Небезынтересно отметить, что это непризнание IV Универсала весьма скоро облегчило нам переговоры с Муравьевым.
Еще коротко отмечу, что в Киеве наша работа над пропагандой не прекращалась и что мы пользовались каждым случаем для изложения своей программы перед русским и украинским обществом. Были у меня лекции и в Киеве: я там устроил большой митинг угнетенных народов (12 декабря); перед этим (29 августа) мы послали доктора Гирсу на московский съезд и т. д.
Путешествие во Францию из Киева через Сибирь – вот фантастический план, говорил иногда я сам себе; но когда я взвесил все условия, то увидел, что это все же самый практичный, хотя и требующий длинного пути план. Делались, однако, всевозможные планы; некоторые из наших и союзнических рядов предлагали, чтобы мы шли на Кавказ к казакам или же через Кавказ в Азию и там присоединились к английской армии… Франция для нас была руководящим началом, как мореплавателю на море компас…
Была еще одна возможность – мы могли воевать против австрийцев и немцев совместно с румынами и русскими на румынской территории. Мы это обсуждали довольно подробно в Петрограде с французской военной миссией и с петроградским румынским послом Диаманди еще тогда, когда корпус не был сформирован. С румынами мы были всегда в дружественных отношениях; наши люди помогали румынам в лагерях при наборе добровольцев в румынскую армию. В Париже тоже хотели, чтобы мы отвели свою армию на румынский фронт. Я вел об этом переговоры с генералом Вертело, который был во главе французской военной миссии в Румынии; русскими частями там командовал генерал Щербачев. У меня были сведения об условиях жизни в Румынии, особенно подробно я знал судьбу пленных, привлеченных Штефаником в Румынии в прошлом году; судя по этому, я считал, что уже в 1916 г. у Румынии были затруднения с довольствием. Прежде чем решиться, я хотел видеть собственными глазами условия жизни в Румынии и на румынском фронте, а потому в конце октября отправился в Яссы; эта часть Румынии не была занята неприятелем.
В Яссах я видел не только французскую миссию и русского командующего, но и румынских политических и военных вождей; у меня был разговор о положении с королем и с министром Братиано. Я хорошо знал Таке Ионеску, которого мне рекомендовали английские друзья; новыми для меня были министры Дука и Марцеску. Из офицеров я виделся с генералами Авереску, Григореску и иными; я съездил на фронт, чтобы ближе понаблюдать за состоянием войска, а главным образом за состоянием снабжения. Во время небольшой перестрелки с немцами я видел солдат при исполнении своих обязанностей; у меня осталось хорошее впечатление. Я обратил особенное внимание на то, как победа у Марацести подняла дух и придала храбрости для дальнейшего наступления и терпеливой войны.
Я также посетил всех иностранных послов, особенно мне врезались в память встречи с сербским послом Маринковичем и военным атташе Гаджичем; значительными были разговоры с итальянским послом Фашиоти, с которым я разрабатывал подробный план организации наших легионов в Италии, продолжая, таким образом, переговоры, которые я вел по этому вопросу с итальянским послом в Петрограде. Еще припоминаю американского посла, нашего земляка Вопичку.
Из того, что я видел и слышал, я пришел к заключению, что наша армия не может идти на румынский фронт. Мне казалось, что продовольственный вопрос был уже достаточно осложнен, и я сомневался, чтобы Румыния могла легко перенести прирост 50 000 человек; главным же образом казалось, что Румыния не выдержит неприятельский натиск. Румынское войско и офицеры производили весьма приличное впечатление; настроение, как я говорил, было тоже хорошее; французские офицеры исполнили в румынской армии весьма честно свою задачу, но общее положение, казалось, вело к миру, а русское войско в Румынии, очевидно, не было уже надежным. Большевистская Россия (сейчас это был лишь вопрос времени) заключит с Германией мир – выдержит ли Румыния бой с Германией? Что бы мы делали на румынской территории по заключении мира? Опыт скоро подтвердил мое решение. После переговоров России о мире начались подобные же переговоры у румын. 9 декабря 1917 г. начались переговоры о перемирии, 5 марта 1918 г. был заключен временный мир, а 7 мая окончательный. Интересно сравнить Румынию с Украиной и Россией – румынские переговоры тянулись полгода, с Украиной и Россией все шло гораздо скорее.
Тогда в Париже вследствие отдаленности не могли правильно оценить положение в Румынии и поэтому были недовольны моим решением. Однако они должны были вскоре признать правильность моего определения.
Мое политическое пребывание в Яссах принесло добрые плоды. Личное знакомство и наша совместная работа с румынами в России были зародышем тройственного союза. Когда Румыния решилась вступить в войну, то мы послали (кроме меня, Бенеш и Штефаник) телеграмму Братиано, говоря, что Румыния одновременно воюет и за освобождение нашего народа; общие интересы свели нас и позднее, после войны. Так же было и с югославянами; правда, в то время между сербами и румынами не был достаточно выяснен вопрос о границах Баната. Мне представился случай говорить с обеими сторонами об этом вопросе, и я им посоветовал спокойно договориться.
