При разборе депутатской политики необходимо принимать в соображение, что в течение первых лет войны Австрия и Германия побеждали, а Россия, в которую так верили, не оправдала надежд. Благодаря этому становится понятно, что могло возникнуть некоторое недоверие к освободительной программе и что некоторые депутаты колебались. Какой-то австрийский генерал, говорят, так выразился о поведении чехов: «Мобилизуются, как овцы, дерутся, как львы, а когда мы проигрываем, радуются, как дети». Это не совсем верно, но все же хорошо характеризует ту нерешимость или скорее неопределенность, коренящуюся в ужасном положении зависимого, стонущего под военным террором народа.
С конца 1916 г. на некоторых депутатов имел бесспорно влияние император Карл и его секретное сообщение о том, что Австрия ведет переговоры о мире и мира добьется; январское опровержение в 1917 г. приходится как раз на то время, когда император начинал переговоры.
В конце концов, у некоторых депутатов – у одного в меньшей, у другого в большей степени – были сомнения относительно того, сумеем ли мы быть независимыми, сумеем ли не только достигнуть, но и удержать независимость; это не был всегда страх перед австрийским террором, но и необходимая политическая осторожность.
Мы, бывшие за границей, часто посылали сведения о положении, изображая его в благоприятном свете, как и было в действительности, и призывали к выдержке; но давление Вены и оторванность наших депутатов от заграничного политического мира создавали такое настроение, что наши вести недостаточно действовали; вероятно, они считались преувеличенными.
Народ не колебался, несмотря на то, что пессимистическое и оптимистическое настроения перемежались; когда я уезжал за границу, то у меня было убеждение, что народ желает полной независимости, т. е. независимости без Австрии и без Габсбургов. Это была программа, проистекающая из всего нашего развития под владычеством Австрии. В первое время войны это убеждение не могло достаточно проявляться – Австрия и Германия были еще достаточно сильны и постоянно побеждали; но с весны 1917 г. Вена, при новом императоре, все больше и больше слабела, в Праге же надежды расцветали; вскоре после опровержения (désaveu) отозвались писатели, а за ними последовал целый ряд более решительных проявлений официальной политики. Среди рабочих, под руководством металлургистов из Даньковки, с весны 1917 г. началось весьма сильное политическое кипение; вожди устраивали уличные демонастрации с лозунгом «Голод!» и послали к наместнику депутацию, требующую освобождения д-ра Крамаржа и д-ра Адлера. Позднее те, кто не был послан на фронт, отдали себя в распоряжение депутатов.
Начиная с лета, вернее, с осени 1917 г. антиавстрийское поведение депутатов начало нам казаться более единообразным и ясным. Так, например, мы могли употребить с успехом для своей политической деятельности их заявления от 6 января и 13 апреля 1918 г. Позднее новый Национальный комитет с июля 1918 г. объединил все чешские партии на программе совершенно независимого чехословацкого государства, т. е. на программе, которую выставила заграничная революция; когда же пришел час, то вожди Национального комитета в Женеве дали полную и формальную, торжественную санкцию этой заграничной революции, в то время как на родине другие вожди производили переворот в том же направлении, приспособляя свою тактику к условиям разваливающегося старого государства.
Не могу здесь не упомянуть о наших колониях; они исполнили свой национальный долг. Как ветвь народа в далеких землях, в иных частях света, живет каждая такая колония в совершенно других условиях и другой среде; несмотря на свою оторванность от дома и политического центра, несмотря на все различия своей новой жизни на чужбине, колонии сливались в главном усилии освободить народ и содействовали каждая своей лептой осуществлению общей программы. Политические и личные разногласия были довольно легко преодолены; и поведение депутата Дюриха было парализовано без вреда для нас. Дисциплинированность наших масс выступает еще больше как раз благодаря ошибкам отдельных лиц и групп.
При разборе освободительного движения и достижения нашей независимости необходимо различать, как наше государство возникло политически, de facto, материально и как de jure, юридически, формально. Это целая проблема, как были признаны сначала союзниками, а потом центральными державами наши исторические и естественные права на независимое государство и как была легализована наша революция зa границей и дома.
При своей заграничной работе я все время не упускал из виду окончательной юридической формулировки нашей политической программы; я ожидал всевозможных вопросов, которые нам будут поставлены с юридической и международной точек зрения на мирной конференции. А потому я старался, чтобы наше право на независимость было формулировано точнейшим образом во всех наших заявлениях, чтобы оно было известно иностранному общественному мнению и признано им. Именно это-то и составляло ядро нашей пропаганды. Я исходил из исторических государственных прав чешских земель, чем оправдывались наши притязания на полное восстановление нашего государства; иногда я доказывал, что наше государство de jure еще существует (вспоминаю здесь свою собственную полемику против «пресуществления»!). Но я подчеркивал всегда и естественное, право, в особенности что касалось Словакии.
