Мы говорили также о том, почему президент Вильсон, в отличие от европейских государств, не создал при объявлении войны коалиционного правительства, ограничиваясь министрами демократической партии. Я особенно настаивал на вопросе, не было ли бы удобным пригласить в Париж для мирных переговоров также политиков из Республиканской партии. Президент Вильсон полагал, что в Париже между партиями могли бы возникнуть трения; однако, иногда соглашаясь со мной, он допускал, что для коалиционных компромиссов у него нет врожденного таланта. «Говорю вам откровенно, – так приблизительно он формулировал свое мнение, – я веду свое происхождение от шотландских пресвитерианцев, а потому немного упрям (stubborn)». У меня для этого было свое, иное объяснение: война привела всюду, а также и в Америке к особому роду диктатуры, к решающей власти отдельных политических деятелей, в Америке случилось то же самое; но как раз во время Вильсона отношения президента к Конгрессу стали ближе. Я наблюдал этот процесс тем более внимательно, что знал взгляд Вильсона на конгрессовую централизацию, развитие которой, по моему мнению, как раз сильно поддерживало конституционное положение президента, – американская Конституция определила положение президента слишком по образцу английского монархизма. Мне также не казалось, что Вильсон проявил какую-либо партийность при выборе военных и морских начальников; наоборот, он выбрал многих республиканцев и этим доказал значительную серьезность. Однако я допускаю, что президент был слегка недотрога и не любил критики.
К личным переговорам с президентом я приступил сравнительно поздно. В Вашингтон я приехал 9 мая, а впервые виделся с Вильсоном 19 июня, воспользовавшись приглашением, которое мне передал м-р Чарльз Крейн. Следуя своей тактике, которой я руководствовался в течение всей своей пропагационной работы за границей, я старался влиять на государственных деятелей публицистической дискуссией, статьями, интервью и т. д. Прежде чем говорить с президентом, я говорил с личностями, с которыми он встречался и которые имели на него известное влияние. Дискуссия с людьми, так основательно подготовленными, бывает, конечно, плодотворнее, чем личная и минутная пропаганда; кроме того, она может быть и короче.
Значение антиавстрийского решения Вильсона наш народ хорошо и по собственному душевному побуждению оценил: здания, улицы, площади и учреждения по всей нашей стране, носящие его имя, являются очевидным доказательством нашей благодарности. Мне бы не было трудно сделать характеристику Вильсона как человека и государственного деятеля. Я слышал о нем много от людей, довольно близко к нему стоящих; я читал весьма внимательно его речи и погружался в его мышление и мысли; я следил, как сначала его горячо принимали в союзнических государствах и как потом эти же страны к нему охладели; немцы сначала тоже его принимали, но позднее были настроены против. Я видел с самого начала в Вильсоне честного, прямого выразителя как демократии по образцу Линкольна, так и вообще американских политических и культурных идеалов. Я уже сказал о его взгляде на роль, предназначенную Америке судьбой; если бы он знал лучше Европу и ее затруднения, то формулировал бы свой идеал более практично. Он последовательно отличал «союзников» от Америки, называя ее лишь «присоединившейся». Американская континентальность вела его в европейской политике к излишней абстрактности. Его великий лозунг самоопределения народов не был также достаточно разработан для того, чтобы стать безопасным руководством для Европы. Также и его Лига Наций осталась, не без его вины, непонятой; это правильная и великолепная концепция, особенно в том отношении, что Лига должна была быть основной частью мирных переговоров. В общем у меня создалось впечатление, что для американца Вильсон является более теоретиком, чем практиком, мыслящим более дедуктивно, чем индуктивно. В связи с этим меня интересовал слух, что он со своими министрами охотнее переписывается, чем говорит (сам печатал на машинке для них свои резолюции и советы); очевидно, он был несколько необщителен – я в этом не видел недостатка; наоборот, это является ручательством спокойного и серьезного взгляда на политические вопросы. Я думаю, что он это доказал в отношении к Германии и решением начать войну: он не допускал, чтобы отдельные факты его возбуждали, но не забывал о них, и когда их набралось много, то весьма решительно объявил войну. Американский народ шел за ним. Войну он вел так же решительно, именно поэтому немцы против него так восстали. Людендорф хорошо понял вес ответов Вильсона на немецкие предложения перемирия и мира. Я не считал обоснованными обвинения (между прочим, исходившие и от Рузвельта) в том, что Вильсон должен был ранее объявить войну, Вильсон был и есть один из величайших поборников современной демократии. Уже в своей первой политической кампании за место губернатора в Нью-Джерси он провозгласил веру в народ и доверие к нему основой демократии в противность монархизму и аристократии: народы обновляются снизу, а не сверху, монархия и аристократия всюду и всегда ведут к упадку. Это убеждение доказало свою правоту прямо грандиозно во время мировой войны – три великие монархии пали со своим аристократизмом, разбившись о демократические народы.
