Встречались мы и с украинскими, галицкими и венгерскими малороссами. Из галицких малороссов между прочим был в Америке и Сичинский, застреливший несколько лет тому назад галицкого наместника. Это был, сверх всякого ожидания, милый и разумный человек. Я должен был очень следить за тем, чтобы своими встречами с ним и вообще с малороссами не раздражать поляков. По отношению к Сичинскому поляки в Америке держали себя хотя и отчужденно, но все же прилично.
С русскими были сердечные, но довольно редкие встречи. У посла Бахметьева после большевистского переворота было необыкновенное положение. Хотя американское правительство его и признавало, но все же с некоторой сдержанностью; это происходило еще оттого, что некоторые влиятельные американские публицисты, а также и политики питали симпатию к Ленину и большевикам. Это были симпатии абстрактные, относились больше к врагам царизма, но все же они были.
Особое отношение американского правительства к большевикам особенно ясно проявилось на случае с проф. Ломоносовым. Он был послан в Америку в 1917 г. правительством Керенского. После большевистского переворота он перешел на сторону Ленина и пытался потом завязать с американским правительством сношения, как официальный представитель Советов. На большом собрании в Нью-Йорке (в половине июня) он объявил себя приверженцем большевиков и перестал быть членом русской миссии. Правительство его интернировало. Мои отношения с ним были незначительные и носили характер частный.
Из остальных русских, живших в Америке, вспоминаю барона Корфа и князя Львова; последнего я знал по Петрограду. Не задолго до отъезда из Америки я вел переговоры со Львовым о том, чтобы русская эмиграция в различных государствах сговорилась наконец на какой-нибудь политической программе, по крайней мере – в общих чертах. Было прямо неприятно смотреть на то, как русские не умели организоваться за границей.
С румынами я продолжал совместную работу, начатую в России. В Америке было меньше румынских представителей; из депутатов на время приезжал Лупу.
Довольно часто я встречался с представителями литовцев, латышей и эстонцев. В Америке у этих народов, особенно у литовцев, были колонии; а благодаря этому сами собой завязались сношения. Бывали у меня политические разговоры также и с греками, армянами, албанцами и иными народами. Из этих разговоров возникла особая, единящая политическая формация: Демократическая уния Средней Европы (Mid-European Democratic Union). Вначале я хотел создать американское общество, которое бы взяло на себя работу помощи малым притесненным народам; в этом виде план не удался, но была организована Уния, и я был против своего желания избран ее председателем. Моим помощником был американский профессор Герберт Адольф Миллер из Оберлейна. Уния собиралась довольно часто, и в ней разбирались все этнографические и политические проблемы среднеевропейских народов. Чтобы характеризовать способ нашей работы, привожу пример: я свел поляков и литовцев (д-р Шлупас), чтобы они заранее объяснили друг другу свою программу и чтобы, таким образом, в пленарном заседании Унии не возникали слишком живые споры. Таким же образом я действовал с греками и албанцами и т. д. Прилежно посещали наши собрания также итальянские ирредентисты. Уния настолько окрепла, что ее депутация была принята Вильсоном; от Унии говорил я. Не знаю, кому пришла счастливая мысль устроить в Филадельфии публичное собрание и лекцию, где бы изложены были программы отдельных народов. 23 октября была подписана в историческом и достопамятном Зале Независимости (Independence Hall) сводка всех совещаний, а потом я прочел во дворе наше общее заявление, причем по исторической традиции ударили в Колокол Свободы. Выступление было вполне американское, но от чистого сердца и имело успех. С филадельфийского конгресса был послан привет президенту Вильсону.
Наша Уния была очень удобным органом пропаганды, практической целью которого было давать более широким кругам, главное же, – газетам и различным обществам, информацию об отдельных народах или обо всех народах, составляющих Унию. Было их в Филадельфии одиннадцать. В план входило также дать американцам ясную картину пояса малых народов в Средней Европе. На этот пояс я постоянно указывал и объяснял его значение для войны и для всей истории Европы. При помощи взаимного знакомства и объяснений наконец представители различных народов должны были готовиться к мирной конференции. Идеалом было, конечно, чтобы мы сговорились и пришли на мирную конференцию с согласным планом. Это, конечно, был идеал. В действительности было много несогласий. Так, например, поляки вышли из Унии, заявляя, что они не могут заседать в Унии рядом с малороссами, которые выступили неприятельски в Восточной Галиции против поляков. Некоторые поляки говорили нам, что настоящая причина отхода была иная. Остальные представители, несмотря на несогласия, остались в Унии. Одно время нам грозила опасность, что Министерство иностранных дел выскажется против проф. Миллера, который возбудил против себя официальный протест каким-то выступлением. Но я устранил опасность, и Уния еще долго действовала и после моего отъезда. В общем, я преследовал в Унии разработку плана мира, который я изложил в «Новой Европе».