Я прекрасно сознавал, что и сам я, и заграничный Национальный совет являемся революционными органами, а потому ожидал, что официальные представители государств выступят против меня с легитимистической точки зрения. Так это сначала и было, и не только относительно нас, но и наших военнопленных. Но это не проводилось всюду одинаково последовательно и не носило характера недружелюбия: нужно было, однако, много такта и умелого использования все возраставшего настроения против государств, которые вела за собой Германия, для того чтобы Национальный совет вошел как можно скорее в правильные сношения с правительствами. Следующим достижением было точно выраженное признание. Союзники находились в регулярных (я бы сказал: официальных) военных отношениях с Австро-Венгрией и придерживались международно принятых обычаев и норм; но когда Германия и Австрия начали нарушать эти обычаи (вторжение в Бельгию, поддержка агитации против Англии в Ирландии и в других местах, антиамериканская пропаганда в самой же Америке и в других местах и т. д.), легитимизм начал бледнеть, и нас начали принимать, сначала de facto, а потом и de jure. Поэтому-то в своей пропаганде мы постоянно старались разоблачить агитационные подкопы Австрии и Германии (деятельность Воски, Осуского и т. д.).
С течением времени наша пропаганда расширяла сведения о наших исторических государственных правах, а вместе с этим способствовала и признанию их; более радикальные политики и радикальные партии признавали наше естественное право и нашу революцию. Стремление к освобождению само по себе пользовалось симпатиями в западных государствах.
Как депутат я, на основании конституционных предпосылок, считался глашатаем взглядов не только своего округа, но и всего народа. Мне верили, когда я по правде заявлял, что в смысле программы я согласовался с большинством наших политических партий и вождей. За границей всюду придавали огромное значение как раз этому факту, а мои друзья, Стид и Сетон-Ватсон, уже в 1914 г. (в Голландии) настаивали на необходимости точного констатирования этого факта для Англии; министр Бальфур еще во время переговоров с д-ром Бенешем относительно нашего признания сомневался, действительно ли Национальный совет достаточно представляет целый народ. Зная парламентариев Запада, я предложил перед отъездом свою политическую программу на рассмотрение всем лидерам, с которыми вел переговоры, и попросил их высказать свое мнение и дать согласие; конечно, я не мог требовать от них формальных обязательств за партии и не мог получить от них письменных удостоверений, но высказанного согласия было достаточно для того, чтобы я мог ссылаться на согласие партий. Из Швейцарии (в 1915 г.) я дополнительно потребовал прямо такое удостоверение. С председателем «Сокола» д-ром Шейнером я подробно разобрал свои планы.
Заграничный Национальный совет, с течением времени нормально организовавшийся (1916), начал понемногу приобретать авторитет, главным образом соответственно той мере, в которой мы организовали войско и стали поэтому участниками войны, вследствие того и действенным до известной степени фактором. Организацией войска мы доказали всем, что ведем дело всерьез. Национальный совет стал правительством de facto, а союзнические правительства шаг за шагом начали признавать его и наше войско. Из отдельных актов признания видно, поскольку признание Национального совета (позднее Временного правительства) было de facto и поскольку и в какой мере de jure. Сравнительное изучение этих различных формулировок весьма интересно; тот, кто понимает право как логическое выражение фактических событий, сумеет вычитать из них основательную часть военных и политических ситуаций того времени.
Национальный совет (Временное правительство) был за границей, он не находился на территории, которую мы предназначали для чешского государства; то же самое было и с нашим войском, которое находилось на иноземной территории, на которой и возникло; нашлись политики и юристы, которых это беспокоило, но я указывал на аналогичное положение сербов на Корфу. Как мы это далее увидим, в конце концов союзникам это затруднение перестало мешать.
Вначале признание Национального совета – в самом начале лишь меня – и нашей национальной программы мы получали чаще от отдельных политических личностей. Сюда относится, напр., уже упомянутая резолюция американского сенатора Кениона в Конгрессе, когда 25 мая 1917 г. он объявил независимость чешского народа за одно из условий мира. Подобные же отдельные голоса депутатов раздавались также во французском парламенте, в Англии, в России и других странах.
В этом вопросе важным являлось признание наших прав, in concrete – Национального совета и войска, отдельными министрами, а потом правительствами. Я уже дал схему всех признаний; по ней видно, что признание тесно связано с нашим военным развитием. Поэтому конец 1917 г., а равно и 1918 г. являются для нас решающими.