Мой рассказ об изменении взглядов президента Вильсона на Австро-Венгрию был бы неполным, если бы я не указал еще на один источник, из которого черпал сведения об Австро-Венгрии президент Вильсон. Это был уже упомянутый проф. Геррон.
О профессоре Герроне читатель лучше всего узнает из его сочинений. Геррон – это один из тех американских идеалистов, для которых демократия является живой программой не только политической, но и моральной. Поскольку мне известно, проф. Геррон президента Вильсона в Америке лично еще не знал (во всяком случае, с ним много не встречался), лишь труды Геррона сблизили этих обоих людей, ибо Вильсон признал доводы американского профессора правильными и проникновенными. Проф. Геррон уже до войны был в Европе, а во время войны уехал в Швейцарию, где, как неофициальный поверенный Вильсона, вел переговоры со многими австрийскими политиками, особенно с осени 1917 г. и весь 1918 г.
Я познакомился с произведениями Геррона еще в Швейцарии и начал следить за его дальнейшей литературной и публицистической работой; я следил за американской политической публицистикой и особенно интересовался Вильсоном, так что я никак не мог пройти мимо проф. Геррона, о котором, кроме того, я уже кое-что слышал и до войны. И опять какая-то странная случайность привела меня к косвенным сношениям с проф. Герроном через Осуского.
После объявления войны Осуский чувствовал, что у него есть обязанность кое-что предпринять; он решил ехать в Европу, так как Америка в июне 1916 г., когда он именно решился, была нейтральной. Так как из-за подводной войны обыкновенные пароходы уже не ходили, он нашел транспортное судно, везшее военный материал, и таким образом пробрался ко мне в Лондон. Мне казалось, что молодой словак может принести пользу нашему делу пропагандой, а потому мы уговорились, что он поедет к д-ру Бенешу и научится французскому языку. Так он стал нашим сотрудником. Словацкая Лига в Америке, правда, дала ему инструкции, но, данные на расстоянии и без знания действительных условий, они не могли быть обязывающими. В 1917 г. Осуский одно время хотел вступить в войско.
В июле 1917 г. Осуский заехал как-то в Швейцарию. Ему показалось, что пропаганду против Австрии оттуда можно вести успешнее, чем из Парижа, так как в Швейцарию почта доходила из Австрии и Венгрии более регулярно и скоро. Когда в октябре 1917 г. до Парижа дошло известие, что на мирный конгресс, подготовляемый в ноябре в Берне, приедут Карой и Яси, Осуский в октябре окончательно переехал в Швейцарию. Как американский гражданин он вошел в сношения с американской миссией; когда он услышал, что у проф. Геррона бывают многочисленные лица для переговоров, он представился ему, и общий интерес их скоро привел к совместной работе. Осуский владел не только немецким, но и мадьярским языком и благодаря этому стал незаменим не только проф. Геррону, но и американскому посольству; как раз посольству и некоторым газетам он оказал услугу тем, что уличил венгерского переводчика и корреспондента в том, что он допускал ложь в сообщениях из Венгрии. Перед этим Осуский помог Сетон-Ватсону уличить в подделках сообщений венгерского корреспондента «Morning Post». Очень скоро он начал подавать различные доклады американскому посольству и проф. Геррону, которые были посылаемы в State Departement в Вашингтоне, а некоторые прямо президенту Вильсону. Благодаря своему знанию венгерских дел и личностей он мог осветить отступления от правды, которые дозволяли себе тогда Карой и Яси (даже самые приличные мадьяры в возбуждении от войны и полагаясь на незнание венгерских дел во Франции и Англии, допускали двусмысленности, различные неточности, а иногда и подделку), так что даже мадьярофильские газеты, которые мадьяры хотели привлечь на свою сторону, признали и осуждали нечестность мадьяр.
Я ожидаю, что Осуский издаст когда-нибудь обширные воспоминания о своей деятельности и встречах; вполне понятно, что он мне все сообщал, а следовательно, и я могу рассказать кое-что относящееся к делу. О политических сношениях проф. Геррона в Швейцарии я кое-что слышал и из иных источников; об этом говорилось в политических кругах, да и сам проф. Геррон не делал из этого тайны.
Меня интересовали, конечно, главным образом некоторые австрийцы, мадьяры и немцы, посещавшие Швейцарию и проф. Геррона. Это были проф. Ламмаш (о его переговорах с проф. Герроном опубликованы доклады их обоих), промышленник Мейнль из Вены, проф. Зингер («Zeit») и д-р Герц; далее, проф. Яффе из Мюнхена, д-р де Фиори тоже из Мюнхена (о его переговорах как будто в интересах баварского двора было недавно упомянуто в немецкой печати), депутат Гаусман ив кабинета принца Баденского, проф. Квидде, Шейдеман, а также Кароли и проф. Яси и др. Посредником иногда бывал барон де Ионг ван Бек ен Донк, бывший голландский чиновник, о пропагационной деятельности которого и о сношениях с австрийцами у меня были различные известия. У проф. Геррона бывали также югославяне – например, д-р Трумбич.