С нами на стороне союзников были все славянские народы – за исключением болгар; часть поляков тоже колебалась некоторое время. Австро-Венгрия и Германия угнетали не только нас, но и югославян, поляков и русин; русские и сербы (находящиеся вне Австрии) были тоже против центральных держав. Подобно нам и остальные славянские народы тянулись в культурном отношении к Франции; культурная история поляков и русских дает для этого достаточно доказательств. У южных славян были сильны также итальянское и греческое влияния.
Я не могу разбирать здесь, до какой степени в политических и культурных отношениях славян к Западу играет решающую роль географическое положение, политическое давление немцев и венгров и до какой симпатии, происходящие из родства или сходства характеров; это весьма сложный вопрос культурной взаимности и культурного развития вообще. В данном случае дело касается нашей политической ориентации в Европе.
От центральных держав нас прежде всего отталкивала габсбургская Австро-Венгрия. Она провела насильственную контрреформацию, изменила политическому договору с нашим народом, постоянно уменьшала его политическую независимость, а после Великой Революции стала главной вдохновительницей старого режима. Из роли вождей римской империи Габсбурги пали до уровня авангарда пангерманского движения на восток. Габсбурги насильно хотели онемечить наш народ. С Габсбургами шли Гогенцоллерны, и уже этим определялось наше политическое отношение к Германии; оно определялось, конечно, также немецким напором на славян вообще. Поэтому в мировой войне наш народ не мог стоять нигде на ином месте, кроме как на стороне западных народов и их союзников.
Наше отношение к Франции, Англии, Италии и Америке, которым мы должны быть благодарны за свою независимость, еще не означает, что мы не можем быть самостоятельными в своей политике, особенно по отношению к Германии. Прежние отношения Франции и Германии улучшились; Эльзас-Лотарингия не была главной и истинной причиной спора, как об этом высказывались до войны и пангерманцы, постоянно указывавшие на восток и не знавшие, являются ли истинными врагами Германии Россия и Англия. Причем в обоих случаях обращали свои взоры на Азию и Африку.
Спор Франции и Германии не является в наших интересах, наоборот, по силе возможности мы будем содействовать тому, чтобы оба эти народа договорились.
М-р Темперлей, в уже приводившейся истории мира, констатирует с известным удовлетворением, что по отношению к нам немцы не вели себя враждебно, как по отношению к иным народам. Д-р Рашин и д-р Соукуп в своем сообщении о перевороте рассказывают о немецком генеральном консуле в Праге, который сейчас же после переворота (2 ноября) сообщил, что Германская империя признает чехословацкое государство и не рассчитывает на нашу немецкую территорию. Из истории нашего войска в России могу привести тот факт, что наши солдаты относились совершенно иначе к немцам, чем к австрийцам и венграм; мы были в состоянии войны, но между нами было взаимное уважение, как это доказывает договор у Бахмача и иные мелкие инциденты. Это вполне естественно – притеснения Австро-Венгрии были более непосредственны, более личны. Поэтому наши политические отношения к новой республиканской и демократической Германии могут быть совершенно иными, чем к прежней Австро-Венгрии и Пруссии.
Что касается наших отношений к Германии в новейшую эпоху, то я позволю привести в пример сам себя, так как сознательно и критически прожил эти отношения. Я работал еще до войны над нашей политической независимостью, но я никогда не выступал враждебно против немцев, даже против Австрии. От начала войны и даже до нее я был решительно против австрийского габсбургизма и против прусской Германии; когда начался бой, то я открыто присоединился к союзникам, но в продолжение всей борьбы, во всей своей оборонительной пропаганде я ни одним словом не оскорбил ни немцев, ни австрийцев как народ. Я хорошо осведомлен, и у меня есть несомненные свидетельства, что в официальных немецких кругах уважали и признавали эту мою позицию. Мне хорошо известно и то, что некоторые круги в Германии, точно так же как и австрийские органы, подумывали еще до войны о насильственном подавлении моих приверженцев и о моем аресте, потому что я им казался опасным; это, однако, не изменило моей политики.
Духовно все мое развитие коренится в античной, французской, английской, американской, а не столько немецкой культуре. Мне кажется, что мое личное развитие соответствует культурному развитию нашего народа, я только глубже прошел через русскую культуру и полнее и последовательнее, чем большинство, переживал античную и западную литературы. Немецкой литературы, философии и культуры мне не было достаточно, а потому я старался пополнить образование западными культурами; я это делал вовсе не из-за политической предубежденности, но сравнивая критически немецкую культуру с остальными и ища культурной независимости и синтеза. Дальше я об этом скажу подробнее, пока же подчеркиваю, что культурные симпатии и связи не должны препятствовать политике, и наоборот; мы оцениваем культуры по существу, а не только политически, а взаимные связи народов определяются не только политикой, но и культурой.
