Демократия возникает из революции и революционерства; наша республика и демократия возникли тоже из революции: революция оправдывается как необходимая оборона; ее необходимость наступает тогда, когда исчерпываются все остальные средства. По отношению к революции правильно то же, что и по отношению к войне: допустима защита. Революция допустима, если, как, например, во время войны, грозит административный и политический хаос; революция допустима, если она является реформой, усовершенствованием. Но демократия не означает перманентной революции. Мировая война и возникшая из нее революция раздразнили революционную фантазию; но военное и революционное волнение должно утихнуть, люди должны перейти к спокойной и постоянной работе, а это многие делают с трудом.
Конечно, революция – это не путч. Политический и социальный утопизм увеличивал абнормально требования, обращаемые к государству, как будто оно всемогуще и всеведуще; отсюда у многих происходит разочарование, усталость и отупение от излишних волнений. Совершенно по-прежнему люди ищут причину своих неуспехов всюду, кроме как в себе. Мы должны преодолеть революцию и революционерство, так же как и милитаризм – каждое пролитие человеческой крови является уделом минувших эпох; мы хотим государство, Европу и человечество без войн, а следовательно, и без революций. Как война, так и революция будут демократии казаться отсталостью, т. к. обе являются старым, чрезвычайно старым средством. Демократия – это режим жизни и для жизни, она требует труда и является режимом труда, работа же – это покой, это в большинстве случаев мелкая работа. Труд, труд материальный и духовный преодолеет аристократизм и революционность. Уже Маркс и Энгельс исправляли само понятие революции, созданное в 1848 г., и видели в машине, т. е., в конце концов, в изобретательности, в технике, в науке и труде наиболее верную и целесообразную социальную революцию и высказались зa парламентаризм.
О так называемых анархических выступлениях и терроризме я сделаю лишь краткое замечание. В последние десятилетия об этом говорили достаточно в политической литературе, в особенности в русской. Отдельные, самостоятельные террористические акты осуждались социалистами; допускался лишь акт по постановлению партии; это проистекало из совершенно правильного взгляда, что отдельная личность, присваивающая себе право на живнь и смерть другой личности, каждого гражданина и действующая самовольно, изолированно, будет или абсолютистом, или титанистом, или просто разбойником. Обо всем этом я говорил подробнее в своей работе о России, этой земле радикального анархизма, нигилизма и нигилистического терроризма.
Интересно наблюдать, как привились слова – «борьба» и «революция» – каждый мещанин говорит о литературной революции, об экономической борьбе и т. д. Особое удовольствие должны испытывать социалисты и марксисты от того, насколько буржуазные экономисты и политики переняли всю марксистскую терминологию. Правда, что современная эпоха началась революциями и религиозной, философской, политической и социальной борьбой; но дело как раз в том и заключается, чтобы одолеть эту революционность.
Относительно радикализма можно сказать то же самое, что было сказано о революции. Буквально это слово означает «усилие от корня», происхождения оно испанского, где им пользовались против теократии и католичества. Я уже излагал, почему именно католические государства бывают более радикальны, чем протестантские, но это не означает, что всегда и необходимо они бывают также более передовыми, современными и демократическими.
Я часто высказывался против общепринятого радикализма, и в этой же книге я изложил на него свою точку зрения; я обвиняю этот общепринятый радикализм в том, что он весьма часто злоупотребляет правом на политическую слепоту; радикал обращается односторонне к чувствам и инстинкту, путает слабовольное расстройство, энергию и храбрость, прячется за народ, массу, церковь – эти и еще иные всем известные свойства радикалов принуждали меня к критике.
Демократия, говорят с презрением ее противники, состоит сплошь из компромиссов; ее защитники это допускают, но видят в этом как раз плюс. Я высказал свое мнение уже давно и по этому вопросу; в политической практике, как во всякой деятельности и вообще в жизни, необходимы компромиссы, не в области принципов, но именно в области практических поступков; их делают величайшие радикалы (огромный пример – Ленин, пришедший к власти). Однако политика образованных и сознательных государственных деятелей – это касается в полной мере и образованных и сознательных партий – не будет состоять из компромиссов между противоположностями и крайностями, но главным образом в осуществлении программы, созданной на познании и понимании истории и общего положения государства, народа, Европы, человечества. В этом заключается постоянное требование мировой политики. Не золотой, средний путь, а ясная цель и сознательное, неутомимое ее достижение. Между компромиссом и компромиссом бывает разница. Честный человек избежит принципиальных компромиссов, но сделает компромисс в средствах, особенно во второстепенных, менее важных вопросах. Настаивать в мелких, второстепенных и менее важных вопросах всегда и во всем кажется последовательным и крепким, но в действительности это мелочно и мелко. В этом отношении полным правом осуждается доктринерство. Демократия держится и развивается при помощи всеобщего мышления и деятельности; а потому что, никто из нас не непогрешим, демократия должна означать терпимость и приятие от каждого хороших сторон. Однако отвратительна компромиссность людей без определенной цели, и убеждения людей, политически близоруких, необразованных, мелких, их деятельность в конце концов не что иное, как метание от мнения к мнению, искание золотого, среднего пути, который в действительности означает часто блуждание между двух стен, политиканство, слабость, недостаток суждений, полуобразованность, бесхарактерность и страх.
