Таким образом, я достиг того, что президент Вильсон и министр иностранных дел Лансинг шаг за шагом принимали нашу программу. Это не было лишь мое личное влияние; наше дело приобретало при помощи пропаганды и работы наших людей симпатии политического общественного мнения, а Австро-Венгрия их теряла. Перемену ситуации доказывает тот факт, что начальник отделения по делам Ближнего Востока в Министерстве иностранных дел Патней, известный в Америке юрист-писатель, защищал наш взгляд на австрийский вопрос в меморандумах, написанных для Лансинга как раз во время моего пребывания в Америке. Патней знал нашу антиавстрийскую литературу и был в сношениях с секретарем Перглером.
Отход от австрофильства доказывают признания, которые мы постепенно получали от Соединенных Штатов.
Первое заявление Лансинга от 29 мая принимает лишь резолюцию римского конгресса притесняемых народов Австро-Венгрии. Лансинг уверяет нас и югославян в симпатиях Соединенных Штатов. Этому заявлению предшествовала речь американского посла Ф. Пейджа: он при передаче знамени итальянским легионам в Риме сказал блестящую речь за нас.
В благоприятном для нас смысле действовал и недавно скончавшийся посол в Париже Шарп.
Я вел переговоры с государственным секретарем Лансингом относительно его заявления. Результатом моей критики, а также и разговоров с остальными членами правительства было объяснение, данное Лансингом 28 июня его майскому заявлению; здесь Лансинг особо подчеркивает, что проявление симпатий к нам и к югославянам означает желание полного освобождения всех славян из-под владычества Германии и Австрии. Это был значительный шаг вперед; собственно говоря, это был первый большой успех в Америке, официальные круги которой, несмотря на все симпатии, какие нам удалось в них возбудить, останавливались из-за нашей проблемы перед значительными затруднениями, ибо наше положение с международной точки зрения было без прецедентов.
Припоминаю, что и сербский посланник подал государственному секретарю Лансингу меморандум относительно заявления 29 мая.
Более ясное и окончательное признание мы получили 3 сентября. Об этом признании мы сговорились с государственным секретарем Лансингом: я ему подал, согласно нашим переговорам (31 августа), обширный меморандум, выдвигающий необходимость такого признания со стороны Соединенных Штатов. В это время уже шли переговоры о нашей армии в Сибири и о том, как ей помочь; в этом смысле Лансинг и составил свое заявление; образцом ему послужило признание Бальфура. Оно заключает в себе признание состояния войны между нами и германской и австрийской монархиями; Национальный совет объявляется правительством de facto, ведущим регулярную войну и имеющим право решать военные и политические дела чехословацкого народа. Государственный секретарь Лансинг был так любезен, что показал мне заявление до его опубликования. Я выразил ему свою благодарность и признательность, а также поблагодарил письменно президента Вильсона за этот акт политического благородства, справедливости и политической мудрости. Ответ Вильсона подтвердил мне, что взгляды Белого дома на Австро-Венгрию значительно изменились и улучшились.
Четвертое и решительное признание относится к 18 октября. События, которые после этого признания и нашей Декларации независимости разыгрались в Австрии и в Венгрии, подтверждали президенту Вильсону и американским государственным деятелям мой взгляд на условия жизни в Австрии и мое мнение, что Австрия и Венгрия погибнут изнутри. На президента Вильсона и на целое правительство произвело впечатление то, что мой анализ Австро-Венгрии, всей войны и ее развития был правильный. Я сам был весьма обрадован тем, что так сошлись обстоятельства и что они настолько оправдали мою точку зрения. Доверие американских государственных деятелей было этим усилено не только ко мне, но и ко всему нашему делу, что было ценной основой для наступающих переговоров о мире.
Если приходится говорить еще о моих личных отношениях с президентом Вильсоном, то приведу следующее.
Прежде всего, мы, конечно, вели переговоры относительно Австрии и Габсбургов. Разоблачение Клемансо дало желаемые доказательства. Я обратил внимание на некоторые отношения императора к союзникам. Германия в начале войны спасла, по крайней мере частично, Австрию от русских; Германия и позднее, оказывая помощь, оттеснила Россию на восток и освободила всю полосу окраинных государств, начиная Финляндией и кончая Украиной. Германия была принуждена, хотя и неохотно, помочь Австрии и против Италии. Габсбурги, однако, ударили немцам в тыл. Президент был против засилья прусской Германии и против ее опеки над Австрией, но вероломность Габсбургов должен был признать. В суждениях о прусском царизме, как я это называл, мы вполне сходились; отвечая 23 октября на немецкий ответ от 20 октября, президент весьма сильно подчеркнул этот взгляд. При этом речь перешла на более старый план европейских союзников отделить Австрию от Германии, но и этот план возник, собственно говоря, в предположении, что Австрия будет нелояльной по отношению к Германии. Освещение Габсбургов именно с этой стороны имело значительное влияние на Вильсона, как и на остальных государственных деятелей.