Наши связи с Востоком были гораздо слабее, чем с Западом.
Наши отношения к Византийской империи и культуре в древности до сих пор еще достаточно не выяснены; мы знаем лишь одно, что после краткого византийского периода решающим для всего дальнейшего развития стали сношения с Западом. Политические сношения у нас были с поляками и венграми; с поляками уже в давнишние времена у нас были культурные связи. С русскими и югославянами более серьезные сношения начались лишь с конца XVII века.
Австрия своей односторонней немецкой, а потом и венгерской политикой сама вела славянские народы к сближению; вполне естественно возник, как его назвал Гавличек, малый панславизм; кроме него был еще и большой панславизм (полагающийся на Россию, Сербию, Черногорию и Болгарию).
В абсолютистическую эпоху панславизм не мог проявлять себя политически; но в сравнительно больших размерах он проявил себя Славянским съездом в Праге в революционный 1848 г.; после пореволюционной реакции парламент в Вене сближал политически славянские народы Австрии.
Национальное и лингвистическое родство приводили естественно мысли славян к культурной взаимности; это родство гораздо глубже и интимнее, чем, например, у романских и германских языков, а потому у панславизма есть более естественные национальные и лингвистические основы, чем у панлатинизма и пангерманизма (повторяю, сужу с национальной и лингвистической точки зрения). Коллар (ученик Гердера!) формулировал программу славянской взаимности в смысле чистой человечности и просвещения: славянин для него соответствовал понятию человека, а славянские политические идеалы чистой демократии, которую обычно относили до более или менее отдаленной мифологической эпохи или приписывали отдельным славянским народам («голубиный народ» и т. д.). Коллар ожидал, что своеобразная и высшая культура славян спасет и западные народы; славяне станут во главе народов и человечества, они займут место западных народов, уходящих с исторической сцены и разлагающихся. Подобно тому, как у нас Коллар, в то же приблизительно время в России провозглашали мессианизм славянофилы; подобный же мессианизм проповедовали и поляки – славянская, русская, польская культуры спасут не только славянство, но и остальные народы и все человечество. Чешская культура основана на реформации и просвещении; подобным же образом из эпохи Просвещения вырастают и югославянские мессианисты; русская культура основана на православии, польская на католичестве.
Все эти теории были сформулированы своими главными представителями совершенно не политически – это была программа культурной и духовной взаимности, это не был политический панславизм; в более позднюю эпоху, не без влияния пангерманистов, панславизм, первоначально культурный, начал приобретать у некоторых политиков и философов истории политический характер.
Славянский панславизм нельзя научно обосновать, как нельзя обосновать и мессианские стремления пангерманцев и тому подобные явления. Я относился всегда скептически ко всем этим без различия философским или политическим теориям. Я не могу некритически принимать славянского мессианизма, подобно тому, как я не принимал и одностороннего преклонения перед западной культурой. Разговоры об упадке Запада, которые вели славянские и германские мессианисты, научно ни на чем не обоснованы; я отвергаю также теорию об упадке Германии и подобным же образом отрицаю культурную философию Шпенглера. Более глубокое знание культуры всех народов, философская критика их культурного развития приводит нас к культурному синтезу, не только к славянской, но к всенародной взаимности. Поэтому на старую программу «Ex oriente lux?» я отвечаю: да, но также и «Ех occidente!». Вся наша история, наше географическое положение ведут нас к этому синтезу.
В действительности этот синтез уже осуществляется у всех народов. Нет необходимости доказывать, как всюду культивируют отовсюду пришедшую науку и философию, как отдельные народы дополняют друг друга в этой области и как они взаимно влияют; я не буду указывать, как все народы усваивают результаты совместной технической и вообще внешней цивилизации. Что касается литературы и искусства, то мы внаем, что славяне давно и постоянно жадно впитывают западную литературу; в противовес Запад охотно, а в последнее время даже напряженно принимает русскую культуру. Известный романист Поль Адам уже много лет тому назад сказал: «Il faut que l’Empire d’Orient et celui d’Occident s’épousent»; a Поль Адам был среди иных французским и романским мессианистом.
Я уже обращал внимание, как в западных литературах, во Франции, Англии, Америке и Италии усиливалась перед войной литературная взаимность: эти европейские течения не пострадали от войны, а после нее развиваются весьма многообещающим образом.