В Яссах мы получили известие о Кабариду (Капоретто) – мое мнение о румынской политике было этим лишь подтверждено.
Правило, которым мы руководствовались в России (также на Украине и вообще по отношению ко всем новым политическим образованиям в России), было – не вмешиваться во внутренние дела России, избегать всячески втягивания в споры и борьбу партий. Ввиду того что у нас был договор о вооруженном нейтралитете, у нас, следовательно, в случае нужды было оружие для самозащиты; будучи частью французской армии, мы, естественно, применили бы оружие для защиты французов и всех остальных союзников, если бы на них было совершено нападение.
С самого начала мы заявляли, что нашими врагами являются Австрия и Германия. Против них мы хотели выступить и в России. Мы приняли участие в этой борьбе и с честью провели ее у Зборова. Когда, однако, Россия не могла далее воевать, когда большевистская Россия, а также Украина начали переговоры о мире с Австрией и Германией, когда мы увидели, что мир будет заключен, то мы не могли воевать со своими врагами в России, потому все наши усилия были теперь направлены на то, чтобы попасть во Францию – там наша армия могла найти применение. В начале ноября мы отправили первый отряд войска во Францию (под командой Гусака). В феврале 1918 года в Италию выехали члены Отдела – Шеба и Халупа, чтобы организовать там легионы по русскому образцу.
При этом стремлении попасть во Францию мной руководила второстепенная, но вовсе не незначительная причина. Россия не была соединена с Западом: из России все сообщения на Запад шли с затруднениями и не полностью, а кроме того – эта связь была под наблюдением немцев и австрийцев. А они замалчивали или искажали все, что бы мы ни делали. Во Франции наши друзья и враги лучше могли бы наблюдать нашу армию.
Против нашего отхода из России были настроены политики и военные царской и предбольшевистской России. Меня убеждали Корнилов, Алексеев, Милюков и другие, чтобы я присоединился к ним и выступил против большевиков. Также большевики и украинцы были против нашего отхода, постольку поскольку и те и другие стремились привлечь нашу армию на свою сторону. Особенно Муравьев, как я уже говорил, обращался со мной ласково и предупредительно.
Я отверг все эти планы. Я был твердо убежден, что русские руководители и политики неверно оценивают общее положение России и у меня не было доверия к их руководству и организационным способностям. Мгновенные предприятия Корнилова, Алексеева и других могли лишь больше утвердить меня в этом. Эти все господа забывали, что мы с ними, вернее, с их преемником генералом Духониным заключили договор, по которому наша армия должна была выступать лишь против внешнего неприятеля, и этот договор был заключен уже при большевистском правительстве.
Дальнейшей причиной было то, что наш корпус еще не был готов и что у нас не было достаточно оружия и амуниции; у нас особенно не хватало тяжелой артиллерии, без которой дальнейшие и правильные бои были прямо невозможны. У нас не было аэропланов и вообще вооружение было слабо. Это было важно потому, что мы должны были ожидать сражений с немцами и австрийцами, которые непременно выступили бы против нас. Мы могли разбить Муравьева и его армию, идущую против Киева, но нас бы не хватило на борьбу с большевиками в Москве и Петрограде; а тут мы должны были рисковать, что большевиков от нас будут защищать немцы и австрийцы! О невозможности правильного транспорта на испорченных и окруженных неприятелем дорогах я не говорю.
Неуспех польских легионов против большевиков уже в 1917 году и их позднейшее разоружение (Пилсудский, Мусницкий, Галлер) должно было быть устрашающим примером борьбы с немцами и австрийцами; кроме того, и в наших боях у Киева и Бахмача мы убедились, что мы слабы по сравнению с немцами.
Нас бы не поняло и русское население – а это было чрезвычайно важно, – которое почти все было настроено против войны и которое приняло бы нас за чужих и непрошеных гостей и сделало бы невозможным снабжение армии. К нам бы сейчас же присоединились черносотенцы, и значительная часть народа имела бы против нас веский аргумент; наконец, у русского народа в то время, кроме лозунга «мир», была единственная цель и программа – «земля», а ее то мы бы не могли ему дать.
Условия в России ясно определяли правило, гласившее, чтобы мы не вмешивались. Эти условия жизни осложнились во время революции тем, что не только отдельные народы, но и области и города становились до известной степени самостоятельными. Нам уже нужно было вести переговоры не только с Центральной Россией и ее правительством, но и с Украиной и иными новообразованиями, с которыми нам приходилось вступать в сношения (например, с казаками).
С 50-тысячным войском нельзя оккупировать и держать в своих руках огромное пространство Европейской России; мы должны были бы занять не только Киев, но целый ряд городов и сел по дороге к Москве и всюду оставлять гарнизоны – на это нас абсолютно не могло хватить. В России – еще не в Сибири – большевики начинали организовывать армию; далее на восток и в Сибири не было столько солдат, а потому мы этим путем могли легче всего добраться до Франции.