Европеизм не противоречит здоровому ядру колларовской взаимности, наоборот, он его дополняет и довершает; европеизм исключает лишь романтический мессианизм и шовинизм. Поскольку мессианизм обратил внимание на некоторые положительные свойства и особенности народов, постольку это является его заслугой. Реалистическая критика не будет лишь отрицать мессианизм, она даст оценку всех живых культурных элементов и подготовит, таким образом, тот органический синтез, который не будет ни национальным, на противонациональным, а, наоборот, национальным – каждый народ будет развивать свой национальный характер и свои национальные особенности под влиянием всех жизненных, сильных культурных элементов и направлений.
Это всеобщее правило, которое при каждом отдельном случае должно быть конкретизовано. Весьма трудно критически констатировать, как действовали у нас чужие влияния, которые из них были сильнее, которые слабее (глубже и более общи), которые были продолжительны и которые проходящи… и т. д.; еще труднее определить, которые из чужих влияний и в какой степени были для нас благотворны и необходимы, которые были конгениальны. Обо всем этом до сих пор у нас мало точных изысканий; для этого ведь необходимо знать, что является нашей истинной национальной основой, нашим национальным характером, насколько верно содержание нашей национальной жизни и стремлений, какова его культурная ценность, что из чужих влияний нам нужно и благоприятно. Вполне естественно, что у нас шли против всего немецкого и против германизации в то время, когда нам насильственно и официально прививали немецкий дух, немецкий язык и культуру; наоборот, французские и иные влияния и образцы принимались охотно, особенно это можно сказать о славянских и русских влияниях.
Культурная взаимность, искание и приятие чужих влияний, не только политических, но и культурных, является расценкой своего и чужого народа, расценкой вообще всей человеческой культуры. Такая критическая, научная философия национальности и культуры является теперь одной из наших первых задач. Недостаточно требовать лишь любви к народу и отечеству, нам ведь нужна сознательная любовь, как это формулировал Неруда, нам нужна обдуманная культурная программа. К созданию такой обширной и содержательной национальной программы я стремился постоянно еще до войны, и так возникли споры и борьба вокруг ценности нашей национальности; я не сомневаюсь, что теперь, когда мы политически свободны, у нас будут более последовательно заниматься столь желательной философией культуры и национальности. Наши историки литературы и художественные критики, наши социологи и историки, точно так же как и наши политики, теперь прямо принуждены принять критическую ориентацию: что мы вносили и будем вносить в человеческую сокровищницу, что нам нужно от остальных народов, дабы мы могли содействовать человечеству.
С этой точки зрения я и буду обсуждать требования славянской политики. Лично я во время войны, как и всегда, делал славянскую политику, но у меня были иные взгляды на ее основы и цели, чем это обыкновенно провозглашали и провозглашают еще и теперь.
Благодаря освобождению мы получили новые задачи у себя дома: единение со Словакией и историческими землями, правильное разрешение вопросов о Подкарпатской Руси и славянских – польской и малорусской (в Словакии) – меньшинах. Это является политической, административной и культурной задачей.
Теперь у нас есть свое государство, как у всех славянских народов (за исключением самых малых – лужицких сербов), а благодаря этому наши политические отношения к независимым славянским народам – государствам – стали более ясными, чем при Австро-Венгрии. Наше правительство, само собой разумеется, будет культивировать официальные политические и экономические сношения; но культурную связь со славянскими народами будет поддерживать не только правительство, но все культурные круги и учреждения.
Теперь для этих сношений нет препятствий, а потому благодаря приобретенной свободе и культурные сношения будут более производительными, чем прежде; именно благодаря общему освобождению славянских народов культурная идея Коллара может быть осуществлена в более полных размерах.
Я уже излагал, как во время войны благодаря общим интересам с поляками и югославянами возникла совместная освободительная деятельность. Это будет исходным пунктом для будущего; лишь отношения к Болгарии были до известной степени испорчены войной, но это переходное состояние. Я писал обширно о наших заграничных сношениях с Россией – они являются живой иллюстрацией к нашему предвоенному русофильству.
С самого начала нашего возрождения мы питали сильные симпатии к России; но подлинные сношения с Россией были весьма скудны. Уже в конце XVII столетия Россия играла в Европе значительную роль, позднее революция и пореволюционная реставрация создавали России часто руководящее положение. Уже Добровский формулировал нашу русофильскую точку зрения; размеры России повлияли у нас, естественно, на то, что панславизм понимался часто как панрусизм.
