Демократическое государство – это государство новое. Государственники по-разному определяли и характеризовали новое государство: говорят, что оно конституциональное (конституциональность развивалась разнообразнейшими путями), правовое, бюрократическое, экономическое, культурное; все эти определения имеют в себе долю правды. Но демократическое государство потому ново, что все его цели покоятся на новом миросозерцании, на нетеократическом взгляде. Вот это-то в нем и ново. Государство Нового времени взяло на себя функции теократии, главным образом церкви, а потому оно и ново; у старого государства не было забот о школах и образовании, всем воспитанием общества руководила и управляла церковь, в то время как новое государство шаг за шагом берет в свои руки школу. Ввиду того, что из реформации, гуманизма и Ренессанса возникла новая, светская этика и мораль, государство взяло от церкви и филантропию и переработало ее в социальное законодательство. По сравнению с новым государством старое государство было весьма мало; я бы сказал, что оно не мыслило – мыслила церковь. Если во времена теократии философия (схоластика) была ancilla theologiae, то древнее (средневековое) государство было servus ecelesiae. При освобождении от церкви государство должно было начать думать, оно приняло функции церкви, расширило и умножило их. Потому-то оно и является новым демократическим государством.
Я знаю то презрение политиков, особенно тех, которые считают себя весьма практичными и реальными, с которым они смотрят на требование моральной основы государства и политики.
Говоря о демократии в Америке, я привел Токвиля и то, как он в своей книге об американской демократии подчеркивает и для современности значение религиозной основы американской республики и благодаря этому именно ее моральный фундамент; и это вполне правильно, т. к. ни писанная конституция, ни парламент, ни бюрократия, ни полиция, ни войско, ни промышленность, ни торговля и тому подобные явления не обеспечивают демократии, не может обеспечить ее и ни одно государство, если у граждан нет истинной нравственности и согласия, по крайней мере в главных взглядах на мир и жизнь. При переоценивании государственной организации, материальной и экономической основы государства и общества легко забывают о том, что всегда и всюду общество держалось и держится также идеалами и идеями, моралью и мировоззрениями. Потому-то государство от начала исторического развития всюду опиралось на моральный авторитет церкви, из чего проистекало как раз возникновение теократии и ее перерождение в демократию.
Что касается нас, то мы должны хорошенько сознавать, что значит создавать новое государство. Мы уже давно потеряли династию, у нас не было своего государства и войска, дворянство и церковь были оторваны от народа, у нас не было парламента (земские собрания были лишь слабым его возмещением) – какими же институциями, какими политическими идеями мы вознаградим недостаток государственной и политической традиции и авторитета в момент организации своего возрожденного государства? Достаточно ли для создания и поддержания республиканского и демократического государства бюрократии и полиции, достаточно ли вообще одной фискальной силы? Хватит ли парламента, разбитого на партии и национальности? Во времена Австрии у монарха была старая теократическая традиция, он был освящен верой в Божию милость (назывался прямо «святым»), церковь приводила для поддержки его и его государства слова Павла, бюрократия, дворянство и войско воспитывались в том же духе лояльности… Каков же авторитет нашей молодой республики? Каковы доказательства в пользу ее признания собственными гражданами, народами и чужими государствами?
В первый момент всеобщего восторга при виде добытой независимости граждане всех партий и направлений подчинились революционному домашнему и заграничному авторитету: что будет, когда настанут будни?
Нельзя сказать, чтобы я недооценивал авторитет государства, я не присоединяюсь к нашему Хельчицкому, но, с другой стороны, я не могу переоценивать государство и его власти, обожествлять его; принимая пост президента, я сознавал свои ближайшие задачи как во внутреннем, так и во внешнем управлении государством, но я сознавал также и то, что государство и политика без моральной основы не выдержит… «Приняв на себя эту обязанность, мы полны милосердия и потому не имеем страха в сердце своем; но мы отвергаем всякое укрывательство гнусности и обещаем не жить в хитрости и льстиво злоупотреблять словом Божьим, но перед ликом Божьим мы предстанем как объявители правды в каждой человеческой совести» (II послание к Коринф. 4. 1–2). Вот программа республики и демократии sub specie aeternitatis.
Моральной основой всей политики должен быть гуманизм, а гуманизм – это наша национальная программа.
Гуманизм – это более новое слово для старого понятия любви к ближнему. Слово «любовь» употребляется под влиянием литературы главным образом для выражения серьезного вопроса отношений двух полов, а кроме того, современный человек избегает употреблять понятия, принятые официальной религией. Потому в философии, а вскоре потом и в обычном употреблении начиная с XVIII столетия привились слова «гуманность» или «симпатия», а позднее «альтруизм». К этому привел бывший ранее гуманизм и его идеал гуманности. (Необходимо делать различие между гуманизмом и гуманитарностью!) В действительности гуманность – это нечто иное, как любовь к ближнему, но принцип сформулирован соответственно с новыми условиями, особенно с политическими и социальными.
