До меня доходили также странные сведения из Швейцарии о нашей пражской делегации; я слышал, что Вена вела переговоры с нашей делегацией и хотела бы вести и со мной. Поэтому я послал из Лондона в Швейцарию особое доверенное лицо, чтобы оно на месте собрало более верные сведения о том, что хочет еще предпринять Австрия после Женевской конференции и переворота в Праге. Сведения должны были мне быть переданы в Лондон.
В Вашингтоне я также услышал, что император Карл свое последнее предложение Вильсону сделал по соглашению с Ватиканом. Судя по всем обстоятельствам, мне как-то не верилось, чтобы Ватикан еще так рисковал из-за Австрии; правда, Карл и его приближенные, как видно из плана, предложенного Ламмашем Геррону, в тяжелые моменты находили утешение в союзе с папой, но политика Ватикана была тогда уже очень осторожной. В действительности, по более поздним сообщениям, Карл ноту Андраши Вильсону послал одновременно и папе, ожидая, очевидно, что святой отец что-нибудь предпримет. Были ли о таких действиях предварительные уговоры, я не мог удостовериться.
Когда 14 ноября в Праге была объявлена республика, а я избран президентом, я послал нашим солдатам во Франции, Италии, России и Сибири приказ, уведомляющий о возникновении нашего государства и задачах войска: французские и итальянские легионы скоро вернутся домой, а в России и в Сибири наши молодцы должны еще потерпеть бок о бок с союзниками.
Вследствие того что Национальный совет превратился во Временное правительство, признанное союзниками, русское отделение Национального совета было ликвидировано 14 декабря; генерал Штефаник, назначенный военным министром, стал наивысшей административно-военной инстанцией в Сибири.
15 декабря я был последний раз у президента Вильсона, чтобы сердечно его поблагодарить и уверить во всеобщей благодарности нашего народа. Теплым было прощание со всеми нашими политическими друзьями и приверженцами; я простился с государственным секретарем Лансингом и остальными знакомыми членами правительства и чиновниками. Сердечным было прощание с послом Жюсераном и его супругой и со всеми его коллегами.
Приготовления к мирному конгрессу были почти закончены; я знал от Лансинга, что он в свое время составил для себя программу, в общем близкую нашей точке зрения.
Пропагационная работа, однако, еще не была закончена; газеты хотели интервью от нового президента. Было их значительное количество.
После избрания меня президентом республики американское правительство открыло нам кредит. Рядом с идеальными движениями души и симпатиями государственный долг бывает иногда также действительным средством политической взаимности; я вел переговоры с американскими финансовыми деятелями, стараясь обеспечить заем. Первый заем на 10 миллионов долларов я действительно перед отъездом и подписал.
20 ноября в 12 часов дня (в Праге новые республиканцы в этот момент только что вставали с постелей) наше судно «Саrmania» отчалило от нью-йоркской пристани. При отъезде из гостиницы («Вандербильт») я был неожиданно поражен первыми военными почестями, которые мне были оказаны как президенту (часть матросов ожидала меня при выходе из гостиницы) – эти военные почести, оказываемые мне при каждом приходе и отходе, при каждом посещении, всюду и везде постоянно припоминали мне, что я перестал быть частным лицом…
Мировая революция и Германия(Из Вашингтона в Прагу через Лондон, Париж, Падую. 20 ноября – 21 декабря 1918 г.)
Славяне сами не вызовут эту борьбу. Пусть военное счастье некоторое время склоняется нерешительно то туда, то сюда, я все же уверен, что немцы превосходством своих неприятелей на востоке и западе будут побеждены; а потом могло бы прийти время, когда немцы начнут проклинать память ими чтимого гениального человека пяти миллиардов, – это будет тогда, когда они будут принуждены вернуть миллиарды еще с процентами.
Наконец, снова на море и уже без страха перед немецкими подводными лодками! Последний удобный случай для отдыха и для проверки совести; но президентство мешало этому. Не только на Американском материке, но и на корабле я замечал на каждом шагу, что потерял свою личную свободу и частное положение – теперь я стал общественным, официальным человеком, официальным постоянно и всюду. Так этого хотели и настойчиво требовали не только наши, но и чужие граждане; власти приказали сторожить новоиспеченного правителя своим тайным полициям даже на корабле…
Приятной для меня случайностью было то, что мы отплыли в день рождения моей жены; мы отпраздновали этот день с нашей Ольгой скромно обычным количеством роз и воспоминаниями – нет, не воспоминаниями, а мыслями и чувствами двух близких друг другу душ, разделенных пространством; ведь это что-то иное, чем воспоминание.
