Современное общество, рассматриваемое с психофизической точки зрения, является патологически раздраженным, разбитым, расщепленным – оно как раз в состоянии перехода, перерождения; в количестве самоубийств я нахожу прямо арифметическую мерку для этой душевной, моральной и одновременно физиологической болезненности. Число самоубийств достигает теперь в Европе и Америке около 100 00 человек в год! Характерно возрастающее количество самоубийств детей. Сосчитаем жертвы самоубийства для тех, на кого действуют только крупные цифры, за десять, пятьдесят лет – миллион, пять миллионов! А мы пугаемся статистики войны, даже мировой войны! Отчаяние в себе и в жизни и самоубийство хотя бы одного ребенка не являются ли более трагичными, а для жизни человека и культурных народов более важными, чем все жертвы войны? А каково это общество, какова его организация, каково его моральное состояние, что оно может спокойно и безразлично это переносить?
Но более полный разбор проблемы самоубийства и склонности к самоуничтожению желающий найдет в моей книге.
Психологически противоположностью самоубийства и склонности к самоуничтожению есть убийство и стремление к уничтожению; самоубийство – это насилие души, обращенной в себя и в себе эгоцентрически субъективизирующейся, убийство – это насилие души вне себя, анормальная объективация. Субъективистический индивидуализм, переходящий в солипсизм и титаническое богородобие, человеку невыносим; в конце концов он насилует или себя, или своего ближнего: самоубийство и убийство являются пределом этого насилия.
Современный милитаризм, особенно прусский, является научной и философской системой объективации, насильственным бегством перед болезненной субъективностью и стремлением к самоуничтожению. Повторяю, современный милитаризм, ибо воинственность дикаря, варвара и еще средневекового рыцаря и жолнера психологически и морально нечто совершенно иное, чем научно продуманная милитаристическая основа современного абсолютистического государства: дикарь и варвар воюют по природной дикости, из стремления к власти, из нужды, из-за голода, – во время же мировой войны в окопах сидели ученики Руссо и Канта, Гете и Гердера, Байрона и Мюссе. Если Зомбарт воспевает немецкий милитаризм в духе Гегеля и преисполнен гордости, глядя на Фаустов и Заратустр, воюющих в окопах, то, очевидно, он не понял, как беспощадно сам осудил немецкую и европейскую цивилизацию. Война этих современных цивилизованных людей есть как раз насильственное бегство от страхов, возникающих из сверхчеловеческого «Я»; по этой же причине, в смысле боеспособности, интеллигенты не были заслонены крестьянами и рабочими, – наоборот, интеллигенция была в войне руководящим элементом. (Это я впервые сознал при наблюдении сербской интеллигенции в балканских войнах; в сербской армии, в крестьянской массе интеллигент, офицер выделяется явственней; то же самое и в русской армии.) В современной войне враги не стоят один против другого, это уже не прежний бой, теперь уничтожают на расстоянии, абстрактно, враг не видит врага, а убивает из идеи и в идее – немецкий идеализм в переводе на язык Круппа. Поэтому и оборонительная, морально единственно допустимая война становится несимпатичной; а воспитание демократического воина и войска становится такой тяжелой задачей демократии: должен быть создан солдат, сознательно преданный лишь защите, а не насильственному стремлению к подчинению и нападению и все же храбрый и готовый жертвовать жизнью. Милитаризм и современная война являются естественным состоянием, требуемым Руссо, это возврат Конта от позитивизма к фетишизму, это тоска романтиков по неразумной, животной, растительной жизни. Ни великий теоретик современной демократии, ни основатель позитивизма, ни романтики не заметили, что естественное состояние, фетишизм и животность означают варварское убийство и bellum omnium contra omnes. Человек природы не знает самоубийства из-за современной усталости, нервности и taedium vitae, он может убить себя в исключительном случае из-за отчаяния от оскорбления или из-за неуспеха, постигнувшего вообще его усилия; современный человек страдает болезненным стремлением к самоуничтожению из-за недостатка энергии, из-зa усталости, страха, происходящего от духовного и морального одиночества, из бесплодного самовозвеличения, из сверхчеловечества. Милитаризм является попыткой этого сверхчеловека ускользнуть перед своей болезнью, но в действительности это не что иное, как увеличение самой болезни. У народа мыслителей и философов наибольшее количество самоубийств, у него же совершеннейший милитаризм, и он вызвал мировую войну.
По психологическому контрасту самоубийства и убийства становятся понятнл, почему во время войны всюду, особенно же в государствах побеждающих, уменьшается количество самоубийств; внимание сосредоточивается на борьбе, и люди благодаря этому объективируются.
Я полагаю, что связь современного стремления к самоуничтожению с прусским милитаризмом правильна, она является верной характеристикой современного человека. Разберем еще раз весь вопрос.
