Во второй период своей депутатской деятельности (с 1907 г.) я изучал прилежно Австрию и всю ее структуру. Я собирал в Вене и всюду все, что касалось императора, целого двора и всего габсбургского рода; Франца-Фердинанда, Фридриха и др. я наблюдал во всех подробностях. Я всегда бывал на заседаниях парламента, но часто читал там политические книги и особенно мемуары. По обязанности депутата я вникал в государственный аппарат и наблюдал этот управляющий механизм. Я занимался также усиленно наблюдениями и изучением армии; припоминаю, например, как я разыскивал в Вене биографические данные о Конраде фон Герцендорфе, когда о нем начали говорить; не раз у нас были о нем с Махаром разговоры, скорее даже споры, потому что я его не ставил так высоко, как мой друг. У меня в войске было несколько знакомых и друзей, которые прошли венскую военную школу и могли осветить мне все устройство австрийской армии, особенно же высший командный состав. Я был хорошо осведомлен о военных австрийских планах.
Зачем я все это делал? Мыслящие люди могли это понять по моему постоянному интересу к проблеме революции; отсюда и мои рассуждения об историческом и естественном праве в связи с вопросом об основе истинной демократии. Из этого у меня произошел конфликт с правящей партией по поводу тактики; то же самое было и с нашими радикалами. Я, конечно, не мог им сказать, почему меня так занимает, собственно, даже беспокоит вопрос революции; я ожидал, что настанут такие условия, при которых я буду принужден разрешить этот вопрос практически; признаюсь, я желал, чтобы эта чаша миновала меня. Быть может, я был несправедлив к радикалам в вопросе об Омладине; это было начало, первые попытки, которые имели, бесспорно, воспитательное влияние. Я расходился и теперь расхожусь принципиально с радикализмом: из наблюдения современной истории, из изучения прошлого опытный человек, мыслящий политически и исторически, извлекает для себя политическую программу, которую последовательно осуществляет. Коротко говоря, политик, государственный деятель идет своим путем, осуществялет свою идею – радикалы бывают часто слепы так же, как и реакционеры, одни и другие делают как раз обратное тому, что делает их противник, живут на счет совести своего противника. По этой же причине я отвергаю так называемую золотую середину, бессмысленную политику и тактику болтания от стены к стене.
Знание славянства, особенно югославян и русских, привело меня к борьбе с Эренталем из-за австрийской политики на Балканах; наше обычное славянофильство мне было несимпатично. Мне была противна эта славянская болтовня, то, что раз уже осудил Неруда; я не мог спокойно переносить этих патриотов и славян, которые не научились азбуке, а с русскими и вообще иностранцами должны были говорить по-немецки.
Живо припоминаю, как меня корили мои ближайшие коллеги, когда я занимался пересмотром словацкого вопроса, когда я ему оказывал особое внимание в «Nasî Dobë» и в «Case». Мне не было довольно абстрактной и узкополитической национальности и любви к отечеству, незнания действительного народа в Чехии, Моравии и Словакии. С детства я чувствовал себя конкретно чехом, что проявлялось в понимании характеров, взглядов и жизни моих земляков там в Словакии, а с течением времени в Моравии и в Чехии. И Прага дает, конечно, такие же права, как Чейковицы или Быстричка; но в Праге слишком много людей, которые живут не бытом Малой Страны[8], описанным Нерудой, а отвлечениями и фантазиями, нажитыми в кофейнях и трактирах. Это касается, конечно, всех городов, есть и у других народов, но от этого не становится менее отталкивающим. Свою принадлежность к чехам и словакам я чувствую, так сказать, по-деревенски, диалектически; философски же я чувствую с Гусом, Хельчицким, Жижкой и т. д. вплоть до Гавличка.
Дома и в Вене меня давило Пошехонье; и пражское Пошехонье, и также венское, вообще австрийское. Незначительность лежит не в географии, но в людях, характерах, нравах. Мировой масштаб нельзя приобрести лишь обычным путешествием, официальными международными и междугосударственными сношениями; он приобретается только духовным углублением в жизнь отдельных лиц, народов и всего человечества.
Правда, я имел особое преимущество и счастье в том, что мой жизненный путь скрестился с жизненной дорогой Шарлотты Гарриг; бее нее я бы не уяснил себе смысл живни и свою политическую задачу – таким образом, Америка совместно с Францией мне, а через, меня и народу помогла более всего достигнуть свободы…
Я лишь намечаю, как меня подготовляла моя жизнь к роли, данной мне мировой войной; я лишь намечаю, как понимаю телеологию в жизни отдельной личности, народа и человечества и как жизнь личности органически соединяю с общей жизнью.
При всей своей политической энергии могу сказать с чистой совестью, что я никогда не выступал без вызова и никогда мне не хотелось быть на глазах у людей. Например, борьба из-за рукописей – я был вызван и даже принужден ее вести; процесс Гильснера – меня прямо спровоцировали споры с Эренталем из-за загребского и Фридъюнгова процессов – мои хорватские ученики прямо вытащили меня из Праги и т. д. Мои литературные работы являются тоже в значительной степени ответами на настойчивые вопросы. Огромная правда кроется в поговорке: «Вene vixit, qui bene latuit». Это относится не только к монахам, но и к политикам. Si parva licet componere magnis: Бог управляет Вселенной, а никто его не видит, и, наверное, он не радуется славословию несчатных священнослужителей.
