ным штабом к нашему военному атташе Гурбану; один из первых, с кем я завязал сношения по всяким делам, был капитан Бленкенгорн. Это краткое и сухое перечисление имен указывает, как наш вопрос проник при помощи сибирского анабазиса в высшие и решающие официальные круги. Американский Красный Крест решил пожертвовать нам различных вещей на сумму 12 миллионов; однако эта помощь, как и все движение в нашу пользу, была более слабою, чем мы ожидали, потому что сообщение с Сибирью и перевоз различных предметов из Америки был часто затруднительным, а иногда и прямо мнимым.
Военная миссия, посланная в Сибирь, изменила свои взгляды на японцев и благодаря этому и иным осложнениям также свои планы; в борьбу с большевиками она не вмешивалась; я приспособлялся к взглядам правительств и военных авторитетов Антанты, но это особенного успеха не приносило – союзные державы не могли сговориться друг с другом, а мои взгляды на Россию все же отличались от союзнических планов, узкополитических и военных, а потому как раз в данном положении недостаточных.
Положение принудило нас создать особую информацию о сибирских событиях. Опираясь на сведения, которые у меня были как о России, так и обо всем нашем, а также по сообщениям, доходящим до нас при помощи курьеров и лиц, приезжавших из Сибири и из России от нашей армии, мы давали и газетам, и различным политическим лицам правительству сообщения. Когда, например, начали говорить о Семенове и когда о его отношении к нашей армии начали ходить неверные сведения, то я подал американскому правительству и президенту меморандум, изображающий этого авантюриста, с которым некоторые наши люди совершенно напрасно нежничали, в настоящем свете. Развитие событий оправдало меморандум (написанный полковником Гурбаном, бывшим до конца июля на должности военного атташе в Вашингтоне). Американский генерал Черчилль некоторое время спустя вполне подтвердил наши сведения, а этим еще раз, как и в иных многих случаях, наш авторитет был снова усилен.
Вопрос, кто был виноват в том, что в Сибири начались бои – мы или большевики, нет необходимости здесь подробно разбирать. Думаю, что мнение французского офицера, а потом большевика Садуля касается всего происшествия. Садуль видел вполне ясно уж в феврале и марте 1918 г., как и позднее, когда начались бои, что большевистское правительство в Москве неправильно судит о положении и неправильно приписывает нашей армии какие-то реакционные тенденции. Это было неверно и неискренно, особенно у Троцкого, который сам еще в марте 1918 г. ожидал помощи союзников против Германии. Положение обострялось благодаря отдельным местным советам и влиянию неразумных и политически незрелых местных величин. Я приводил уже договор с Советами от 26 марта 1918 г.: комиссар Сталин от имени Московского совета приказывает местному комиссару в Пензе, чтобы наши солдаты по договору были пропущены во Владивосток, но уже 28 марта, то есть через день после приказа, наши перехватили телеграмму Омского совета, требующую разоружения нашего войска и переправки его в Архангельск. Давлению местных советов поддалась наконец и Москва. Наши солдаты провели лояльно частичное разоружение, которого требовала Москва (оружие будто бы было русским имуществом); наши солдаты понимали затруднительное положение Москвы по отношению к немцам после Брест-Литовского мира, по которому на русской территории не должно было оставаться вооруженных сил, могущих действовать против немцев, но, с другой стороны, ясно почувствовали нелояльность Москвы. Было нелояльно, что большевики в июне предложили немцам, чтобы они разрешили против наших в Сибири вооружить немецких пленных; немцы были более корректны и высказались против этого. Правда, Москву натравливали своим неразумным и изменническим поведением чешские большевики. В противовес всем подкрашенным сообщениям, в конце июня я послал Чичерину объяснение в изложенном смысле; оно было напечатано во всех американских и европейских газетах. Наши бои в Сибири не были вовсе интервенцией против большевиков; они возникли не из политики вмешательства, но по приведенным причинам, принуждавшим нас к обороне.
Поэтому совершенно несправедливо обвинять нас в том, что мы, хотя бы и невольно, содействовали убийству царя и его семьи большевиками в Екатеринбурге (16 июля 1918 г.). Первое официальное сообщение в Москве гласило, что расстрелять царя приказал местный совет, опасаясь бегства царя и ввиду возможности, что его увезут чехословаки; наши заняли Екатеринбург лишь 25 июля, главное же, у наших легионов в Сибири совершенно не было плана освободить царя. Несчастный! Его собственные люди, черносотенцы, принесли его в жертву и обсуждали его устранение, а в случае надобности и убийство; пришли большевики и осуществили то, что замыслили монархисты, – история любит так иронизировать…
Уезжая из России, я оставил, как уже упомянуто, приказ, чтобы не было отступлений от принципа невмешательства; но я положительно подчеркнул необходимость обороны, если бы на нас сделала нападение какая бы то ни было славянская партия[6]. Это я дал письменно Клецанде: наше войско не должно было выступать в пользу той или иной партии, но могло и должно было защищаться – оборона ведь не что иное, чем политически задуманная интервенция. Из Вашингтона я сам, конечно, не мог давать подробных политических приказов, тем более военных. Наше отделение в России и отдельные военные отряды должны были, в зависимости от положения, решать сами, и мне не оставалось ничего иного, как только положиться на их рассудительность и добрую волю. Это доверие не было обмануто. Солдаты сами очень хорошо чувствовали, что им не хватает политического руководства; вспоминаю при этом о телеграмме, посланной в половине июля Гайдой и Патейдлем, требующими верного политического руководителя. Но его на месте не было, а руководить на такое расстояние не было возможно.
