Были такие политики и военные специалисты, которые полагали, что война продолжится еще до 1919 г.: сам маршал Фош еще осенью 1918 г., после первых побед над немцами, ожидал решения лишь весной 1919 г. Но по общему положению я полагал, что война окончится еще в 1918 г., а потому и торопился из России в Европу.
Большинство тайных переговоров в 1917 и 1918 гг. остается до сих пор в неясности, факты не описаны принимавшими в них участие лицами. Я кое-что узнавал, но обычно лишь то, что снова ведутся тайные переговоры; назывались действующие лица, подробности же нельзя было выведать; мне было достаточно того факта, что ведутся переговоры, тайные переговоры – вывод я из этого делал сам и, кажется, правильно, то есть что война едва ли продолжится за пределы 1918 г.[3]
В конце 1917 и начале 1918 г. мы были уже подготовлены к миру. Нашим большим плюсом были легионы. Успех с легионами в России докончил формирование легионов во Франции и ускорил их формирование в Италии. Во Франции, как я уже излагал, мы создали в 1916 г. большой план национальной армии с согласия французского правительства; поэтому Штефаник был официально послан в Россию. Насколько ему удалось или, вернее, не удалось и почему, я уже говорил. С мая 1917 г. я продолжал действовать в России в том же направлении; как и с каким успехом, это тоже уже написано.
Когда формировка армии в России началась по-настоящему, то я обратился к д-ру Бенешу, чтобы он начал с Францией переговоры о нашей армии и заключил договор с французским правительством. Одновременно я начал прилагать все силы к тому, чтобы мы отправили во Францию по крайней мере несколько транспортов; это удалось. В них находилась часть наших пленных из Румынии. Из Америки (там Штефаник в 1917 г. организовал набор) приехало во Францию также известное количество добровольцев. Переговоры д-ра Бенеша с французским правительством имели успех. Уже в августе дело дошло до соглашения, а после дальнейших переговоров французское правительство издало 16 декабря декрет об образовании нашей армии во Франции. Окончательно договорился д-р Бенеш с премьером Клемансо в январе и феврале 1918 г. Уже этот договор обеспечивал нам в худшем случае значительные выгоды на мирной конференции.
В Италии затруднения были несколько больше. Мы, чехи, итальянцам были мало известны, а антиюгославянская пропаганда захватывала все большие круги. Штефаник и Бенеш усиленно работали в Италии, а я всюду, особенно же в России, встречался с итальянскими послами. В январе 1917 г. мы получили разрешение собрать всех чехов и словаков в одном лагере. Постоянно делались попытки формировать войско. Созданию войска помогло нам событие у Карцано в сентябре 1917 г. Там (на фронте в Тироле) офицер Пивко – словинец родом – устроил тайком переход своих солдат к итальянцам. Среди перебежчиков было значительное количество чехов. В Италии этот факт произвел впечатление и привлек к славянам симпатии; о карцанской «измене» писали венские газеты, а в парламенте интерпелировали немцы. Вскоре после Карцано в октябре был признан Национальный совет и было разрешено образование трудовых отрядов; карцанские перебежчики в большинстве остались на итальянском фронте и воевали в октябре 1917 г. на Монте-Цебио и у Азиаго. С февраля 1918 года начался набор среди пленных – проводил его Сихрава с Осуским, – и формирование войска было достигнуто. Первый договор между итальянским правительством и Национальным советом об организации чехословацкого войска в Италии заключил Штефаник с Орландо 21 апреля 1918 г.; за этим успехом последовали иные признания и договоры с итальянским правительством. Из легионеров, усиленно работавших в Италии, стали известны: Ян Чапек, Бедржих Гавлена, Франтишек Главачек, Иосиф Логай, Ян Боржил и др.; создание наших легионов в Италии большая заслуга Штефаника.
При таких условиях 8 апреля 1918 г. в Риме состоялся конгресс притесняемых австро-венгерских народностей; это был как раз день, когда я доехал до Токио. Какое он имел политическое значение, сейчас увидим.
Сведения, которые я получал об условиях жизни в Чехии и в Вене, были успокаивающие. После январского опровержения последовало уже упомянутое первое выступление депутатов в апреле, а главное – манифест писателей в мае; я в нем ощущал подталкивание депутатской политики, а политическое оживление весной 1917 г. я объяснял влиянием русской революции. Эта революция должна была ослабить монархизм и усилить республиканство. Подобным же образом благотворно действовала у нас и русская революция, наступившая после японской войны. Парламент, созванный впервые за время войны (30 мая 1917 г.), высказался в государственно правовом смысле еще за Австрию и Габсбургов, и была предложена программа федеративного государства, состоящего из национальных государств. Это провозглашение не принесло нам большого вреда, ибо рядом с очевидно платоническим признанием всей империи и династии выдвигается борьба за чешское государство и присоединение Словакии. Я думал, что теперь парламент вообще уже не мог вредить, скорее могло быть наоборот. Это было сейчас же видно по интерполяции социал-демократических депутатов о конфискации Стокгольмской резолюции и т. п.
