Что касается союзников, то, к сожалению, должно быть признано, что у них не было определенного плана по отношению к России, а также не было единообразного отношения к большевикам. В первое время, вскоре после переворота, союзники были не прочь признать большевиков или по крайней мере вести с ними переговоры. Я знал, что французский посол Нуланс вел переговоры с Троцким (в декабре 1917 г.); американский посол вскоре после этого (в январе 1918 г.) обещал большевикам помощь и формальное признание в случае, если они выступят против немцев. Генерал Табуи в Киеве присоединился ко мне в переговорах с большевиками. Скоро, однако, союзники выступили против большевиков; то, что союзники поддерживали движение против большевиков, я считал за ошибку, особенно когда поддержку получали бесспорные авантюристы, вроде Семенова и ему подобных. На действительную борьбу с большевиками у союзников не было сил, а местные выступления были бесцельны. Лишь осенью 1918 г. пришла мысль послать против большевиков шесть дивизий из салоникской армии; но ни Клемансо, ни Ллойд Джордж не согласились с планом, опасаясь, что солдаты ослушаются и не пойдут.
Наше положение по отношению к союзникам было тяжелое. Мы были войском автономным и в то же время частью французской армии; от Франции и от союзников мы зависели и материально. Было решено, что мы получаем заем, который вернет наше государство, но на практике мы в данный момент от них зависели. Но, несмотря на все это, я настоял на своем – мы двинулись в поход во Францию.
Более подробное описание наших отношений к союзникам в России я оставляю д-ру Бенешу в его будущей работе. Ясно лишь одно, что у нас была армия что в России мы были единственной значительной военной и политической организацией и что это придавало нам вес, соображения о нашей армии играли в переговорах о нашем признании значительную роль.
Союзники не были все одинакового мнения о том, что должна делать наша армия; Париж был за наш переезд во Францию, Лондон охотнее видел бы нас в России или в Сибири. Быть может, в этом случае уже играли роль болыпевистские попытки агитации в Индии.
Эта глава могла бы быть много длиннее, но я скажу еще лишь несколько слов. Если говорить об интервенции и неинтервенции в России (я сам пользуюсь этими терминами), то необходимо различать вмешательство в русские дела при большевистском правительстве (интервенция) и войну с большевиками. То, что союзники не должны были вмешиваться во внутренние дела России, разумеется само собою вследствие международных обычаев; обратно, и большевики не должны были путаться в дела союзнических государств. Однако большевистское учение о пролетарском интернационализме и его задачах было в этом случае важным препятствием. Во всяком случае уже тогда борьба с большевиками была борьбой с официальной Россией: если война с Россией – с большевистской Россией, так как иной не было – была действительно нужна, то было необходимо объявить ее официально и привести причины. Этого, однако, не случилось. Без обиняков признаюсь, что я не одобрял этого недостатка политических формальностей по отношению к большевикам; что касается убеждений, то я был во многом гораздо большим противником большевизма, чем некоторые господа в Париже и в Лондоне. Я размышлял о войне против большевиков и России; я бы присоединился с нашим корпусом к армии, которая была бы способна вести войну с большевиками и немцами и которая защищала бы демократию против большевизма. Для борьбы с большевиками была одна возможность: мобилизация японцев. Но на это не соглашались не только Америка, но и Париж и Лондон. Это стало ясно, когда летом 1918 г. наши легионы попали в конфликт с большевиками, но об этом будет далее.
Кроме того, партийные соотношения в нашей армии при нашей отрезанности должны были склонить нас к нейтралитету. Особенно неуспех и поражения могли разбить единство армии, да и воевали бы мы, вообще говоря, за слишком отрицательную программу. Бой с большевиками казался мне отрицательным еще потому, что русские отрицатели большевизма были между собой несогласны, не представляли себе ясно судеб России и не были способны к организации.
В конце концов, большевики были тоже русскими, для меня Ленин был не менее русским, чем Николай; несмотря на его монгольское происхождение, в нем было больше русской крови, чем у царя.
Здесь же хочу на всякий случай упомянуть о киевском инциденте. Во время борьбы с местными большевиками русский командующий вывел во время моего отсутствия (29 октября) часть II полка против большевиков: это было сделано мошеннически при помощи полковника Мамонтова, который обратился к солдатам будто бы с моим приказом. Макса сейчас же ликвидировал легкомысленный инцидент. При этом происшествии появился на сцену и депутат Дюрих с несколькими безумцами. Я упоминаю об этом факте потому, что им часто пользуются против нас как русские, так и наши большевики.
