около 250 000 пленных; количество орудий нужно еще больше сократить). Брусилов должен был ускорить свое наступление по настоянию царя, несмотря на то что еще не был готов; а царя на это толкнул итальянский король – вот вам доказательство, что Россия работает не на прусского короля, но на королей и президентов Запада!
Я уже говорил, что споры наших соотечественников и взаимные доносы и жалобы оттолкнули многих русских военных; было также много военных, которым не нравились чрезмерные парады. Главным же образом на русские военные и гражданские учреждения действовало отвращение наших же к большой армии. Об этом мне говорил генерал Алексеев в Ставке. От членов отделения Национального совета у меня были сведения, что председатель Союза еще осенью 1916 г., т. е. в то время, когда шли переговоры о войске, определенно требовал лишь малое войско. Он боялся человеческих жертв.
Наконец, революция все поправила; Милюкова я привлек к нашему делу еще в Англии, а благодаря счастливой судьбе он как раз и стал министром иностранных дел. Поддаваясь новому направлению, генерал Духонин (бывший как раз в это время главным квартирмейстером) дал 13 июня 1917 г. приказ о том, чтобы бригада была расширена до четырех полков, а также чтоб был расширен и запасный батальон для ожидаемого дальнейшего увеличения войска. Наконец, после Зборова, у которого наша бригада отличилась не только храбростью, но и стратегической ловкостью, положение улучшилось и в военном отношении. Наши солдаты получили официальную благодарность, и имя чешской бригады проникло в широкие русские круги. В награду верховное командование дало приказ о формировании другой дивизии.
И, несмотря на это, формирование все затягивалось и затягивалось. Нужно понять, что петроградское революционное правительство в самой основе своей было иным, чем войско и его командный состав; в правительстве заседали либералы и социалисты, а военные высшие учреждения были настроены или монархически или, по крайней мере, по военному, весь военный аппарат остался старый. Милюков и либералы признавали меня, Парижский Национальный Совет и нашу программу, а военные действовали по своей старой привычке.
Но и социалисты и либералы всех направлений были настроены против нас, называли нас шовинистами. Свободомыслящие и передовые русские были испокон века в оппозиции к правительству и официальной народности, а потому были и против наших стремлений, в особенности тогда, когда из спора и борьбы наших двух направлений, правого и левого, они увидели, что многие из наших людей были реакционерами. По этой причине Керенский как военный министр дал прямо приказ о роспуске нашей бригады; то же самое приказал и новый главнокомандующий Киевским округом Оберучев – социалист-революционер. Министру Керенскому я изложил дело в меморандуме от 22 мая, под влиянием моего вмешательства успокоился и полковник Оберучев. В иную сторону все повернул Зборов.
После революции новое правительство получило в свои руки акты всех учреждений, в которых нашлись всевозможные официальные и неофициальные сведения, компрометировавшие некоторых наших граждан; развязались языки и у некоторых либеральных чиновников, рассказавших мне, что делалось при царском правительстве в Министерстве иностранных дел и в иных местах. Меня уверяли, что влиятельный член Союза был в непосредственных сношениях с охранкой и Протопоповым, а от этого понятное отвращение к нашему войску не только в правительственных, но и в военных кругах; против охранки и Протопопова были настроены и приличные русские консерваторы.
Будет ясно, каково было наше положение, если мы сравним судьбу нашей бригады и сербских легионов. Для сербов сербский посол Спалайкович довольно легко добился разрешения формировать из австрийских пленных сербские легионы. У сербов было самостоятельное государство, сербы были союзниками, имели в Петрограде официального представителя, были православными, а потому русские учреждения, несмотря на свои легитимистические возражения, которые делали нам, легко разрешили сербам набор среди австрийских пленных. Уже в 1915 г. было послано в Сербию несколько транспортов. В Одессе был сербский генерал Живкович, к которому были присланы сербские офицеры и унтер-офицеры, и так в 1916 г. была сформирована первая сербская дивизия. В эту дивизию пошло много наших офицеров и солдат, которые уже не могли дождаться чешского войска. Сербы обещали нашим, что создадут особый чешский отдел, но до этого дело не дошло; против этого вели агитацию из Киева, и многие из наших потом покинули сербскую дивизию.
