Прежде чем изложу последний фазис наших и югославянских отношений, я должен буду вернуться к России и ее отношениям к Сербии и югославянам.
Для официальной России не было югославян, была лишь Сербия и Черногория. В царской России югославянский вопрос решался династически и семейно, а потому действовали влияния не только сербские, но и черногорские; после лондонского договора правительство сообразовалось с ним и запрещало, например, выступления в пользу Далмации, которые по инициативе Супило начал проф. Ястребов. Правительство высказалось даже в итальянской правительственной газете «Messagero» за Италию.
После Супило – деятельность которого там я уже описал – в Петроград приехал от Югославянского комитета (летом 1915 г.) д-р Мандич; он скоро убедился, что для официальной России югославянского вопроса, собственно, не существует: предполагалось, что Сербия получит Боснию и Герцоговину в возмещение австрийской оккупации и, кроме того, доступ к морю. Это был, очевидно, план относительно Сербии. То, что Черногория могла бы перестать существовать, в Петрограде никому не пришло в голову. В то время Россия, как и остальные союзники, еще принимала в расчет Болгарию. Когда осенью 1915 г. Австрия начала побеждать Сербию и Болгария выступила против союзников, то официальная Россия с большим недовольством приняла эту «измену» Болгарии, но делала за нее ответственной Сербию! Сазонов видел эту вину в том, что Сербия не вернула вовремя Болгарии Македонию.
Когда поражение Сербии и Черногории в начале 1916 г. было завершено, мнение официальной России меняется. Также некоторые члены Думы, особенно Милюков, начинают интересоваться югославянским вопросом; но какой-либо ясной и определенной югославянской программы, программы соединенного югославянства еще нет.
В то время, когда официальная Россия выступила с дюриховским предприятием, была сделана аналогичная попытка и с югославянами. Не удалось. Зато выступает сербское правительство с планом соединенной Югославии под руководством православной Сербии (православие подчеркивается); посланник Спалайкович работает в этом направлении.
Против этой программы выступает Милюков за соединение югославян без различия вероисповеданий. Для характеристики официальной России отмечу, что в то время «Новое время» доказывало невозможность и бессмысленность такого единения. Профессор Соболевский еще в феврале 1917 г. выдвигает русскую официальную точку зрения в славянском вопросе вообще.
Пришла революция, и революционная Россия как высказалась за нас и нашу программу, также высказалась и за единение Югославии.
Но возникли затруднения, недоразумения и споры между югославянами и в Югославянском комитете; несмотря на это, при помощи Стида и Сетон-Ватсона удалось устроить свидание на Корфу, а потом и римский конгресс.
Когда я приехал в Россию, то спор между сербами, хорватами и словинцами был весьма злободневен; были значительные программные несогласия. Словинцы издавали «Югославию» и домогались Великой Словинии, которая была бы федеративно связана с Сербией и Хорватией. Устные объяснения, данные мне по этому поводу словинцами, не уменьшали неопределенности и чрезмерности этой программы.
Результат был тот, что югославянский легион распался, хорватская и словинская части отделились от сербской и прозябали в Киеве.
Некоторая неровность в отношениях между нами и сербами произошла из-за несогласий, возникших вследствие отхода наших добровольцев из сербских частей после боев в Добрудже; некоторые наши добровольцы были также в остатках югославянских легионов в Киеве.
Печальные последствия имел для югославян в России несчастный инцидент в Солуни. Тайное офицерское общество «Црна рука» (иначе «Уједињење или смрт») начало свою революционную деятельность на солунском фронте, и было сделано покушение на жизнь королевича; бывший начальник сербского Генерального штаба Димитриевич (в июне 1917 г.) был расстрелян, некоторые участники были сосланы в Африку, – верховное командование на солунском фронте было французское и, как уверяли меня сербы, требовало наказания виновных. Приверженцы Димитриевича в России старались привлечь к себе симпатии; они подали и мне меморандум. О «Черной руке» я узнал кое-что еще до войны, в Белграде, – само собой разумеется, что я отнесся отрицательно к необдуманности политически раздраженных людей; я, однако, постоянно успокаивал рассорившиеся партии и взволнованных людей. Я признавал, что у сербов в некоторых случаях были сделаны ошибки, но в их положении требовались и более спокойная тактика и дисциплина.