Русские, напротив, не питали к нам таких живых симпатий. В прежние времена правительство и бюрократия были консервативны и легитимистичны. Известно, например, что император Николай отвергал панславизм из-за легитимизма. К православным народам уже в давние времена чувствовались симпатии потому, что они находились под владычеством нехристианской и враждебной Турции; освобождение этих народов (и приобретение при этом Константинополя и проливов) стало официальной программой. Либеральная часть русского общества отвергала официальный национализм, славянских симпатий у нее, собственно, не было. В России, как и в иных землях, славянская идея пропагандировалась тесным кружком славистов и историков; отсюда понемногу проникали в более широкие круги сведения о славянских народах и симпатии к ним. Лишь к православным народам, т. е. к сербам и болгарам, были некоторые симпатии и среди народа, они основывались на древних отношениях русской церкви к Византии и к балканским и вообще восточным народам. Официальная консервативная Россия вела себя сдержанно, а иногда и прямо отрицательно к католическим и либеральным славянам.
Россия Петра (и еще до него) вела дружбу с Пруссией и Германией, а русские немцы имели при дворе большое влияние. В XVIII столетии дворянство начало склоняться к французской культуре – русская культурная жизнь превратилась в удивительную франко-немецкую смесь. В XIX столетии (после революции) немецкое влияние стало еще сильнее, в новейшую эпоху социализм, особенно у младшего поколения, шел в немецком направлении. Познания в области славянских литератур и культуры были до последнего времени совершенно незначительны.
Россия как великая держава, гордящаяся своими размерами, делала такую мировую политику, какую требовало ее положение в Европе и в Азии. Балканы и Турция играли в этой политике значительную роль. Финансовые и политические потребности привели Россию к союзу с Францией, и наконец было заключено соглашение и с Англией, с которой Россия долго не могла сговориться по поводу балканской и азиатской политики.
В таких условиях, как я уже излагал, нас застала мировая война; наше старшее, некритическое русофильство было опровергнуто и, надеюсь, преодолено военными событиями. Наша любовь к славянству не смеет быть слепой; я отвергаю особенно тот панрусизм, который, прикрываясь лозунгом славянской идеи и славянской политики, возлагает все свои надежды на Россию, на воображаемую Россию; под этим русофильством скрывается пессимизм, часто прямо нигилистического характера. Опровержением этого русофильства является как раз тот факт, что за наше освобождение мы обязаны прежде всего Западу и менее России: некритическая русофильская политика, господствовавшая еще в начале войны, потерпела крушение. Она потерпела крушение не только благодаря поражению России, но и из-за ее развала.
Мы должны желать укрепления России, но это укрепление может прийти из ее же недр, оно произойдет при помощи самих же русских, оно не может быть проведено извне, иными народами; в кризисе, в котором оказалась Россия, она может помочь себе лишь сама – России можно помочь денежным займом, торговлей, всеми внешними средствами европейской цивилизации, но спасти ее этим нельзя. И Франция, и иные народы – среди них и мы – пережили революцию и такой же кризис, как и Россия, но помогали и помогли лишь самим себе. Мы лично можем очень мало помочь России; то, что мы можем, мы делали уже во время и после войны; в своей политике невмешательства я руководствовался проникновением в глубокий политический кризис России. Я верю, что Россия опамятуется и укрепится и будет снова играть большую политическую роль, еще большую, чем при царизме: Россия нужна не только нам и остальным славянам, но и всему свету. Мы были русофилами до войны и во время войны, ими мы и останемся, но будем лучшими русофилами, мыслящими и практически – мы пойдем за Гавличком, который первый из наших политиков сумел правильно отличать царизм от народа.
Иногда раздаются в Польше голоса, что польский народ будет вождем славянских народов, что после русских он является самым большим народом и что, кроме того, у него имеются истинные основы западной культуры; подождем и увидим, сумеет ли Польша вести такую политику. Однако я не буду скрывать своего мнения и скажу, что пока мы не видим у поляков для этого достаточно оснований.
Часто, особенно теперь после войны, у нас и в русских, и югославянских кругах Прага восхваляется как самый большой славянский город. Если под этим подразумевать культурный центр, то я могу согласиться; и географически Прага расположена очень выгодно, все славяне, стремящиеся на Запад могут легко к нам попасть. У нас есть правильные культурные основы, своими культурными стремлениями, особенно реформацией мы опередили развитие остальных славян и могли бы стать руководителями. Так думать дает нам право и тот факт, что мы единственные из славян питаем симпатии ко всем славянам, не обращая внимания на различия, особенно религиозные, которые до сих пор так обособляют народы, особенно славянские. Но для этого предпосылкой является предположение, что мы сами сумеем духовно окрепнуть и что мы найдем одновременно правильное отношение к неславянским народам. Наша политика должна быть прежде всего чешской, действительно чешской, а благодаря этому и славянской.