Вопросом самоубийства и убийства поэты и мыслители занимаются уже давно, от Руссо и Гете до наших дней; новейшие статистики, социологи и психиатры довольно усердно посвящали себя проблеме так называемой моральной статистики, но европейское общество еще до сих пор не сознает всей важности вопроса. Видно это и из того, насколько литературные критики не сумели постигнуть главное содержание своих великих мыслителей. Уже Сен-Пре у Руссо является первым значительным типом сверхчеловека, и Руссо показывает нам его моральную немощь, которая доводит его до самоубийства; но Руссо еще лишь играет с этим последним убежищем философской раздвоенности. Чистокровный сверхчеловек у Гете (Гете признает, что сам был в подобном настроении) был близок к тому, чтобы отравиться и лишь благодаря счастливой случайности пасхальный благовест спасает всеведущего и неудовлетворенного человека. Вертер уже не был спасен и заканчивает свою романтическую болезнь смертью. От имени французов после революции Мюссе анализирует «болезнь века»; его герой, богоборец Ролла, тоже наконец доходит до самоубийства. У англичан анализирует болезнь нового времени Байрон (Манфред!). У русских, начиная с Онегина Пушкина до Левина Толстого, мы находим прямо жестокий анализ интеллигентской беспочвенности; Достоевский усилил анализ реалистической беспощадностью и дает свой диагноз в типах драстической брутальности. В кратком этюде «Приговор» он пытался дать силлогизм современной логики самоубийства. У скандинавов мы находим Якобсена, Гарборга и собственно всех до Стриндберга; все разбирают эти современные «усталые души», анализируют их на себе. А самые молодые и самые современные? Уже упомянутый Вассерман показывает молодому поколению, как оно живет без благоговения, как отождествляет свободу с дерзостью, безбожность с бесстрашием, наслаждение жизнью с силой – эти противники буржуазной узкости не боятся ничего, кроме бацилл, живут без любви, без предрассудков, но и без сердца. Его герой, конечно, кончает самоубийством. По всей вероятности, Вассерман знает своего Достоевского, как его знает и Эдшмид, когда характеризует экспрессионизм и современный дух как борьбу сверчка с Богом, ведущую необходимо к возврату и возрождению под лозунгами: Любовь, Бог, Справедливость.
Проблему убийства находим уже у Гете: брат Маргариты падает от меча Фауста; а что означает во II части Фауста насильственное устранение престарелой четы Филимона и Бавкиды?! В новейшей немецкой литературе проблема убийства и самоубийства разбирается Геббелем и др.
У французов дальнейшую стадию болезни анализирует с этой стороны Мюссе в Октаве – лишь крест на груди его возлюбленной спас богоборца от убийства, совсем так, как Фауста спас пасхальный благовест от самоубийства. Байрон анализирует братоубийцу Каина, Достоевский отцеубийцу.
Вопрос убийства, философского убийства характерным образом разбирался больше всего в русской литературе; в главных чертах я уже на это указывал в появившейся части своей работы о России. Достоевский анализирует душу молодого студента (Раскольникова), разъеденную европейской, главным образом немецкой философией сверхчеловека; русский Наполеон кончает убийством незначительной старухи, «вши», – проститутка его возвратит к Евангелию. А сверхчеловек, великий философ Иван Карамазов кончит внушением отцеубийства брату Смердякову, – более жестоко, как я уже сказал: брютальнее нельзя бичевать современного интеллигента-философа. «Ученик» Бурже рядом с этим является, так сказать, салонным убийцей.
Мне лично проблема убийства и самоубийства прямо напрашивалась при анализе современной революционности и террористического анархизма, особенно русского.
Я нахожу подтверждение этого анализа мировой войны в религиозном пробуждении во время и после войны; современная склонность к самоубийству, в конце концов, происходит от упадка религиозности и духовного и морального авторитета. Теперь, когда со стольких важных сторон взывают к религиозному возрождению, очевидно, можно предположить, что люди – по крайней мере, значительная часть – сознали своеобразное моральное состояние европейского общества, бывшего почвой для возникновения мировой войны. Так, мы всюду все хвастались своим прогрессом, преодолением средних веков и т. д. и вдруг такое фиаско именно прогресса, такое падение образованных народов до естественного состояния Руссо – и понятно, ведь Руссо приняли с распростертыми объятиями, он ведь отец и первый глашатай современного человека…
Я наблюдал во время войны во всех государствах, где только я был, религиозное движение, вызванное войной, и следил за его практическими и литературными проявлениями; я всюду наблюдал солдат, иногда встречал я раненых, исследовал влияние военного духовенства и сравнивал его с влиянием докторов, сиделок и вообще лиц недуховного звания на солдат, на раненых и умирающих; я слежу теперь за религиозным развитием после войны: из всего этого у меня создалось впечатление, что есть тоска по религии, но что у церковных религий было и есть меньше влияния, чем это утверждают. Более близко я мог наблюдать за нашими легионерами в России: вдруг появилось какое-то течение перехода в православие, но это скоро прошло, так как было более политическим, чем религиозным; однако я встречал много солдат, которые своей личной судьбой и военными событиями были приведены к религиозному размышлению и чувствованию, но лишь малая часть из них удовлетворилась церковной верой.