В интересах исторической правды я должен здесь констатировать, что большевики уже после заключения перемирия (6—15 декабря 1917 г.) и во время переговоров в Брест-Литовске думали о реорганизации русской армии для борьбы с Германией. Троцкий в начале войны написал резкую брошюру против немцев и австрийцев; в феврале 1918 г. он внес предложение в центральный комитет в Петрограде, чтобы добиваться помощи Франции и Англии для реорганизации армии. Ленин этот план одобрил. Я это слышал на месте от достоверных свидетелей; о подробностях ничего не могу сказать. Известно, что и Садуль в феврале 1918 г. сообщал в Париж о желании большевиков получить от союзников помощь для реорганизации войска. Известно, что договор в Брест-Литовске был принят большевиками лишь под сильным давлением Ленина. Троцкого при голосовании не было.
Дальше, я могу привести факт, что в марте, уже после заключения мира, Троцкий вел переговоры с некоторыми представителями союзнических государств, дабы ему помогли привлечь генерала Вертело, возвращавшегося из Румынии со своей военной миссией. Посол Нуланс, бывший тогда в Вологде, очень противился этому плану (об этом факте я узнал уже после своего отъезда из России; не могу сказать, как ко всему этому относился Ленин).
О переговорах Троцкого с Нулансом и об обещании американского посла я уже говорил. В связи с этим может быть сказано, что у Бахмача большевики сражались вместе с нами против немцев; это были, однако, большевики украинские, и их незначительное участие проистекало не из обдуманного антинемецкого плана, но из случайного стечения обстоятельств.
Я знал хорошо антинемецкое настроение Советов и следил за ним; о течении дел у меня были достоверные сведения. Само собой разумеется, что я тоже считался с этим настроением большевиков и по этой причине не гнал их в объятия немцев нашими войсками. И еще: в этом настроении большевиков я черпал надежду, что они не будут чинить препятствий нашим солдатам на пути по России и Сибири.
Я знаю, что большевиков обвиняют в одностороннем германофильстве потому, что они подписали мир с Германией. Я не согласен с этим взглядом. Для большевиков не было выхода; что у них было, что они могли делать? Все переговоры в Брест-Литовске, способ, каким немцы принуждали к миру, особенно так называемый дополнительный договор, доказывают, что большевики не хотели заключать мир. Заключением мира с немцами они следовали за своими предшественниками царского и послецарского режима. Я уже упоминал, что и Милюков был готов подписать мир, а Терещенко вел о нем переговоры с Австрией, несмотря на то что принципиально был за продолжение войны. Об этом скажу позднее. Большевики, и в этом их можно по праву обвинять, совершенно бессмысленно ускорили и усилили разложение армии (но ведь и это началось при царе и сознательно продолжалось при Временном правительстве и Керенском) и воспользовались пацифизмом как агитацией, хотя должны были сами очень скоро реорганизовать армию; допустимо, что среди них были односторонние германофилы, но главные ошибки большевиков заключаются не в их иностранной, а внутренней политике. Что касается германофильства, то и в нем они были детьми царизма.
Незнание союзническими державами России, а благодаря этому и большевизма было до известной степени причиной неправильного отношения к России сначала царской, а потом и революционной. Как некритически и невежественно судили о большевиках, указывают опубликованные антибольшевистские документы. Не знаю, сколько за них дали американцы, англичане и французы, но для сведущего человека из содержания сразу было видно, что наши друзья купили подделку (это скоро стало очевидно; документы, которые должны были присылаться из разных государств, были все написаны на одинаковой пищущей машинке). Правда, и большевики не были лучше в подобных вопросах. Сейчас же после переворота они начали публиковать тайный архив Министерства иностранных дел; объявили это точно какое-то великое событие, в действительности же на свет Божий из документов не появилось ничего, что бы не было уже известно. Борьба Троцкого с тайной царской дипломатией была тоже довольно наивна.
Я действовал по отношению к России во всех фазах ее развития, соображаясь со знанием условий быта и с нашей национальной программой; мне было неприятно, что многие из союзников меня сразу не поняли. Общие последствия и успех доказывают мою правоту. Что касается большевизма, то в Париже и Лондоне не знали положения русских дел и как из него должен был развиться большевизм. Однако многие французы и англичане, бывшие в России и наблюдавшие быт, приобрели более правильные воззрения. Я это особенно часто тогда слышал о члене французской военной миссии Легра и английском торговом атташе в Москве, мистере Локарте; я их лично не знал в России, но то, что я слышал, подтверждало мой взгляд на официальную точку зрения на большевиков в Париже и Лондоне. Я привожу лишь эти два имени среди официальных лиц; то, что здесь говорится о них, может быть подтверждено примером ряда иных официальных и неофициальных наблюдателей России из Франции и Англии.