Можно сказать, что при современном уровне образования государства развиваются при помощи революции сверху и снизу; этой борьбе революции, идущей впереди, с революцией, тянущей назад, этому качанию между реакцией и радикализмом положит конец демократия – конечно, истинная демократия.
Я защищаю демократию от абсолютизма диктатуры, все равно, присвоит ли себе право на диктатуру церковь, государство или пролетариат, вообще кто бы то ни было. Я знаю аргументы, что совесть и право абсолютны, что так же абсолютны разум и наука и что, следовательно, имеет право и диктатура; я знаю аргументы о диктатуре «сердца» и тому подобные оправдания. Конечно, логика, математика, моральные и, быть может, иные принципы абсолютны, т. е. что они не могут быть относительны в том смысле, что каждый народ, каждая партия и, наконец, каждый отдельный человек имеют свою собственную мораль, свою математику и логику; но между этим поэтическим абсолютом в теории и между практическим, политическим абсолютизмом есть разница. Самая научная политика, так же как и все науки (математика и логика в этом отношении немного отличаются), зависит от опыта, индукции и не может, что заключается в самом понятии науки, требовать непогрешимости. Самая научная политика не может быть непогрешимой, она не дает вечных правд и не может быть доводом для политического абсолютизма.
Абсолютизм не заключается в едином монархе, но в его непогрешимости. История государственного абсолютизма и его теоретиков представляет собой интересное чтение; государство освобождалось от церковной опеки, но в свою очередь требовало для себя хотя бы часть той непогрешимости, которая принадлежала церкви и папе. Титул «Милостью Божьей» является выражением той непогрешимости, которую монархи хотели обеспечить своей диктатуре. Папа ссылался на чудеса и традицию, восходящую к самому Христу, – теория же монархического и государственного абсолютизма – это не что иное, как подглядывание у теоретиков абсолютизма и диктатуры церкви. То, что незадолго до Французской революции теоретик абсолютизма Мерсье де ла Ривьер ссылался на Евклида как на абсолютиста, является интересным доказательством того, как уже тогда мало верили в людовиковский абсолютизм и как защитники абсолютизма должны были головоломно доказывать непогрешимость, бесконтрольность и диктатуру монарха.
С самого начала Нового времени все народы с полным правом восстают против политического и духовного абсолютизма, от чего и происходят все эти религиозные, литературные, социальные и политические революции; сопротивление и борьба с абсолютизмом дали характер Новому времени, прогрессу, демократии.
Диктатура еще в римскую эпоху была вполне правильно ограничена войной; во время войны и вообще в практической деятельности один вождь лучше, чем дюжина. Диктатура вообще возникает в революционные эпохи, пока революция еще война; но диктатура не может быть институцией нормальной эпохи. Политические вожди не непогрешимы. Четыре глаза видят лучше, чем два, – это вывод, который я сделал из политического опыта и изучения истории. Отсюда также доводы зa парламентский и вообще демократический режим.
На русском большевизме мы видим недостатки диктатуры: большевизм объявил себя non plus ultra развития и заявил, что он непогрешим – отсюда его инквизиция, проистекающая из тех же причин и доводов, как и испанская инквизиция. Непогрешимость – это признак необразованности или полуобразованности; а демократия должна быть именно на страже против политических выскочек.
И я думал за границей, что нам для нашей антиавстрийской революции нужна бы была временная диктатура. В случае, если бы все легионы были сосредоточены во Франции, была бы возможность войти в Германию с союзническими войсками. Победоносная Антанта могла бы диктовать мир в Берлине, как немцы диктовали его в Париже и Версале. Я уже говорил, что об этом плане я вел переговоры с Вильсоном. Я представлял себе, что мы бы вошли в столицу Германии и что уже оттуда вся армия была бы перевезена домой. План не был фантастичен даже после капитуляции центральных держав; Фош хотел идти на Рейн и даже думал о том, чтобы сделать из Праги опорный пункт против немцев, особенно для освобождения Польши. При таком положении временная диктатура была бы необходима в обновленном государстве до тех пор, пока законные выборы не дали бы правовых основ конституции. Мне казалось, что во время революционных волнений такой временный абсолютизм мог бы разрешить многие жгучие вопросы, причем парламент получил бы дополнительно право одобрять или изменять подобные решения. У меня были готовы планы для всяких случаев.