Если говорим о религии, то прежде всего необходимо точнее определить, подразумеваем ли мы религию позитивную, церковную, официальную или же внецерковную и какую именно; проблема слишком сложна для того, чтобы ее можно было соответственно характеризовать и определить одним лозунгом.
И после войны постоянно мы должны задаваться вопросом: удовлетворяет ли церковная религия и в какой мере? Почему церкви вообще и их религии находятся в упадке, почему люди – в первую очередь интеллигенция, а за ней и массы – отворачиваются от церкви, почему она их не удовлетворяет? Почему падает средневековый теократизм и его общественная организация? Ведь как раз из-за мировой войны пали три величайшие мировые теократии Австрия, Россия, Пруссия! Католичество не спасло Австро-Венгрию, православие не спасло Россию, лютеранство не спасло Пруссию. Католичество, православие и лютеранство не помешали войне, как вообще не помешали возникновению и развитию того общего морального состояния, из которого возникла война; а ведь средневековая церковь, а позднее и новые церкви были абсолютным духовным авторитетом общества; были они и в союзе с государством и светским авторитетом, как же случилось, что церкви потеряли свое влияние?
Дело идет о великом противоречии между церквами и современным мышленем, чувствованием и стремлением (философией, наукой, моральными и политическими идеалами, искусством – говоря короче, целой современной культурой) и о том, как его устранить. Сказать, что современный человек благодаря своей гордыне и т. д. заблудился и что в таком случае должен покаянно вернуться – этот рецепт ортодоксальных теологов обличает сам себя уже тем, что его повторяют сто лет и одинаково безрезультатно. После великой революции и наполеоновских войн началось восстановление старого режима, а также и церковной религии, но это не принесло действительного исправления; снова и снова возникали политические и идейные революции, возникла революция и из мировой войны: какая бы то ни была реставрация после мировой войны и революции, тоже не принесла бы спасения.
Вспомним о различных элементах и составных частях религии: о взглядах на трансцендентальное, в особенности о проблеме Бога и бессмертия и вообще об учениях богословия и в некоторых случаях метафизики; потом о культе, об особенном чувствовании связи человека с Богом и всем миром (эта связь часто понимается мистически); о церковной организации и авторитете (священничества, иерократия = теократия); о нравственности, как отношении человека к человеку наряду с отношением к Богу и всему миру и в связи с этим отношением. Понятие религии отождествляют с понятием веры, так называемой детской веры, а эта вера противопоставляется разумному, критическому, научному познанию, богословие ставится против философии (метафизики); религия обещает верующему, в противовес детерминистической науке и научной философии, индетерминистическую веру в чудеса; религия вообще отождествляется с мистикой, причем допускается непосредственное сношение верующего с Богом и вообще с трансцендентальным миром, и эта мистическая связь ставится выше морали.
Итак, чего же мы хотим, говоря о необходимости религии и вкладывая в нее свои надежды? Хотим ли возврата к учению и религии церкви? К церкви? Какой? Полного возврата философской Каноссы? Если революция и война усилили религию, то разве они увеличили личную и общественную нравственность? Ведь вообще и во всех землях мы слышим жалобы на упадок нравственности, вызванный войной; а ведь при этом указывают не только на различных разбогатевших спекулянтов, но и на весьма распространенную распущенность, нежелание работать, нечестность и т. д., указывают на понижение нравственности у молодежи – а если нравственность является важной составной частью религии (это наверное так), то уже не является возможным так просто сказать, что благодаря войне религия приобрела силу. Я наблюдал и наблюдаю, что множество людей, даже научно образованных, попадают под влияние различных форм мистицизма, спиритизма и вообще оккультизма; такое усиление религии является ли желательным? Я хочу сказать лишь одно – в вопросе о религии мы стоим после войны там же, где стояли и до войны.
Кризис современного человека всеобщ, это кризис целого человека, всей его духовной жизни; вся современная жизнь, весь уклад, мировоззрение, жизнепонимание требуют пересмотра. Вся современная культура проникнута внутренней разъединенностью, расколотостью современного человека и его жизни, раздробленностью, нецелостностью общества и всеобщей духовной анархией, спором настоящего и прошлого, отцов и детей, борьбой церкви с наукой, философией, искусством и государством. Каждый из нас ищет отдыха для души – где и как мы его найдем? В своем стремлении к духовной свободе многие впали в излишний индивидуализм и субъективизм, откуда духовное и моральное одиночество; многие предались материализму и механизму; все мы, кажется, слишком односторонне взращивали интеллектуализм, забывая о гармоническом развитии всех духовных и физических сил и свойств. Что касается церкви, то по отношению к ней многие удовлетворялись скепсисом и отрицанием, хватаясь за революционное политиканство; несмотря на это, все убеждались, что длительная организация общества невозможна без согласия, по крайней мере в главных взглядах на