.
Из того, что Провидение заботится о нас и о мире, вытекает вовсе не фатализм бездеятельности, но, наоборот, оптимизм синергизма, строгий приказ усиленной работы, работы ума. Лишь в таком случае мы смеем ожидать так называемой счастливой случайности, этой внутренней логики жизни и истории, и полагаться на помощь Божию.
Из деятельности за границей и из всей жизни я находил в своих воспоминаниях примеры того, как мне не удавались мои планы и как, несмотря на это, результаты моих стараний были лучше, чем мои мудрствования. Как, например, я волновался от нетерпения, когда союзнические войска не наступали достаточно быстро, а сколько как раз помогла нам затяжная война, благодаря которой мы смогли стать известными своей пропагандой и могли принять участие в войне своими войсками! Если бы союзники скоро победили, то мы бы не добились независимости: Австрия осталась бы под какой-нибудь формой. Я налегал на Прагу, требуя, чтобы депутаты и журналисты приехали ко мне за границу; их не послали, дело было сделано без них, а теперь, когда я хорошо обдумываю все произошедшее, то полагаю, что мы остались одни к лучшему: мы должны были напрячь все силы и могли работать более систематично и дружно. Также неожиданно нам принес пользу сибирский анабазис и мн. др. Из более старых лет я вспоминал и теперь вспоминаю, как мне не хотелось уезжать в 1882 г. из Вены в Прагу; и тогда у меня уже были планы мировой борьбы, а вместо этого я должен был в Праге погрузиться в изучение нашего народа и принять скоро участие в его политике и т. д., – жить всегда одним только умом – безумие!
А сколько со мной всегда было этих счастливых случайностей дома и за границей. Счастливой случайностью было то, что по объявлении войны я мог обосновать для полиции свою поездку в Голландию и что вообще у меня был заграничный паспорт на три года, данный незадолго до войны; во время войны мне бы его уже не дали. (Я узнал лишь теперь, что начальник полиции Кржикава попал в немилость за то, что выпустил меня за границу.) Лишь благодаря счастливой случайности я проскочил на границе в Италию; у пограничного чиновника были большие сомнения относительно того, можно ли меня пропустить, а до тех пор, пока на его запрос пришел телеграфный ответ, я успел ускользнуть. Из Швейцарии я хотел еще раз заехать домой, я доставал уже для этого визу, но друзья в Праге своевременно узнали о том, что меня сейчас же бы арестовали и подвергли наказанию. Такая же счастливая случайность была в 1916 г. и с поездкой в Париж (из Лондона). Я сговорился, что приеду на пароходе «Sussex», но для д-ра Бенеша срок не годился, и он мне телеграфировал, чтобы я не ехал, «Sussex» был потоплен немцами, и, как известно, это потопление было причиной энергичного американского протеста. Также во время путешествия из Шотландии в Норвегию я ехал на пароходе, который лишь благодаря присутствию духа капитана был спасен в последний момент от взрыва немецкой миной. А сколько таких счастливых случайностей я пережил во время революции и боев в Петрограде, Москве и Киеве. Если бы я был более суеверен, то мог бы впасть в ошибку Вильгельма, считавшего себя орудием в руках Божиих. Но вера в теологию, повторяю, не должна соблазнять нас ни на бездейственность, ни на гордыню, – никогда не забывайте, что не о нас одних заботится Провидение. Ведь то же самое может о себе сказать д-р Бенеш которому удалось организовать в Праге на глазах у полиции мафию и который благополучно выбрался за границу. А еще с каким паспортом! Когда он мне показал паспорт, с которым перебрался через границу, то я прямо испугался – так он был неумело нацарапан и переправлен, что я бы догадался с первого взгляда. А вот немецкий таможенный чиновник не догадался. А когда я во время революции в России выбирался благополучно из уличных сражений, то в большинстве случаев я не был один, а с Гузой, с которым тоже ничего не случилось. Припоминаю и иные такие счастливые случайности: мы шли с Клецандой на киевский вокзал к Муравьеву – вдруг выстрел, и пуля перед нами вонзилась в телеграфный столб; мы оба почувствовали, как она пронизала воздух – очевидно, одно и то же Провидение бодрствовало над нами обоими.
Не раз я слышал насмешки, что профессора Бильсон и Масарик, профессора и ученые Бенеш и Штефаник решают мировую политику – профессорское звание в данном случае не играет значения. Есть профессора и профессора. Решающим было то, что мы, по крайней мере мы трое, добились своего профессорства и своего положения вообще работой и трудолюбием, что я родился бедным и никогда не разбогател; благодаря всему этому я приобрел знание людей, жизни и сделался, при всей своей теоретичности, практичным. Но как часто и горько я укорял свою судьбу, а именно она мне и помогла! То же самое можно сказать о Бенеше и Штефанике. А профессором я никогда не хотел быть; мой план состоял в том, чтобы стать дипломатом и политиком. Я был совершенно несчастен, когда я не мог попасть в Вене в Академию восточных языков и добиться дипломатической карьеры; а в конце концов – все же я политик и дипломат! Я не хотел быть профессором, но судьба меня рано привела к учительству; после недолгого учения ремеслу я стал учителем, и обучением я зарабатывал себе на хлеб, будучи еще гимназистом и студентом; не миновало позднее меня и профессорство, оно помогло мне и в политике; во всяком случае, оно не вредило.
