ской демократической унии в Америке, – все это было предварительными попытками совместной работы. Я уже говорил о том, как Роман Дмовский помышлял о чешско-польской федерации. Основываясь на этих опытах, я формулировал в своей «Новой Европе» предположение, что около Большой Антанты могут быть организованы меньшие союзы, особенно же союзы малых государств Средней Европы.
Тем, что я на последнем месте вспоминаю о своих посещениях госпожи Жувенель, я вовсе не хочу сказать, что салон этого нашего друга не был политическим; наоборот, именно там, будучи введен туда покойным Штефаником, я познакомился со многими выдающимися и влиятельными политическими, дипломатическими и военными особами. На этот раз именно в кругу г-жи Жувенель я мог искренно поблагодарить Бриана, который первый из союзнических государственных деятелей принял нашу политическую программу.
И опять именно Франция была первой пославшей к нам своего посланника; Клеман-Симон, назначенный посланником в Праге 12 декабря 1918 г., выехал со мной (14 декабря) в Прагу. С нами ехал также английский военный атташе, сэр Томас Канингем, назначенный и нам, и в Австрию.
Из Парижа я поехал дальше через Италию. 15 декабря я приехал в Модан; там меня ждал генерал, посланный итальянским королем и пригласивший меня к себе; сам король ожидал меня в Падуе на вокзале, и после смотра военного отряда я был его гостем до следующего дня. Третий раз в жизни я говорил с монархом; в первый раз это был Франц-Иосиф, который стоял на том, что он наивысший аристократ в Европе, а вследствие этого постоянно и во всем принимал позу монарха, тогда как итальянский король был чисто конституционен и никогда не позировал. Обсуждался, например, вопрос о том, должны ли быть во время обеда тосты; и королю и мне это казалось излишним, но в случае, если бы это было нужно, король бы дал предварительно текст тоста на просмотр правительству. Вот истинный урок конституционализма! Второй монарх, с которым я познакомился, был король Фердинанд румынский. Собственно, я был в обществе четырех монархов – в Лондоне я видел королевича Александра.
Я посетил наше войско у Падуи и произвел смотр в первый день пехоте, а на следующий кавалерии. В Падуе я также познакомился с семейством маркизов Бенцони, с которым Штефаник должен был вступить в родственную связь.
В Италии началось мое добровольное изгнание; в Италии была моя последняя заграничная остановка. 17 числа я выехал в три часа пополудни из Италии в сопровождении отряда итальянских легионеров; с ними ехал генерал Пиччоне.
Последние политические сведения, которые я получил, касались главным образом положения в Германии и восстания спартаковцев; президент Вильсон прибыл 13 декабря в Париж, приготовления к мирным переговорам продолжались.
На всякий случай я поручил д-ру Бенешу передать миротворцам мирную программу «Новой Европы»; статья была для них напечатана неофициально (на французском и английском языках). Публично нашу мирную программу распространял снова в «Times» Стид, условившись о том с Сетон-Ватсоном и другими нам близкими политиками.
По дороге из Падуи домой мысли неслись к будущим задачам; езда и пребывание на австрийской территории принуждали выработать окончательное мнение о закатывающейся габсбургской империи. Мы проехали Бриксен (18 декабря), а с Бриксеном меня окружили роем мысли о Гавличке и с ним о нашей политике. У Гавличка я многому научился – в течение целого пути из Бриксена у меня в ушах звучали его слова: «честная и разумная политика»!..
20 декабря – в пятницу – мы были на границе Чехии; не одна слеза смочила глаза тех, кто после стольких лет возвращался домой; даже поцелуями покрывали они нашу чешскую землю.
Первый рапорт чешского окружного гетмана (судя по выговору, немца), а потом пожатие руки членам семьи и политической депутации.
Чтобы не приезжать в Прагу вечером, мы переночевали с пятницы на субботу в Чешских Будеевицах. Пятница для меня ужасно решающий день; я не знаю, есть ли у других людей такие дни, но со мною весьма часто важнейшие и счастливейшие события случаются в пятницу: в пятницу я покинул в декабре 1914 г. Австрию, в пятницу последовали ответ Вильсона и Декларация независимости, и вот в пятницу, после четырехлетней работы за границей, я снова стоял на чешской земле.
В субботу (21 декабря) утром мы выехали по направлению к Праге. Остановки в Весели, Таборе («Табор – вот наша программа!»), в Бенешове и вот, наконец, в Праге.
Я ехал по приветствовавшей меня Праге в демократическом автомобиле, не желая воспользоваться старой золоченой каретой, характерной для прошедших времен.
Что я чувствовал и думал во время этого великолепного приема в Праге – был я доволен, был радостен? Смотря на все это торжество, на богатство красок, национальных костюмов, флагов и украшений, роз и других цветов, отвечая на все милые приветствия, я все время думал о предстоящих тяжелых задачах, о достойном строительстве нашего обновленного государства; цепь этих мыслей не освободила меня и тогда, когда после полудня я в парламенте торжественно принес присягу: «Клянусь честью и совестью, что буду заботиться о благе республики и народа и хранить законы».
Посетив жену в санатории, я в первый раз спал, или, вернее не спал в Пражском Граде.
На другой день, в воскресенье 22 декабря, я прочел в Граде свое первое послание, дающее весьма сжато обзор заграничной деятельности; совет министров, которым я дал на просмотр свою речь, сделал существенные изменения.