Далее я обращал внимание президента на вину Австрии в провокации войны; он признал, что Германия ее не гнала к войне.
Когда начали приходить мирные предложения и когда нужно было начать переговоры о перемирии, я высказал президенту свое убеждение, что войну необходимо вести далее и что союзники должны принудить немецкую армию сложить оружие и даже, быть может, войти в Берлин; я утверждал, что из-за этого не падет больше солдат, чем пало бы в будущем, которое явилось бы следствием неопределенного мира. Я допускал, что президент прав, считая войну выигранной и стратегически, – это ведь само собой явственно из решения военного командования просить мира. Однако, зная убеждения немецкого народа в его широких кругах о непобедимости немецко-прусского войска и его военачальников, я опасался, что массы немецкого народа не поверят в стратегическое поражение Германии и Австрии. Я припомнил президенту, что он сам посылал своего друга Гауза в Европу для того, чтобы он там обсудил с союзническими военачальниками вопрос о том, как достигнуть длительного, а не минутного мира, припомнил и то, как год тому назад сам президент прекрасно это изложил рабочим в Буффало. Припомнил я ему еще и то, как он обосновывал перед Конгрессом объявление войны Австро-Венгрии, хотя в то время он еще и не думал об ее уничтожении. Он вполне справедливо требовал военного обезврежения Пруссии, а это могло быть, с моей точки зрения, сделано наилучшим способом тогда, когда маршал Фош поведет союзнические армии через Рейн. Президент был, должно быть, большим пацифистом, чем я; кроме того, он знал настроение американского народа и должен был с ним сообразоваться. Я видел в ноябре в Нью-Йорке непроизвольность, с какою праздновали перемирие, когда было получено преждевременное о том сообщение, – я понимал точку зрения президента. Мнение президента Вильсона представлял потом в Париже до его приезда полковник Гауз в противовес Фошу, который (это было во время переговоров о перемирии в начале ноября) настаивал на походе союзнических войск, по крайней мере к Рейну. Я считаю свою точку зрения правильной и теперь, особенно после опыта, принесенного миром. Я хочу еще припомнить, что против плана Фоша были настроены не только президент Вильсон и полковник Гауз, но и Клемансо; если я не ошибаюсь, то американские военные, как английские и сам Ллойд Джордж, были за наступление через Рейн.
Из более частных вопросов привожу, что президент Вильсон данцигскую проблему хотел разрешить так, как она была разрешена: он не желал присоединения Данцига к Польше. Я возражал, что condominium (совладение) в какой бы то ни было форме доставит немцам и полякам более поводов к постоянным ссорам, чем окончательное присоединение, и будет увеличивать немецкое недовольство из-за коридора между немецкой территорией и обособленной Восточной Пруссией. Президент симпатизировал полякам и югославянам; но по некоторым признакам у меня создалось впечатление, что лондонского договора он не принимает; то, что он его тогда совсем не знал, я услышал позже, в Париже, когда возник конфликт между итальянцами и югославянами; вопреки этому в американских кругах утверждали, что президент о том забыл. С Лансингом, поскольку я помню, я говорил о договоре, он его знал. То, что этот тайный договор, который все же разгласили по свету большевики и который был опубликован также в американских газетах, вoзбудил в официальнейшей Америке такое малое внимание, является интересным и поучительным примером, как мало интересовались американцы европейскими делами.
На спорные вопросы между югославянами и итальянцами внимание президента и State Departement, еще во время моего пребывания в Америке, было обращено протестами югославян.
Когда в правительственных кругах и в публицистике начали перетряхивать вопрос о том, поедет ли президент Вильсон в Европу для мирных переговоров, то я высказал ему свое мнение, что ездить в Европу ему не следовало бы; по крайней мере он не должен был бы там оставаться после открытия конференции. Зная характер Вильсона, зная его приверженность к Лиге Наций как главному пункту мирных переговоров и зная личности остальных европейских миротворцев, я опасался, что обе стороны будут взаимно друг другом разочарованы. После такой долгой войны и страшного умственного и нервного напряжения у всех, кто действовал на мирной конференции, легко могло случиться, что знакомство с личными слабостями отдельных политиков и государственных деятелей усилило бы такое разочарование. Я полагал, что президент Вильсон мог бы легко повредить своему огромному авторитету, который он приобрел, шаг за шагом, в Европе, и даже потерять его. Однако президент, сознавая великое значение мирной конференции, хотел там защищать сам американские идеалы. Он был убежден, что у Америки есть миссия объединить все человечество и что ему это удастся сделать.