В философии я стремился к научной философии, к научной точности, к конкретности и реализму; я боялся слишком школьной философии, этого пережитка и продолжения средневековой схоластики. Особенно мало меня привлекала и удовлетворяла метафизика. Философия для меня была главным образом этикой, социологией и политикой; по-ученому нужно было бы сказать, что я являюсь активистом, быть может, и волюнтаристом – всегда я был деятелем и работником. Я никогда не признавал расхождения между теорией и практикой, т. е. между правильной теорией и правильной практикой; я противился всегда одностороннему интеллектуализму, а также практике без мысли. Платон был моим первым и главным политическим учителем; после Платона Вико, Руссо, Конт, Маркс и др. Первый мой более обширный труд «Самоубийство» дает in nuce философию истории и анализ современной эпохи; здесь я впервые выдвинул важность и необходимость религии для современного человека и общества. Свою метафизику я переживал в искусстве и главным образом в поэзии; поэзия мне также помогала в политике, конечно, поэзия реалистическая. В течение всей своей жизни я был, правда, читателем философских и научных трудов, но одновременно и беллетристики и литературной критики. Я сознательно развивал образность, но от фантастичности я спасался благодаря науке и ее точности. В науке всегда идет дело о нахождении правильного метода; я стремился к критицизму в противовес поверхностности, налегал на точный, безжалостный анализ также в социальной и исторической областях. Но анализ для меня был не целью, но лишь средством; с самого начала синтез и организация характеризовали мое стремление. Доказательством этого могут быть все мои произведения.
Я совершенно не жалею о своих выступлениях против Краледворской и Зеленогорской рукописей, как и обо всей своей деятельности как критика, хотя в воспоминаниях мне иногда бывают неприятны ошибки, которые я сделал.
Мои противники под предлогом, что отечество и национальное сознание находятся в опасности, жаловались на мой рационализм, хотя я был принципиально против одностороннего рационализма, забывающего о чувстве и воле и их психологическом и этическом значении. Конечно, я не признавал каждое чувство. До чего дошло тогдашнее Пошехонье, видно из того, что я должен был доказывать перед судом, что мой труд о самоубийстве не проповедует самоубийства! И т. д.
В политике я наблюдал и изучал людей так, как критиковал и изучал характеры в современной поэзии, в романе. Для политической организации необходимо знать людей, выбирать их и давать им задания. Скоро я усвоил себе такое прямо монографическое наблюдение людей, с которыми я встречался и которые стояли на первом плане общественной жизни. Я собирал всевозможные факты о своих друзьях и противниках; отыскивал биографические и иные сведения обо всех политически деятельных людях. Прежде чем я вошел в сношения с политиками и государственными деятелями, я прочел их труды или речи и ознакомился с ними всевозможным образом. Эта особенность проявлялась у меня с самого детства; около четырнадцати лет, когда я должен был стать учителем, мне в руки попалась физиогномика Лафатера; я читал ее с огромным интересом, понимая ее значение для учителя. От этого у меня, по всей вероятности, осталось постоянное изучение людей. И себя!
Скоро после переезда в Прагу я начал принимать участие в политике и пришел в сношение со всеми нашими руководителями. Первоначальная депутатская деятельность в парламенте и в Сейме (1891–1893) мне нравилась, но не удовлетворяла меня; меня душила партийность, партийная узость, церковность малых партий и партиек. Главным же образом я чувствовал необходимость достичь большего политического образования и найти сотрудников; я еще не был зрелым. Для меня была важна не только политика в парламенте, но политика в более широком смысле: политика культурная, политика, как я говорил, неполитическая и, конечно, публицистика. Поэтому после первого пребывания в парламенте я погрузился в изучение нашего возрождения, в изучение Добровского, Коллара, Палацкого, Гавличка и современников. Я искал поучения для дальнейшего развития нашего народа, поучения относительно наших целей и нашей главной работы в дальнейшем.
Чешский вопрос я всегда понимал как мировой вопрос; из этого проистекало постоянное сравнение нашей истории с историей целой Австрии и Европы вообще; единой целью всей моей публицистической работы и всех произведений было, так сказать, вчленить наш народ в организм мировой истории и политики. Благодаря тому, что мы жили под фирмой Австрии, Европа о нас мало знала. Отсюда – мои постоянные путешествия по Европе и Америке, изучение главных культурных земель, их истории, философии и литературы. Я знал по личным путешествиям и наблюдениям Австрию, Германию, Америку, Англию, Россию и Балканы, Италию; во Францию я не ездил потому, что с гимназических лет я изучал ее язык и культуру и внимательно следил за ее развитием. Это знание света пригодилось мне во время войны; в такой же мере и знание языков, благодаря которому я мог иметь непосредственное сношение с людьми.