Весьма важным, а для нас и выгодным было решение депутатов в Вене 23 июля; большинство, хотя и незначительное (3 голоса), отказалось принять участие в работах над изменением конституции. Если я не ошибаюсь, на это решение имели влияние иностранные сообщения Габрмана, привезенные им из Стокгольма. Д-р Рашин и д-р Крамарж были выпущены из тюрьмы; они не могли оставаться депутатами, но это было даже лучше, д-р Рашин мог всецело посвятить себя Праге и работе. Очень мне пригодилась интерпеляция немцев в парламенте (5 декабря 1917 г.) о нашей нелояльности: я узнал, что Чешский союз депутатов с конца сентября 1917 г. был в полном составе; я представлял себе это единение как доказательство того, что и наши сознают приближающийся решительный момент.
Декларация 6 января 1918 г. успокоила меня, несмотря на то что одобрение прежних заявлений означало принятие декларации при открытии парламента; однако при тогдашней неопределенности, этого за границей не понимали, тем более что остальное содержание соответствовало нашей заграничной программе. Мне эта неопределенность говорила, что исключительно габсбургская и австрийская политика встречает отпор в собственных рядах, а быть может, и среди большинства депутатов. Да, кроме того, и австрийский премьер, а позднее и министр иностранных дел подчеркнули «изменнический» характер декларации.
За крещенской декларацией последовало упомянутое личное нападение Чернина; это ему очень повредило в Англии и в Америке (личные нападки в этих землях давно уже исключены), а нам принесло пользу, особенно тем, что Чернин в раздражении обвинял народ в том, что он единомыслен со мной («такие Масарики есть и в пределах империи»).
О нас, находящихся за границей, дома теперь уже довольно знали; узнали наши и о Зборове; депутат Габрман, пленный Пшеничка и др. доставляли им обширные сведения, – я уж не ожидал никакого опровержения, несмотря на то что положение на французском фронте было более чем неприятное. Торжественная присяга 13 апреля многое предвещала, для меня особенно радостным было сообщение о первом сопротивлении словаков в Липтовском Св. Микулаше под руководством Шробара.
29 апреля мы пристали рано поутру к Виктории, а после обеда были в Ванкувере. Здесь я получил экстренную телеграмму из Владивостока о смерти Клецанды… Меня ожидал там Шелькинг, бывший чиновник петроградского министерства иностранных дел; своими сообщениями и советами он оказывал часто серьезную помощь нашим людям в Петрограде, когда мы выступали против политики Штюрмера и Протопопова. И вот снова споры о России, о причинах ее падения и перспективах.
В Ванкувер прибыли некоторые земляки как представители своих организаций (Босак от словаков), и Перглер, которого мои американские сограждане определили мне в секретари; об этом я узнал от нашей американской миссии в России; я телеграфировал ему в Токио, чтобы мы могли немедленно воспользоваться длинным путем из Ванкувера для работы. Перглер был у меня в течение всего моего пребывания в Америке и работал с большой энергией и прилежанием; он принял участие в нашем движении еще до моего приезда.
30 апреля я покинул Ванкувер и поехал через Канаду в Чикаго. Путешествие продолжалось без малого пять дней; более длительная была остановка в Сан-Пауле, где я встретился с некоторыми из наших соотечественников, которых я знал по прежним посещениям Америки.
В Чикаго я приехал 5 мая, и здесь начался новый фазис деятельности, начался он немедленно в большом масштабе.
В Чикаго земляки приготовили мне, по американскому обычаю, торжественную встречу. Чикаго после Праги было самым большим чешским городом, а также финансовым центром движения. Здесь был Штепина, которого я уже из Венеции начал бомбардировать письмами с просьбой о деньгах; д-р Фишер был во главе Национального союза; Войта Бенеш объезжал наши колонии и заботился об успехе наших сборов. Нашим удалось привлечь почти все Чикаго, не только славянские колонии, которые присоединились к нашим, но и американцев. От вокзала к гостинице растянулось огромное шествие, весь город утопал в наших и вообще славянских флагах. Начало было великолепное й стало примером для иных городов, где у нас были значительные чешские и словацкие колонии. Речи говорились на улице при шествии на чешском и английском языках. Потом начались малые и большие чешские и чешско-американские собрания. Я должен был вторично приехать (в конце мая) в Чикаго, чтобы устроить собрания для отдельных организаций; тогда-то я участвовал в собраниях и говорил речи в некоторых американских учреждениях, как-то: в университете, в главном чикагском клубе журналистов и т. д. В 1902 г. в Чикаго я читал в университете лекции и приобрел тогда среди чехов и американцев много друзей; теперешний президент м-р Джедсон весьма либерально мне помогал.