Море, море! Мозг и нервы отдыхают. Море, только море и небо, ночью и днем; шум машины и ворчание винта не мешает. За время пребывания за границей я отвык от регулярного сна; не думаю, чтобы за все это время я спал как следует пять ночей; мозг все время в деятельности, как заведенные часы, он взвешивал, сравнивал, считал, отгадывал, что может принести завтрашний день на полях сражения, в министерствах различных государств – это было постоянное измерение расстояния и уклонения от нашей цели. Море успокаивало нервы; успокаивал и осмотр корабля; как всегда, я осмотрел и «Карманию» и дал офицерам возможность объяснить, в чем пошло вперед мореплавание. Я вспоминал о своей первой поездке (в 1878 г.) из Франции в Америку и тогдашнее довольно несовершенное судно. Тогда я ехал в Америку как неизвестный человек, без положения, но полный надежд и готовности к работе; теперь я возвращался как президент, также питая надежду, что мне удастся и дальнейшая работа.
После того, как я был выбран в президенты, еще в Америке, а потом в Англии и дома много, очень много людей ставили мне стереотипный вопрос, как я себя чувствую в роли президента после того, как добился нашей независимости. Само собой разумеется, что я должен быть абсолютно счастлив. В Праге меня посетил знакомый писатель из Германии лишь для того, чтобы увидеть собственными глазами действительно счастливого человека. Счастливого?
Как президент я думал лишь о продолжении работы и об ответственности, которая останется после войны всем, кто будет политически мыслить и работать. Счастливым, более счастливым, чем раньше, я себя не чувствовал; мне, однако, доставляло удовольствие сознание внутренней связи, если хотите – логики, продолжительной жизненной деятельности: от ревизии личной жизни и своей заграничной деятельности я перескакивал к ревизии мировой войны и политического развития Европы от 1848 г., года моего собственного рождения, и искал в массе подробностей красную нить законного развития.
Итак, мы будем свободны, у нас есть независимая республика! Сказка, – я снова и снова повторял это, иногда бессознательно, иногда нарочно громко: мы действительно сво-бод-ны, у нас наша рес-публика!
Мне не хотелось говорить – целыми днями я ходил по палубе, глаза блуждали по морю, а в голове стучали эти новые задачи, ожидания мирных переговоров и их постановлений, одна забота больше другой! А одновременно с планами на будущее я приводил в порядок главные события четырех лет войны и просматривал свою личную освободительную работу.
В этом вихре мыслей мне становилось ясным лишь одно: при всей науке и философии, при всей разумности и мудрости, при всей осторожности и дальнозоркости – ход жизни отдельного человека и народа складываются до известной степени иначе, чем хотим, желаем и делаем; и все же в этом ходе есть логика, которую мы открываем ex post. Планы и все усилия действующих политических вождей, тех, кто делает историю, представляется как vaticinatio ex eventu.
Во все время войны я постоянно сравнивал обе воюющие стороны, их планы и усилия. На стороне немцев была очевидная подготовленность и обдуманность целого, огромного действия, а также самоуверенность, с какою они определяли будущее развитие собственного народа, Европы и целого света; но в конце последствия открывают роковые ошибки народа, бесспорно великого, народа мыслителей и во многом учителя всех народов. На другой стороне были союзники, которые и сами по себе, и в общем не представляли целого: с самого начала у них не было положительного плана (выиграть войну хотели обе стороны, но это не план), они делали большие политические и стратегические ошибки, и все же победа досталась им; это случилось не только благодаря собственному превосходству, но и из-за ошибок врагов. Битва у Марны является для меня таким примером массовой человеческой слепоты; допустим, французы сами не ожидали победы, как это допускают даже некоторые французские стратеги, и что немцы проиграли лишь из-за ошибки подчиненного офицера, ставшего известным по литературе о Марне полковника Гентше; не становится ли от этого вопрос «почему» еще более острым? Или вот другой пример: в 1917 г. и в начале 1918 г. австрийцы и немцы могли добиться от союзников мира, благодаря которому мы и иные освобожденные народы получили бы меньше. Союзники были готовы заключить мир, некоторые из них сделали бы это даже очень охотно: ясное, честное слово о Бельгии и открытое отделение от Германии смягчили бы Францию и Англию по отношению к Австро-Венгрии; неискренность официальной политики Вены и Берлина, неудержимое стремление к господству и ослепление способствовали тому, что союзники выдержали и победили. Кто ожидал в начале войны падения России и появления коммунистической республики, кто предвидел эту революцию, которая всюду возникла из войны и изменила политическую внешность Европы и всего мира?.. Мудрый Шекспир уже давно сказал прекрасно об этом: «Our indiscretion sometimes serves us well, When our deep plots do fail: and that should teach us there’s a divinity that shapes our ends, rough-hew them how we will»[7]