И другое правило: не хотеть быть всегда первым, достаточно быть вторым, третьим. И этого многие не понимают. Я очень решительный индивидуалист, но знаю, что я не один, и живу не только собой, но и жизнью и трудами предшественников и современников. Наблюдательный практик, политик убедится скоро, что под солнцем мало нового, а что своего он вносит еще меньше; кроме того, в политике мы должны думать не только об организации, ведении и творчестве, но и о совместной работе и дисциплине. Быть может, каждый человек хочет быть каким-то Наполеоном, но одинаково нормальный человек и слушается, охотно слушается.
Нельзя и без третьего: терпение необходимо в жизни! Во всем, всюду, особенно же в политике. Без терпения не может быть истинной демократии – пусть демократ будет неудовлетворен, пусть его нельзя будет легко удовлетворить, но нетерпеливым он не смеет быть. Терпение – вот поручка гуманности.
На корабле мы получали по беспроволочному телеграфу сведения о последних событиях на фронте и в Европе вообще, – мысли помимо воли возвращались постоянно к войне. Вспоминаю опубликование баварским правительством документов по вопросу о вине в войне и заявление по этому поводу бывшего канцлера Бетмана-Гольвега; Фош вступил в Страсбург (25 ноября), и, наконец, 28 ноября Вильгельм торжественно отрекся от престола и власти манифестом, помеченным Голландией. Этим актом он не только отрекся, но и признал революцию.
Немцы начали свое последнее наступление, будучи убеждены, что Брест-Литовский мир им обеспечивает победу; все внимание могло быть отдано усиленному фронту во Франции. Невозможность прорвать фронт и победить союзников, несмотря на известное количество местных успехов, увеличивает окончательное поражение; немецкая теория о «Dolchstoss», о том, что будто бы победа союзниками была достигнута исключительно вследствие деморализации армии социалистической агитацией и революционизированием внутри, не выдерживает критики. А если бы даже это было верно, то было бы лишь новым доказательством недальновидности немцев и большого незнания собственных, домашних условий жизни. Если в этом случае думают об особом влиянии немецкой социал-демократии, то тогда необходимо указать и на влияние социалистов и пацифистов и в союзнических государствах – у французов ведь тоже есть своя теория о «кинжале», помешавшем наступлению Фоша на Рейн. В общем, во всех воюющих землях росла одновременно усталость и отвращение к войне, и всюду по одинаковым причинам и основаниям.
С самого начала я следил внимательно за развертыванием действующих войск, их стратегией и тактикой и пришел к заключению, что французы своей стратегией и тактикой превосходят немцев. Сначала я опасался, что преимущество будет на немецкой стороне; но развитие войны меня убедило, что пруссаки, именно вследствие своего пруссачества, т. е. внешнего порядка и механизма, слабее французов в военном отношении. Прусский абсолютизм, а в последнее время влияние императора вредили войску; оно окостенело, бюрократически надеялось на свою организацию, на количественный перевес, на некоторые свои преимущества, как, например, скорое перебрасывание войск по хорошо проложенным в стратегическом отношении железным дорогам и т. д. Французскому войску была на пользу республика и большая свобода, проникающая также и в армию и дающая место критике. Не оправдалась и немецкая тактика, полагающаяся на сомкнутые фалангой ряды и обход неприятеля; французы действительно оперировали с более короткими рядами, расставленными друг за другом с промежутками. Немцы были и в военном отношении централистами и абсолютистами, а французы индивидуалистами и республиканцами. Французы во время войны сами называли свою тактику «le système D», т. е. «se débrouiller» (самому найтись), французский солдат умел, как индивидуалист, выбраться из каждого положения.
Стратегический план Шлиффена, как я часто слышал от французских и немецких специалистов, был хорош, но не годился для мировой войны; быть может, это случилось потому, что Мольтке его неудачно изменил (он слишком растянул западную армию, почти до Швейцарии, тогда как Шлиффен хотел лишь до Страсбурга), или, быть может, из-за того, что он превратился в бюрократическую схему; я склоняюсь к этой второй альтернативе.
Я хотел ориентироваться при помощи военных специалистов в шлиффеновском и в двухфронтовом планах уже по той причине, что географическое положение и границы нашего будущего государства отсылали к аналогии с Германией. Меня интересовало то, что у немецкого верховного командования уже в более раннюю эпоху были колебания и несогласия. Дело касалось того, против кого из неприятелей в двухфронтовой войне поставить главную военную силу – против Франции или против России? При этом немцы руководствовались наставлениями своего главного военного учителя Клаузевица, который советовал нападать всегда на наиболее сильное место. Кто в таком случае был сильнее, русские или французы? Мольтке-старший в позднейшее время хотел прежде броситься со всей силой на Россию, а на западе быть в оборонительном положении; это соответствовало политическому положению – Англия тогда была настроена против России (план Мольтке был разработан детально в восьмидесятых годах). С Мольтке были согласны Бисмарк и Вальдерзе, начальники Генерального штаба после Мольтке. У Шлиффена (занял место после Вальдерзе в 1891 г.) было нелегкое положение, ибо он выступал против авторитета Мольтке и склонялся к взгляду, что главный удар должен быть направлен против Франции; Австрия должна была ударить на Россию. Главный штаб с императором решились на главный удар против Франции; по некоторым сведениям, план Шлиффена идет, собственно, от императора Вильгельма.