Мой план заключался в том, чтобы армия как можно скорее могла попасть во Францию; там ей следовало участвовать в военных действиях. Армия во Францию не попала; но главное было, что армия у нас была и что она все же действовала. Сибирский анабазис и есть как раз доказательство, что я был прав в своих усилиях создать большую армию и что они принесли нам плоды; малые, не военные, а политические отряды, каких хотели наши в России и русское правительство, затерялись бы в России и растворились бы в большевистской крепкой водке.
Говорить о том, что бы случилось, если бы наша армия переправилась во Францию, когда война клонилась уже к миру, – такие и подобные рассуждения я уже оставляю историкам и политикам. «Если бы», – вот бы я этим хорошо воспользовался в политическом отношении.
Резюмирую все, что было до сих пор сказано о формировке нашего войска в союзнических армиях, и объясню политическое и международное значение нашего заграничного войска.
В самом начале войны всюду в чешских колониях совершенно непреднамеренно явилась антиавстрийская программа – поступать в союзнические армии. В государствах, которые воевали и мобилизовали, наши колонисты, бывшие уже гражданами этих государств, прямо призывались в эти армии; те, которые не имели подданства, шли добровольцами.
Во Франции вначале наших принимали лишь в иностранные легионы. Там они не оставались слишком охотно и стремились как можно скорее попасть в настоящую армию или создать самостоятельную часть. Во Франции наших было, однако, очень мало; их количество сначала просто не принималось в расчет. Лишь позднее во Франции была сформирована особая армия, когда приехали добровольцы из России и Америки. Несмотря на это, Франция раньше всех поняла значение наших легионов и поддерживала их формировку не только у себя, но и в России; французы сами имели значительное количество эльзасских и лотарингских добровольцев, а потому и проявляли больше инициативы.
В России были иные условия. Там наша колония была больше, а потому можно было подумывать о создании особой военной части. Так возникла Дружина, но как часть русской армии; лишь после того, как в нее стали записываться в значительном количестве пленные, возникла мысль о самостоятельной чешской части. Историю нашего русского войска я уже рассказал.
В Италии наших колоний не было; по городам были лишь отдельные лица или группы. Но когда начало увеличиваться количество наших пленных, то и в Италии начали работать над созданием наших военных частей. И здесь был успех, хотя он и пришел позднее, чем в иных местах.
В Англии была незначительная колония в Лондоне, но она начала весьма скоро и плодотворно вести агитацию за поступление в английскую армию. Наш соотечественник Копецкий при помощи Стида добился в начале войны того, что чехи имели право поступать в английскую армию.
В Америке, где было больше всего наших людей, долгое время было невозможно формировать военный отряд, потому что Америка оставалась нейтральной; лишь в 1917 г. она решилась принять участие в войне. Потому некоторые из наших, бывшие в Соединенных Штатах, вначале записывались в канадскую армию, где организовалась чешская рота из привлеченных в Соединенных Штатах Тврзицким и Цисаржем добровольцев; но и там были затруднения, потому что американское правительство требовало от своих граждан точного исполнения нейтралитета. В 1917 г., после объявления войны Америкой, Штефаник, с согласия французского правительства, организовал набор в наши легионы во Францию; я не ожидал многого от этого предприятия, так как несколько тысяч наших молодых людей поступило в американскую армию сейчас же по вступлении Америки в войну весной 1917 г.
Я с самого начала и еще будучи в Праге стремился к созданию нашего войска. Я передал через Англию при помощи Воски в Россию, чтобы там принимали наших пленных и перебежчиков. Наибольшее количество пленных у нас было в России, потому-то мои глаза и обращались прямо туда, а там после многих мытарств мы наконец и создали настоящую армию. Из России мы послали небольшую часть также во Францию.
Возникновением легионов была создана проблема, как привести в порядок отношения чехословацкого войска к армии государства, на территории которого формировались легионы; одновременно с этим возник вопрос об отношении нашего и иностранного войска к нашему Национальному совету как руководящему политическому органу освободительной революции.
Эта проблема была поставлена в России, во Франции, в Италии, а также в Англии и в Америке, потому что с этого момента английские и американские войска могли на фронте во Франции встречаться с нашими частями, что и случалось. Для Америки это было проблемой еще потому, что в нашем войске были также американские граждане и наши люди из Америки вообще. Так вышло вполне естественно, что с зимы 1917 г. всюду в союзнических государствах, даже в Японии и в Китае, чешская военная проблема должна была быть международно разрешена. Лишь в Советской России вопрос стал неопределенным, так как Россия стала нейтральной и еще потому, что вообще все международные договоры с Россией стали неопределенными.