Я не хочу и не могу защищать все, что случилось в легионах после моего отъезда, не только в области политики, но и в стратегии. Я видел некоторое отсутствие единства в действиях и колебание политических руководителей, припадки авантюризма и частую беспомощность отдельных военных отрядов (я в данном случае говорю лишь о 1918 г); я обвинял сибирских руководителей, что они не увидели сразу неспособность Колчака и его германофильского окружения и т. д. Но в пояснение и извинение смело могу сказать, что поведение большевиков было некорректно и нелояльно; наши солдаты были убеждены, что большевиков против нас ведут немцы, особенно австрийцы и венгры, и что они воюют собственно против Германии и Австрии. Во всех сообщениях указывалось на участие немецких и венгерских пленных в большевистских отрядах, выступающих против нас. Политика союзников в Сибири тоже была неясна; из числа подробностей привожу, что как раз французский начальник Гинэ усиленно поддерживал фронт на Волге, ожидая помощи от сказочной союзнической армии у Вологды. Нашим же казалось, что воскресший чешско-русский фронт является обновлением борьбы с немцами и австрийцами.
В общем дело устроилось хорошо, даже лучше, чем предполагали не только наши враги, но и наши более справедливые критики. Что касается дисциплины нашей армии, то нужно принять в соображение ее долгую бездеятельность, разбросанность по Сибири от Урала до Владивостока, всеобщую нервность в России; что касается военной стороны, то я допускаю недостатки импровизированной армии и ее командования, как я уже это изложил. В качестве последней причины необходимо снова припомнить неодинаковое и неопределенное отношение Антанты, а позже и Америки к России и возникающие от этого несогласия и неуверенность; например, французская миссия рекомендовала нашему отделению план посылать во Францию войско не только через Владивосток, но также через Архангельск и Александровен на Мурмане, чем бы единство и сила войска были серьезно ослаблены.
Наше войско долго переносило безропотно материальные недостатки и морально страдало от долгой разлуки с семьей и родиной; некоторый упадок дисциплины мог ожидаться. Но, несмотря на все это и несмотря на многие разочарования, с которыми приходилось встречаться, армия не была деморализована; отдельные части пережили значительный кризис, как об этом свидетельствует самоубийство Швеца, которое, однако, своей трагичностью подействовало очистительно.
О духе нашей сибирской армии нужно судить не по одним военным действиям. Наши солдаты постоянно и всюду помимо своей военной деятельности предпринимали различнейшие хозяйственные работы. Весьма скоро были организованы при войске трудовые дружины (в августе 1918 г.); немного позднее была устроена торговая палата, а потом сберегательная касса и банк. На Урале и в других местах наши солдаты организовали промышленные работы; нельзя не сказать и о весьма прилично устроенной военной почте. Обо всем этом надо помнить, когда говорится о нашей армии в России и в Сибири. Дело не только в сиянии героического анабазиса; мы не хотим его преувеличивать, но совершенно неправильно считать его лишь минутной ракетой. В связи с этим должно быть упомянуто, что в Сибири начали записываться в нашу армию и наши немцы, из них формировались рабочие отряды.
Наконец, надо указать на состоявшееся сравнительно без всяких, недоразумений возвращение нашей армии вокруг света. Я подразумеваю здесь прежде всего тот факт, что наши солдаты своей дисциплиной, своей манерой держать себя на остановках в продолжение своего кругосветного пути распространяли среди незнакомых народов сведения о нас; об этом у меня есть весьма приятные вести, полученные от капитанов американских и других кораблей, перевозивших наше войско. И в этом проявляется дисциплина. Во-вторых, выдвигаю вперед всю технику переезда и вижу в этом снова ловкость и способность к организации. Мало людей могут себе ясно представить, насколько сложно с чисто технической точки зрения было возвращение с далекого востока почти вокруг света домой. За то, что этот возврат был осуществлен в сравнительно краткий срок (первый транспорт из Владивостока домой был завершен 9 декабря 1919 г., 17 июня 1920 г. прибыл в Прагу Генеральный штаб, а 30 ноября эвакуация была закончена), мы должны быть благодарны союзникам, которые нам дали для этого суда, и министру Бенешу за успешные переговоры с союзниками.