Когда я приехал в Америку, то увидел сейчас же, что среди югославян не было спокойствия. У хорватов были колонии не только в Соединенных Штатах, но и в южноамериканских республиках, и я наблюдал, как там действовали различные местные взгляды и личности – совершенно так же, как вначале у нас. Много крови испортило то, что вашингтонский посланник Михайлович, с которым я познакомился в Риме, был Пашичем уволен (в конце июля); посланник, как говорили, тогда последовательно защищал точку зрения соглашения на Корфу и объединение югославян, из-за чего и впал в немилость, потому что Пашич, – так объясняли более спокойные хорваты – под влиянием заявления Вильсона и Ллойд Джорджа в пользу Австрии (в январе 1918 г.), не видел возможности соединить всех югославян, а потому хотел спасти для Сербии по крайней мере Боснию и Герцеговину и выход к морю. В Америке действительно соглашение на Корфу толковалось односторонне и так, что оно соответствовало более великохорватской и республиканской программе.
Когда 3 сентября 1918 г. мы добились много значившего признания Соединенными Штатами, югославянские лидеры хотели такого же признания и обратились ко мне, чтобы я вступил об этом в переговоры с правительством. Уже в половине октября я получил из Парижа от д-ра Трумбича подобное же предложение. Для меня было само собой понятно, что я всюду работал для югославян; договоры в Риме и на Корфу мне облегчали эту работу в Америке. Но, как не спали наши враги, так же не спали и враги югославян, – союзнические правительства и влиятельные деятели были уведомлены обо всех спорах и инцидентах между югославянами и настраиваемы против них. Какое было в конце войны настроение в некоторых кругах, можно видеть из слов, сказанных Клемансо о хорватах еще на мирной конференции, а именно что Франция не забудет участия хорватов в войне на неприятельской стороне! До известной степени действовала тоже точка зрения официальной православной России, которая не очень противилась хорватскому сепаратизму. Кроме того, противники югославян указывали различным американским учреждениям на австрофильские декларации, особенно словинских депутатов от 15 сентября и боснийско-герцеговинских католиков от 17 ноября 1917 г.
Вечные затруднения возникали для югославян с самого начала из-за следующего: у всех был свой официальный представитель в Сербии, которая, как началась война, высказалась весьма энергично за единение. Сербия всюду вызывала самые сердечные симпатии. Однако югославянские эмигранты из Австро-Венгрии, бывшие еще формально австро-венгерскими подданными, должны были как-нибудь организоваться, и так возник Югославянский комитет; сербские посланники и правительство в то время не могли официально представлять интересы граждан, бывших в международном отношении еще австрийскими и венгерскими гражданами; я знаю, что Пашич сам поддерживал создание и работу Югославянского комитета и рекомендовал его союзническим правительствам. Однако вскоре взгляды Комитета начали расходиться со взглядами сербского правительства; уже первое вмешательство Супило весной 1915 г. обеспокоило не только Россию, но и западные союзнические круги. Вскоре после того военные неудачи Сербии и Черногории усилили, как я мог наблюдать, хорватскую (великохорватскую) ориентацию, ибо в их глазах судьба Сербии становилась неопределенной. После поражения и Сербия, из-за неопределенности общего положения, как я уже указал, должна была считаться с менее блестящим будущим. Не стану об этом распространяться, – я часто оказывался между двумя и больше огнями, но могу смело сказать, что я всегда действовал в интересах югославян; когда наконец (в половине 1918 г.) мы увиделись с д-ром Трумбичем в Париже, то весьма хорошо договорились. Конечно, этому еще предшествовала (в начале ноября) женевская конференция, о которой я узнал еще в Вашингтоне. Там Пашич согласился с Трумбичем и д-ром Корошцем и представителями различных партий не только о национальном и территориальном единении, но и о том, что Национальный совет Югославии (Narodno Vijeée Slovenaca, Hrvata i Srba), основанный 6 октября в Загребе, признан сербским правительством за представителя и правительство югославян из бывшей Австро-Венгрии и что будет избрано единое правительство для Сербии и югославян рядом с сербским и югославянским правительствами. Это я считал возмещением за противосербское заявление югославян в Вашингтоне 1 ноября, домогавшееся Югославянской республики (Женевское соглашение состоялось 9 ноября) и написанное д-ром Гинковичем (д-р Гинкович вышел из Югославянского комитета, а за ним стояла и значительная часть американских югославян). Нет сомнения, что Женевское соглашение усилило югославянский дуализм; тот факт, что оно не было подтверждено сербским правительством и королем, не помог. В частности, указывалось на то, что это было единое правительство без Пашича, – говорилось, что враги Пашича воспользовались женевской конференцией против него.
Новые споры с сербами и подозрения возбудила итальянская оккупация хорватской и словинской территории. Загребский сейм 4 ноября послал Вильсону протест против этой оккупации, потом следовал протест из Далмации, Боснии и т. д. В хорватских кругах распространялись слухи, что посланник Веснин согласился с итальянцами об оккупации. Д-р Трумбич стоял на точке зрения, что оккупацию нужно было возложить на американское войско, но не на итальянцев, а также и не на сербов, – конечно, эта точка зрения встретила отпор в Сербии.