Судьба этой сербской дивизии, а с ней и наших солдат была печальна. Стратегически бесплодными оказались геройские бои в Добрудже против натиска Макензена; зато они сблизили нас с сербами и усилили совместную нашу деятельность. Здесь не место распространяться о том, как началось формирование второй дивизии и как из-за внутренних споров и трений она должна была быть распущена. Я привожу здесь историю сербских легий постольку, поскольку она нужна для того, чтобы стало ясно отношение официальной России к нам и к Сербии. Одновременно я пользуюсь случаем, чтобы вспомнить с благодарностью о тех наших офицерах и солдатах, которые пожертвовали своей жизнью на равнинах Добруджи за общую нашу свободу и за Сербию. В начале 1917 г. (в апреле) наши были отпущены сербским командным составом из сербских легионов, дабы они могли вернуться в Киев и вступить в нашу армию.
Существует анекдот о начальнике какой-то крепости, который приводит сотню причин, почему он не приветствовал императора Иосифа при его приезде стрельбой; последняя из этих причин та, что в крепости не было пороха. В подобном же положении по отношению ко мне были русские военные учреждения. Они приводили мне всевозможные объяснения, причины и увертки, как я их определял по их речам, но не сказали мне того, что я узнал лишь после большевистской революции: руководящие военные и правительственные учреждения уже в 1915 г. постановили, что чешская армия не будет создана. Как я уже сказал, об этом я узнал лишь после большевистского переворота; эти сведения доставил мне сербский военный атташе Лонткевич[2].
Я понимал, что военные, привыкли слушаться, что они чувствовали себя связанными постановлением и деловой тайной; однако мне было очень неприятно, что ни Корнилов, ни Брусилов, при всем своем уважении к нашим солдатам, не решались изменить постановление, сделанное при совершенно иных условиях. Для меня было ясно, почему царские обещания оставались неисполненными и почему признанный наконец формировочный статут не соответствовал нашей программе.
Я получил из Вены достоверные сведения, что там знали о затяжках и неохоте русских учреждений и страшно этому радовались. Наши люди видели в этом постоянном затягивании дела русскими военными и гражданскими учреждениями взятку со стороны Австрии, и подвергалась обсуждению мысль, что здесь идет дело об австрийском влиянии. В споре наших партий и в создании Народного совета Дюриха многим мерещилась рука Австрии (без ведома самого Дюриха); о Приклонском, организаторе правительственного Национального совета, открыто твердили (в этом обвиняли его и русские), что он является платным мадьярофилом (он был перед войной консулом в Будапеште, после революции его снова там видели). Генерал Штефаник высказывал обоснованные как будто подозрения и против одного из киевских деятелей – если это правда, то это был бы единственный случай измены. Я высказал Штефанику сомнения в правдоподобности факта; он мне обещал подробные письменные доказательства, очевидно, они сгорели при падении его аэроплана. Я еще и сейчас сомневаюсь, что они могли бы что-нибудь доказать.
Изучив положение и познакомившись с главными действующими лицами, я составил и свой план.
Наше военное предприятие было весьма осложнено разнородностью и большим количеством всевозможных инстанций. В Петрограде – военное министерство, Генеральный штаб, к тому же еще Министерство иностранных дел и Совет министров; в Могилеве – Ставка (главное командование), в Киеве – военные учреждения округа (Киевского), в конце концов, слово еще имел главнокомандующий и начальник и штаб той армии, к которой наши части были прикомандированы. Это было непрерывное хождение от Анны к Кайафе и Пилату. А бесконечные путешествия из города в город! Всюду и от каждого мы должны были получить какую-то «бумагу», а ее не скоро писали – в России и войско, как и все, было бюрократизировано.