Таким образом, ответ на вопрос, поскольку нас освободила Россия и поскольку западные союзники, не может быть неясным. Русская часть в освобождении меньше, гораздо меньше западной. При этом я всегда помню, что Россия в начале войны, а потом в 1916 г. (Брусилов) и еще в 1917 г. помогла союзникам, а следовательно, и нам; но ведь то же самое сделали и сербы, и их заслуги перед славянством не становятся меньше от того, что у них как у малого народа была и меньшая армия. Я помню и то, что в России мы имели возможность создать большую армию и что эта армия была применена в России. Но все это не является заслугой русской политики. План центральных держав во время мировой войны заключается в том, что Австрия с небольшой помощью Германии должна была разбить Россию. Германия же сама хотела уничтожить Францию; благодаря этому наши чешские и словацкие солдаты попали на русский фронт и благодаря этому же было возможно дальнейшее развитие; заслуга России при этом не была активна. Россия не могла нас освободить, как не освободила сербов и остальные балканские народы, чьим покровителем торжественно объявила себя в начале войны. Сербия, как и мы, верила обещаниям царя, но и сербы и югославяне были принуждены связать свою судьбу более тесно с западными союзниками. Россия, царская и официальная Россия, была не славянской, а византийской. Наше русофильство относилось прежде всего к русскому народу – это русофильство не было ослаблено войной; наоборот, оно усилилось.
Во время полемик относительно 28 октября был высказан также взгляд, что заграничное движение вовсе не имело такого значения: союзники, собственно говоря, лишь воспользовались нами против Австрии, чтобы принудить ее к сепаратному миру. Это неправильное и неверное утверждение, ведь союзники такой мир с Австрией не заключили.
Различные признания, переговоры о них и все поведение союзников опровергают до самых основ это утверждение. Один ответ Вильсона Австрии совершенно уже опровергает этот тезис. Я присутствовал при этом и видел, как он психологически возник; вообще, Вильсон не был способен на такие хитрости, какие тут предполагаются; с другой стороны, мы знаем, насколько именно ответ Вильсона подействовал разлагающе на Австро-Венгрию и одновременно поднял настроение у нас дома: «капитуляция» д-ра Рашина является достаточным доказательством против теории, так неосмотрительно унижающей союзников. Цель и программа союзников были высокие; конечно, и среди союзников были отдельные личности, группы и направления, не служившие этой цели; и однако, несмотря на все огромные препятствия, союзники осуществили свою демократическую миссию, направленную против реакционного абсолютизма. Подобно этому, и у нас в конце концов победила идея, победили идеалисты, а не хитрецы.
Могут указать на переговоры Карла при посредстве принца Сикста. Я уже указал на опасность этих переговоров и их несогласованность с признанием, которого мы добились уже ранее; кроме того, я указал и на то, как они не удались вследствие своей неорганичности и внутренней неосуществимости, и отметил, что именно французский министр иностранных дел, как равно и итальянский, не согласился на эти переговоры.
Я указал на попытки венской дипломатии использовать заграничное австрофильство еще во время переворота – вообще, я имею полное право сказать, что все сведения о союзнической политике во время войны я передал с надлежащей критичностью. Конечно, мое положение принуждает меня к некоторой сдержанности в суждениях, но я полагаю, что все же я не отклонился от действительности и правды.
Что касается мелочей, то противники союзников могли бы указать, например, на предполагавшийся конгресс порабощенных народов, который должен был быть устроен в Париже 15 октября 1918 г. по примеру римского. Д-р Бенеш был тогда в Италии и должен был вернуться в Париж к конгрессу, но последний был отложен по просьбе французского правительства. Д-р Бенеш послал мне об этом следующее сообщение как раз в это время союзники получили предложение начать переговоры о перемирии (центральные державы подали прошение 5 октября); поэтому в Париже была сейчас же созвана междусоюзническая комиссия; тогда лорд Роберт Черчилль попросил от имени Англии отсрочки конгресса порабощенных народов, чтобы он не происходил одновременно с заседаниями междусоюзнической комиссии. Это краткое сообщение можно дополнить предположением, что союзники не могли знать до мельчайших подробностей, о чем будут вестись переговоры в междусоюзнической комиссии и каков будет результат заседаний конгресса порабощенных народов; союзнических комиссаров нельзя обвинять за то, что для них не было желательно, чтобы ход их комиссии нарушался давлением извне.