Гуманитарность вовсе не сентиментализм; и Христос требовал, чтобы мы любили ближнего как самого себя. Человек по природе своей, конечно, эгоист; но является еще вопрос, только ли он эгоист, или в нем есть по отношению к ближнему еще чувство симпатии или любви, чувство непосредственное, прямое, без примеси эгоистических соображений. Психологический анализ показывает мне, что человек по природе своей питает к ближнему непосредственную, бескорыстную, неэгоистическую любовь. (Я перевел этику Юма, и это послужило мне как раз поддержкой данного познания.)
Быть может, эгоизм и сильнее; из этого вытекает, однако, требование, что необходимо сознательно усиливать и облагораживать врожденную любовь к людям. Опыт нас учит, что в конце концов любовь к людям оправдывает себя (соображение эгоистическое); любовь и проистекающий из нее общественный порядок более всего удовлетворяют нормального человека.
Заповедь любви не говорит, что мы должны убивать в себе эгоизм. Так, как мы заботимся о любви, так же должны заботиться и об эгоизме; ведь между эгоизмом и эгоизмом есть разница; есть не только хитрый и умный, но и глупый, чрезвычайно глупый эгоизм, вредящий людям не менее, даже более, чем глупая гуманность. Одна хитрость не может оправдать себя.
Совершенно неправильно утверждать, что гуманитарность утопает в чувствах и в чувствительности; наоборот, гуманитарность требует разумности и практичности. Признавая – я это говорю достаточно часто – важность, а в определенном смысле и первенство разумности, я требую образования, просвещения, науки и научности. Я требую вместе с Данте: «Luce intellectual plena d’amore». Англичане и американцы говорят: люби меня немного, но долго; хорошая, практичная пословица.
Было также сказано, что мы должны любить и врагов своих, многие видят в этой заповеди настоящий смысл любви к ближнему. Конечно можно любить и врага; до тех пор, пока люди не дорастут до этой моральной высоты, они будут руководствоваться практичной и человеческой заповедью – быть справедливым к врагу.
Понятие эгоизма для многих довольно неясно. Если человек заботится о себе, прежде всего о себе, о своей семье, о близких, о своем народе, то это вовсе не должно быть всегда эгоизмом; полезная работа легче всего идет там, где может быть легче и постоянно применяема. Я бы сказал, что каждый человек постоянно имеет себя под рукой, а потому он может постоянно работать над собой и для себя. Поэтому люди самому себе не только больше всего приносят выгод, но и вредят. Поэтому разумный человек будет работать для тех, до кого достигает его влияние, – любовь должна быть работой для любимого; сентиментальная разбросанность по целому свету вовсе не гуманность, совсем наоборот.
Энергия, бьющая ключом из таланта, из любви к специальности, из одержимости идеей – эрос Платона, – вовсе не эгоизм.
Кто такой наш ближний? Уже у евреев была заповедь любить ближнего, но под ближним они понимали единоплеменников – Иисус и его приверженцы расширили понятие и на инородцев. В Средние века, как было уже сказано, потом в новую эпоху начинает создаваться междугосударственность и международность в гуманитарном духе; мы принимаем гуманитарный принцип не только интенсивно (этически), но и экстенсивно (политически и юридически). Это означает: при всей любви к собственному народу мы осуждаем национальный шовинизм и придерживаемся идеала международности и стремимся, чтобы Европа и целое человечество организовались как можно единообразнее. Мы требуем мировой политики. Под международностью мы не подразумеваем что-либо ненародное, антинародное, сверхнародное; мы не будем таять от бесцельной любви к какому-нибудь там народу в Азии – человечество не является для нас понятием абстрактным, но, наоборот, конкретным, практическим. Это означает, что нет и не может быть международности без народности; человечество – это организация народов. Я уже сказал и снова повторяю: чем национальнее, тем человечнее, чем человечнее, тем национальнее: гуманность требует позитивной любви к отечеству и народу, она отвергает ненависть к иным народам.
Гуманность не означает то же самое, что пацифизм во что бы то ни стало, пассивный пацифизм. Оборонительная война морально дозволенная и необходима; гуманность исключает лишь войну наступательную, гуманность направлена против насилия: но в то же время она не за пассивность, наоборот, она за активность, за самую действенную энергию – гуманность не должна быть словом, не должна быть лишь на бумаге, но действием, непрерывным действием.