Решение было всюду одинаково: каждое союзническое правительство разрешало на своей территории формировку и набор добровольцев среди пленных и непленных; одновременно союзническое правительство признавало Национальный совет политическим органом нашего движения, а потому в военном отношении верховным командованием войска. Или, выражаясь иначе, – наше войско было хотя и частью союзнической армии, однако оно было и войском автономным, подчиненным Национальному совету. Я был главным начальником, даже диктатором армии, как меня провозгласили солдаты в России, но, конечно, ни в коем случае не главнокомандующим; мое положение было соответствующим отношению суверена к армии, находящейся под руководством своих вождей и учреждений. Этими военными вождями в данном случае были французские, итальянские и русские генералы.
Признание Национального совета верховным военным авторитетом заключало в себе признание единства целой армии, т. е. всех частей во всех союзнических государствах. Так как наша русская армия стала частью армии во Франции, то главным ее начальником был французский генералиссимус, а он назначил генерала Жанена генералиссимусом всех наших легионов. Генерал Жанен, как было изложено, был с военной миссией в России; он узнал Россию и русские военные условия и уже в России узнал наше войско. В начале 1918 г. он производил от имени Национального совета наборы во французских лагерях для военнопленных, куда попали наши пленные солдаты через Италию из Сербии. На своем пути в Сибирь он остановился у меня в Вашингтоне, так что мы могли хорошо договориться о возможных задачах нашей армии в Сибири. Генерал Жанен исполнял свою тяжелую задачу лояльно и обдуманно.
В действительности функции ген. Жанена не могли развиваться, потому что отдельные части не были соединены в единое целое, а русские легионы остались в Сибири; во Франции была соединена часть легионов из России с легионами иэ Америки и с первоначальными добровольцами во Франции; в Италии легионы были значительно больше, чем во Франции; но до соединения с французскими не дошло, лишь незначительная часть, – кажется, батальон, – был послан во Францию, чтобы все же доказать единство нашей армии.
Так как армию мы создали довольно поздно, то до этого, с самого начала заграничной деятельности, нашей целью было добиться признания нашей национальной и политической программы, представляемой Национальным советом. Наше движение было революционно, в Соединенных же Штатах действовал принцип законности; а потому признание нашей программы и Национального совета шло понемногу и не бее затруднений. Сначала признание неформально осуществлялось так, что союзники признавали лично меня, д-ра Бенеша и Штефаника и с нами вели переговоры; к этой категории явлений принадлежит председательствование премьер-министра Асквита на моей лондонской лекции.
Подобным же образом шло дело и в военной области. В начале войны у нас были затруднения из-зa действовавших международных договоров и обычаев; наши пленные были для союзников с международной точки зрения австрийцами. Во всех союзнических государствах довольно долго не понимали и не признавали различие между австрийцем и чехом и словаком. Не только на Западе, но и в России – и там всего строже – считались с этой государственной и международной действительностью. Наши это с трудом понимали, и вследствие этого возникало много тяжелых инцидентов во всех государствах. Потому успехом было уже то, что мы вначале добились в отдельных государствах для наших пленных, как и для иных не немецкого и не мадьярского происхождения, различных облегчений.
Первое официальное и положительное признание нашей национальной программы было сделано министром Брианом 3 февраля 1916 г.; об этом было издано официальное коммюнике. На этой основе, опять при помощи министра Бриана, Антанта в ответе на вопрос Вильсона об условиях мира требовала освобождения чехов и словаков из-под чужого владычества. Это было 10 января 1917 г.
1917 г. был для нас опасен тем, что император Карл тайно стремился к скорому и сепаратному миру, чтобы спасти таким образом свою империю. Я уже излагал, как эти шаги Габсбургов всюду оживляли австрофильство и как Карл больше всего ухаживал за Францией. Попытка Карла потерпела крушение и была вполне уравновешена формировкой наших легионов в России, Франции и Италии и военными договорами с Францией начиная с декабря 1917 г. Национальный совет, а с ним и наша политическая программа, постепенно всюду признавался, после этого признавалась и наша армия. Лето 1918 г. принесло нам ряд решающих признаний всех союзных государств.
Как политически признавалась и расценивалась формировка легионов и их участие в общей борьбе, лучше всего видно по декларации министра Бальфура (9 августа 1918 г.), которую поэтому здесь и привожу:
«Декларация. С самого начала войны чехословацкий народ сопротивлялся общему врагу всеми средствами, бывшими в его руках. Чехословаки создали значительную армию, воюющую на трех фронтах и всеми силами стремящуюся задержать немецкое вторжение в России и в Сибири.