Мировая война была войной народов. Друг против друга стояли не старые, но новые армии, созданные всеобщей воинской повинностью, армии главным образом резервные; друг против друга стояли народы. Военных по профессии было сравнительно мало; конечно, императоры и военачальники, также и часть войска были военными, так сказать, старой закваски. Благодаря тому, что мировую войну вели массы, она получила особый характер, во время ее показали себя особые свойства воюющих народов. Характер войны зависит от характера солдат. Если война, как нам твердят пацифисты, пустила на волю все злые элементы: злобу, ненависть, жажду убийства, то это еще не значит, что все эти свойства возникли во время войны, – они были характерными чертами народов и до войны; дьяволы 1914 г. не были ангелами в 1913 г. Мировая война носила, как уже было сказано, абстрактный, научный характер, враги не стояли лицом к лицу, не было подвижной войны, все свелось к позиционной, люди убивали друг друга, не видя один другого.
Перевес научной военной промышленности и математическое использование больших масс принесли наконец победу. В окопах были, как мы слышали от немецкого профессора, Фаусты и Заратустры; конечно, были, но рядом с ними были Ролла и Октавы, Манфреды, Иваны (Карамазовы) и Левины. Были, разумеется, и Алеши. Если бы было место, то этюд, сравнивающий писателей, павших во время войны, подтвердил бы этот диагноз; начиная с Пеги, можно насчитать десятки и десятки французских, немецких, английских и др. писателей. Анализ литературы во время войны доказал нам бы то же самое.
Послевоенная литература военных писателей, размышляющих философски о войне и ее значении, убедительно указывает, что во время войны, уже благодаря тому, что она так долго затянулась, решающее значение имело общее моральное состояние, а ни в коем случае не военная учеба и ловкость военачальников; воевали современные люди – все эти Фаусты и их потомки.
Полагаю, что это моральное значение мировой войны как усилия объективироваться, покончив с чрезмерным субъективизмом, достаточно ясно; война и способ вести войну выросли из морального и душевного состояния современного человека и всей его культуры, как я их кратко характеризовал. Современное противоречие объективации и субъективации, проявившееся в литературе и философии потому, что было в жизни, является длящимся историческим процессом, обнаружившимся также во время войны и особенно благодаря ее продолжительности. Мировая война приобретает особый характерный вид из-за своей длительности и всеобщности.
В главе о Швейцарии я набросал теневые, черные стороны войны и высказал свое мнение о вине в войне. Здесь необходимо признать хорошие свойства воюющих; именно благодаря длительности войны у обеих воюющих сторон проявила себя моральная сила, геройский дух, выносливость и жертвенность. Война показала, на что способен современный человек и что бы он еще мог сделать, если бы отрекся от страсти господствовать и не душил в себе врожденную у каждого человека симпатию к ближнему. В таком случае он должен был бы преодолеть весь этот современный титанизм и эгоизм болезненного субъективизма и индивидуализма. Именно стремление стать сверхчеловеком заканчивается самоубийством и войной.
Немецкий историк Лампрехт, так восторженно и энергично оправдывающий немцев во время войны, невольно подтверждает мой анализ. В своей истории новейшей Германии, написанной до войны (Zur jungsten deutschen Vergangenheit, 1904) он правильно характеризует эпоху нервного раздражения (он создал слово Reizsamkeit) и приводит не только Вильгельма, но и Бисмарка как типы такой нервности. De facto немецкий сверхчеловек, титан – нервен и выискивает смерть или войну как острое раздражение, направленное против хронической раздраженности.
Это касается всех народов, но в первую очередь народа немецкого; его философы и художники, вообще его умственные работники вырастили субъективизм и индивидуализм до абсурдного солипсизма и его моральных последствий. Ницшевский сверхчеловек, по Дарвину построенный хищник, – вот лекарство против абсурдности и бесчеловечности солипсизма. В своем духовном одиночестве немецкие философы и ученые, историки и политики объявляли немецкую цивилизацию и культуру венцом человеческого развития, и во имя этого самозваного возвеличивания прусский пангерманизм провозглашал право захвата, а право вообще подчинял силе и насилию. Прусское государство, его войско и воинственность становились противоядием против болезненного субъективизма; прусский пангерманизм был виновником мировой войны, за нее он морально ответствен несмотря на то что австро-венгерский режим тоже и даже в некотором отношении более виноват. Народ философов и мыслителей, народ Канта и Гете, присвоивший себе задание быть носителем света, не мог без лицемерия принять несчастную и близорукую политику дегенерированных Габсбургов и не смел искать выхода в войне из тупика своей односторонне развитой образованности. Corruptio optimi pessima.