Особо стоит отметить Подкарпатскую Русь, особенно же ее представителей в Соединенных Штатах.
Считаясь с самого начала с разделением Австрии и Венгрии, я не забывал о малорусской территории в Венгрии и о судьбе ее после развала Венгрии. Значение края каждому ясно: он находится в соседстве с остальными территориями, населенными малорусским народом, с румынами, мадьярами и нами (словаками; на малорусские части Словакии словацкие писатели давно обратили внимание). Пока Россия побеждала, нужно было принимать в соображение, не будет ли она притязать на Подкарпатскую Русь, тем более что она сейчас же оккупировала Восточную Галицию; однако тогда Россия еще считалась с тем, что мадьяры могут выступить против Австрии, а потому в этом вопросе у нее не было определенного плана. На это, как и на особое мадьярофильство официальной России, я уже указывал. Союзникам не было желательно, чтобы русские перешли на южную сторону Карпат; об этом может дать интересные сведения уже из эпохи мирных конференций д-р Бенеш. То, что Россия проиграла, дало возможность присоединить Подкарпатскую Русь к нашей республике. Вначале это было, конечно, лишь тайным сердечным желанием. В России, особенно же на Украине, я должен был заняться этим планом, потому что украинские вожди рассуждали со мной о будущем всех малорусских частей, находящихся вне России. Против присоединения Подкарпатской Руси к нам они не имели возражений.
В Соединенных Штатах есть значительное количество переселенцев из числа венгерских малороссов. Скоро встретился я и с ними, так как они были знакомы с тамошними словаками и чехами. Они вступили в Среднеевропейскую унию и были представлены д-ром Жатковичем. Первые предложения от лица русин мне сделал Пачута; он был в сношении с нашими словаками и представлял русофильское, отчасти даже православное направление. Д-р Жаткович был представителем большой части малороссов, тех, которые были организованы церковно и были преданными католиками, униатами. Политически мало кто из них был точно ориентирован. Интеллигенция, приходившая из дома, была воспитана по-мадьярски. Мало кто, даже из тех, кто признавал свою национальность, умел правильно говорить на своем языке; каждый говорил на своем местном наречии, а у более образованных можно было наблюдать, что лишь теперь, во время разговора, они начинают создавать некоторые грамматические формы и слова. Это и понятно, ведь во время венгерского владычества у них не было школ. Сами себя они называли угорскими русинами (по-английски: Uhro-Rusins, Rusin Greek Catholic Churches, Rusinia; направление Пачуты: Carpatho-Russians); как католики они были очень сильно против великорусского православного направления, по этим же причинам они отвергали и украинцев, видя и в них православных. Но они были настроены и против галицких малороссов. В лингвистическом отношении, как уже сказано, они были у самого начала литературного языка, держались своего наречия (собственно – наречий), более с историческим, чем фонетическим правописанием, чем и отличались от украинцев.
При дискуссиях Среднеевропейской унии они учились и узнавали политическое положение и возможное отношение к соседним народам. Они начали встречаться с поляками, украинцами и румынами; о мадьярах они были, конечно, лучше осведомлены, и те вели среди них оживленную агитацию. Наконец, русины решили сами, что присоединяются к нам.
Впервые они вынесли постановление о своей политической будущности на своем съезде 23 июля 1918 г. в Гомстеде; они выразили здесь свои пожелания еще предположительно: если невозможна полная независимость, то русины должны будут соединиться со своими братьями в Галиции и Буковине; если невозможно и это, то они должны получить автономию. В каком государстве, сказано не было. Но уже 19 ноября они созвали второй съезд в Скрэнтоне, и на нем было постановлено, что русины с широчайшей автономией, как государство на федеративном начале, присоединяются к Чехословацкой Республике; как видно из терминологии, постановление было сделано по американскому образцу, у которого, конечно, не было много общего с условиями жизни в Венгрии и Австрии. Они требовали, чтобы к этой Руси были присоединены все «первоначально» русинские подкарпатские жупы бывшей Венгрии. После этого русинские организации устроили голосование по своим приходам, и большинство высказалось за присоединение к Чехословакии. Я получил от д-ра Жатковича об этом меморандум. Я сам обращал его внимание на главные русинские задачи, особенно на культурный и экономический вопрос. Я указывал на затруднения финансовые, которые возникнут в освобожденной Подкарпатской Руси, на недостаток чиновников, учителей, а также и священников, которые бы могли служить народу на его языке. Я наблюдал также некоторую натянутость между униатскими русинами и словаками; чехи для них были более приемлемы, чем словаки.