Для чтения послания был выбран Град, а не здание парламента; из-за этого возникли формальные затруднения, считать ли собрание в Граде заседанием Национального собрания; в конце концов послание было включено в протокол особого комитета для выработки ответа на послание; этот комитет предложил, чтобы послание было включено и в стенографический протокол Национального собрания. Так это и было сделано.
Но тут я уже начинаю вспоминать, что я делал дома, а сведения об этом не входят в программу этой книги. Я хочу еще, основываясь на своих заграничных опытах, извлечь следующую основную политическую мораль: как возникла наша республика и как мы создадим и удержим уже завоеванную независимость.
Возникновение нашей республики
Говорят, что государства держатся теми политическими силами, благодаря которым и из которых они возникли. В этом много правды, поэтому я хочу завершить свои воспоминания более подробным разбором политического и правового значения освободительного движения и рассказом, как возникла наша республика, как мы достигли независимости.
Говоря общо, наша независимость возникла из падения Австро-Венгрии и из мировой вспышки вообще; союзники победили Германию и Австрию и этим сделали возможность и завоевали нам нашу независимость. Победоносные союзники на мирных конференциях провели новую организацию Средней и Восточной Европы; мы принимали с самого начала участие в этих мирных конференциях и подписали мирный договор, ибо были уже во время войны приняты союзниками в ареопаг воюющих и имеющих решающий голос народов – союзники признали и приняли нашу политическую и освободительную программу.
Позднее признали нашу независимость и наши противники своими подписями на мирных договорах и их ратификацие.
Мы добились своей независимости борьбой и революцией против Австро-Венгрии; мы свою независимость завоевали в Сибири, во Франции, Италии, как кратко сказал президент Пуанкаре. Революция же наша была особая: ее вооруженные выступления происходили не дома, на нашей территории, но за границей, в чужих землях.
Мы были обязаны как народ принять участие в мировой оборонительной войне; без этого участия мы бы не добились независимости – во всяком случае, не в такой степени, в которой мы этого достигли теперь. В этом заключается смысл и политическое значение наших легионов в России, Франции и Италии. Легионы нам приобрели симпатию и помощь западных великих держав, легионы и анабазис в Сибири приобрели нам симпатии широких союзнических кругов и даже уважение наших противников.
Кроме легионов, серьезно помогли освобождению и все те наши люди, которые, будучи солдатами в австрийской армии, содействовали длительным и упорным сопротивлением ее разложению, особенно же те, кто за свое сопротивление Австрии заплатил смертью. Каждой казнью Вена и Будапешт рыли себе могилу, ибо доказывали этим, что наш народ стоит к ним в оппозиции на жизнь и смерть; мы за границей указывали на каждую казнь и открыто обвиняли Австрию. Мы обвиняли ее, конечно, и за все преследования и жестокости. Яркий пример такого настроения в войске я нашел в молодом скульпторе Сапике; когда его посылали на русский фронт, то, прощаясь с друзьями в Праге, он сказал: «Я знаю, что паду, но все же ни одного выстрела не направлю против русских». Он был убит сейчас же по приходе на фронт, сдержал свое обещание. А таких, как Сапик, были тысячи и тысячи…
Далее, способствовали освобождению все те мирные граждане, которые дома у себя были военным террором австрийским повешены, были присужедны к смертной казни (д-р Крамарж, д-р Рашин) и заключены в тюрьму, лишены имущества и всячески мучимы. Необходимо также вспомнить всех тех чешских людей из всех слоев народа, которых история не вспомнит, но которым австрийское преследование делало еще более мучительным и без того тяжелое военное время. Указывая на подобные факты, мы убеждали союзников, что мы решились бороться с Австро-Венгрией на жизнь и смерть. Наша независимость была добыта кровью.
Другим действенным элементом за границей был Национальный совет, его дипломатическая деятельность и пропаганда; мы формировали легионы и увеличили их до размеров армии, мы же использовали и дипломатически участие легионов в войне. Заграничный Национальный совет был органом наших политиков, понявших основу мировой войны к всего положения и принявших непоколебимое решение или прямо и открыто делать революцию за границей, куда они и уехали, т. к. революция дома не была возможна, или же своей скрытой, подпольной работой дома основательно поддерживать заграничное движение. Главной задачей было сломить всюду и в России наследственное австрофильство, что нам наконец и удалось. Нам удалось за границей убедить союзников в нашем праве на независимость, историческом и естественном: нам удалось показать союзникам истинную сущность Габсбургов и их абсолютизма, показать, что в Австро-Венгрии при помощи лжеконституции меньшинство господствует над большинством, что Австрия и Венгрия являются пережитком и аномалией, точно так же, как прусский и русский царизм. О Пруссии и России знали на Западе и без нас; нашей задачей было убедить, что венский царизм ничем не лучше, даже хуже. Мы указывали на жестокое обращение Австро-Венгрии во время войны со своими народами, которые с ней не были согласны, на ее зависимость от Германии и пангерманского плана последней, а также на ее значительную вину в самой войне; в противовес этому мы требовали своего права на независимость, поддерживая его историей нашего участия в культурном развитии Европы. Четырехлетняя пропаганда сумела распространить о нас эти сведения даже в широких кругах союзнических народов и основательно их там укрепить.