Я дал довольно полное описание нашей антиавстрийской пропаганды, а также показал силу австрофильства в союзнических государствах; его опасность заключалась не в союзниках, но в нас. За границей мы не дали союзникам ни малейшего повода для выступления против нас; было нас мало, а потому было возможно создать единую и неизменную антиавстрийскую программу и удержать в эмиграции и легионах порядок. Но на родине были иные условия; там были различные партии, были прямо австрофильские партии, в иных партиях были австрофильские оттенки, были еще и выдающиеся политические австрофильствующие личности, и last not least: все ведь находились под давлением правительства и военного террора, и рядом с сильными характерами были и слабые. Если бы союзники хотели привлечь на свою сторону и удержать Австрию, то тормозили бы дело именно здесь. То, что, несмотря на все преимущества у союзников, Вена все же пала, до известной меры виновата сама Вена своей политической и дипломатической неспособностью и безголовостью. Я уже сказал, что до известной меры и Вена была нашим освободителем, ибо была нашим палачом.
Наконец, если бы союзническая политика по отношению к нам за границей была действительно лишь тактическим ходом для достижения капитуляции и антигерманского мира, то и тогда бы нас союзники не покинули, и именно потому, что наша заграничная политика и легионы привели Австрию туда, где ее хотели видеть союзники. Мы и тут не действовали бы впустую, т. к. союзники были связаны своим признанием. «Клочок бумаги» немецкого канцлера не мог повториться в Париже. Об этом мы бы уж как следует позаботились.
При обсуждении и квалификации политических событий отдельных исторических движений и действий важен, в конце концов, умысел, план, убеждения и побуждения отдельных личностей, партий и народов, делающих историю. Недостаточно регистрировать лишь внешние факты и мелочи и останавливаться на последствиях («Республику мы получили, к чему же споры о том, как и когда она возникла?»).
Я подробно изложил планы, цели, побудительные причины заграничного движения; я надеюсь, что мы дождемся подобного же описания революционного движения на родине. Точное констатирование того, что делалось у нас на родине в течение четырех лет войны, и того что происходило 28 октября 1918 г. в Праге, т. е. какие были планы и цели переворота, каковы были направление умов и решимость руководящих лиц, партий и всего населения, имеет в связи с падением Австрии и концом мировой революции важное значение для суждения не только о нашей политической зрелости, но и о нашем национальном характере.
Вопрос, главный вопрос заключается в том: был ли переворот активным или пассивным? Был ли использован падение Австрии, разложение на итальянском фронте и внутри лишь в последний момент, или же переворот подготовлялся обдуманно, был желаем? С каких пор его хотели, с каких пор и как на родине над ним работали сознательно, кто его подготовлял? В конце войны, после четырехлетнего опыта, горького опыта, были ли мы дома готовы к действительному перевороту и перемене государственного режима, к действительной, хотя и бескровной революции? Недостаточно того, что многие желали освобождения – что делали мы, чтобы его достичь, чтобы его осуществить?
Этот вопрос является вопросом национального сознания, народной совести. Чтобы не говорить слишком отвлеченно, скажу: я уже несколько раз вспоминал, что я многие годы занимался проблемой революции и почему. Это не была пустая игра с понятиями. Я анализировал себя и одновременно наш национальный характер, я анализировал и русскую душу, так как мы были русофилами, и делал это, чтобы осознать, не является ли наша славянская гуманитарная программа лишь пассивной, будем ли мы лишь защищаться, когда другие будут нас безмерно порабощать, или же мы сумеем самостоятельно, по собственной воле и инициативе, активно, по внутреннему убеждению, а не только под давлением выступить и политически действовать, – одним словом, сумеем ли мы быть сами себе господами?
Потому-то я столько занимался вопросом, как были возможны Хельчицкий и его Братья рядом с Жижкой. Был Хельчицкий пассивен, заложена ли пассивность в наших свойствах, в нашей крови, в нашем характере, в нашей душе? Или же Хельчицкий был вызван противоположной крайностью – Жижкой, был пассивен лишь тактически, не по принципу, проистекающему из нашего характера? А Жижка? Палацкий полагает, что и гуситы лишь защищались. Означает ли все это, что фактически нас вели, подталкивали, принуждали извне? Неужели мы бывали героями, лишь когда не было иного выхода?
Хельчицкий не был пассивен, наоборот, он был очень активен, решителен, радикален, был не способен на компромиссы. Хельчицкий не был менее активным, менее радикальным, бесстрашным, чем Жижка; Хельчицкий и Жижка составляли лицевую и оборотную стороны того же негнущегося чешского гроша. Ошибка Хельчицкого заключалась в том, что он неправильно понял человеческое естество.
С этой точки зрения я также, например, наблюдал наших солдат в России и в Сибири: у нас было войско, а были ли мы его господами, господами над самими собой? Умели ли мы самостоятельно располагать собой, держали ли мы себя постоянно одинаково в руках, были ли мы начеку? О том, что мы были храбрыми в минуту опасности, не было никаких сомнений; от сознательных солдат я, однако, часто слышал, что наш солдат, когда на него наступает враг, не бывает таким сосредоточенным, как в опасности. Справедливо ли это и в какой мере?