Меня бы завело слишком далеко, если бы я хотел подробно разобрать, какую роль в развитии прусской Германии играл протестантизм и какую прусская кровь; ясно одно, что Лютерова церковь стала служанкой прусского государства. Но Германия была полукатолической – нам ничего не известно о том, чтобы «центр», который хотя и был в оппозиции против Бисмарка, делал иную политику по сравнению с не немецкими католиками. Я допускаю, что он защищал поляков в некоторых религиозных вопросах. Когда мы говорим о немецком протестантизме и его национальной политике, то должны посмотреть поближе на его основателя Лютера. Пока Лютер был католиком, он был против чехов; когда же он разошелся с церковью, то начал выступать за справедливую и глубокую оценку чешского народа, проповедывал мир среди народов и восхвалял моральную чистоту Чешского братства, ставил его в пример немцам, объявляя себя и своих приверженцев гуситами. После Лютера передовые немецкие мыслители высказывали свои симпатии чешскому народу и осуждали габсбургские преследования; привожу как пример Лейбница, Гердера и Гете. Гердер особенно воспринял взгляды Коменского и желал обновления чешской независимости. Немецким поэтам полюбились сюжеты из нашей истории: Шиллер, Ленау; подобным же образом и писатели из Чехии – А. Мейснеру, Гартману и иным.
Аргумент о национальной пользе от Белой Горы весьма сомнителен. Сомнителен он потому, что вопрос религиозный переводится на почву национальную; это является кооптацией патриотической благожелательности. Католические историки следуют в этом до известной степени за теми из наших историков, которые в реформации не умеют ценить ничего иного, кроме усиления национального самосознания. И одни и другие не постигают основы религии и не понимают смысла нашей истории и истории вообще.
Непредвзятая история нашего религиозного развития покажет нам в ином свете, чем нам предлагают противники Палацкого, соотношение католичества и реформации (протестантства). Тот факт, что у нас реформа проникла так глубоко, что огромное большинство народа ее приняло (говорят, девять десятых), что при огромном напоре и сопротивлении Рима, Габсбургов и их немецких насильников (баварцев и иных) реформация удержалась так долго (последнее крестьянское религиозное восстание было в.1775 г. в Моравии), то есть что сознательное стремление и борьба за религию и нравственность в течение четырех столетий составляли главное содержание нашей истории, этот факт, повторяю, доказывает, что наша реформация была плодом национального характера. Необходимо допустить, что наши историки должны также исследовать, до какой степени и католицизм до и во время реформации (меньшинство народа осталось католическим) был национален. Я не буду ссылаться на влияние Византии в VIII и IX веках, как будто бы у нас была борьба между католичеством и православием; я изложил свою точку зрения на это уже много лет тому назад; наоборот, можно размышлять о том, не вредило ли у нас католицизму то, что он не был достаточно национален, что он был занесен к нам из чужих стран, из Германии, частью из Италии и из иных государств. Что касается католицизма после Белой Горы, то он не мог пустить глубоких корней, потому что был насильственный, а его вожди были национально чужды; это особенно касается иезуитов (они остались чужими и до сих пор) и высшего духовенства, которое, зa малым исключением, оставалось габсбургским и немецким и никогда не было чешским.
Я хорошо знаю, что католичество международно; но, несмотря на свою централизационную тенденцию, католичество во Франции, Англии, Германии, Италии и иных государствах носит свой особый национальный характер, который специалист отмечает в теологии и церковной жизни. У нас низшее духовенство, будучи почти всегда из народа, было народно и обладало национальным сознанием; представители этого духовенства приняли деятельное участие в литературной будительной работе. Однако высшее духовенство, дающее у католиков направление церковной политике и вообще церковной жизни, за малым исключением было не чешское – не было по-чешски образованных и священников; бросается в глаза то, что католицизм до сих пор не вырастил у нас чешского богословия. Вообще наш католицизм не обладает той независимостью и своеобразностью, как в иных землях.
Проблема, которой я здесь коснулся, должна бы была быть подробнее разобрана. Возьмем, например, немцев, которые наполовину протестанты, наполовину католики; англичане по преимуществу англиканцы, но есть и радикальные протестанты; у французов тоже есть значительное протестантское меньшинство; я привожу народы образованнейшие и игравшие в истории человечества значительную роль, как доказательство, что целостная национальность не исключает религиозных и церковных различий и что это различие было ценным для народов и человечества. В противовес этому народы, которые не пережили реформации и религиозно не дифференцировались, не играют пока в истории такой роли, как народы, пережившие реформацию и религиозно и церковно не объединенные. К ним принадлежим и мы; конечно, история вообще, а особенно же с XIV столетия является одной из наиболее живых и духовно ценных. Что касается того, до какой степени та или иная религия и церковь наиболее соответствуют национальному характеру, повторяю, является проблемой, которая должна быть более глубоко взята и анализирована.
Наша реформированная церковь, наша собственная церковь – гуситская и Чешско-братская – была за малым исключением уничтожена; Габсбурги вщепляли католичество с согласия и с помощью церкви огнем и мечом, конфискациями и изгнанием: что означает для нас теперь эта наша габсбургская антиреформация?
Нет иного примера, чтобы христианский народ (целый народ или по крайней мере его огромное большинство) так бы изменил свое вероисповедание. Французы задавили реформацию тоже насилием, но у них реформационное движение проникло лишь среди меньшинства; подобно этому, Италия и Испания подавили реформацию, которая и там была лишь среди меньшинства. Всюду антиреформация делалась собственным же народом; у нас антиреформацию делала чужая династия, чужой режим, враждебный нашему народу и нашим духовным традициям. Поэтому каждый образованный и сознательный чех приходит через разбор нашей истории к вопросу: если наша реформация, особенно же Чешская братская церковь, как утверждает Палацкий, является вершиной нашей истории, то что же значит насильственная католизация народа, то есть возврат к старшей религиозной и церковной форме? И притом довольно скорый возврат. Можно ли это объяснить лишь насилием, или был какой-нибудь недостаток в самой реформации? Если да, то какой же? Не проявляется ли в габсбургской католизации также какой-нибудь недостаток национального характера – недостаток твердости, выносливости? Быть может недостаток политических способностей? Какое значение имеет наш протестантизм, в котором благодаря эдикту Иосифа о веротерпимости под церковной формой лютеранства и кальвинизма сохранились гуситство и Чешское братство, то есть, по мнению Палацкого, совершеннейшая церковь? Если философия нашей истории, разработанная Палацким, правильна (я полагаю, что в своей основе она правильна), то в таком случае противоречие между церковью и образованием у нас имеет не только философское и религиозное значение, как у остальных народов, но сверх этого еще и особое национальное: это означает, что наша реформированная церковь была подавлена династией с согласия католической церкви. Между современностью и эпохой реформации зияет пропасть габсбургской антиреформации.
С самого начала нашего возрождения память о нашей реформации ожила и влияла в свободомысленном направлении; имена Гуса, Жижки, Коменского и иных, а позднее и Хельчицкого стали дорогими для всех. Чешский историк не может избежать вопроса о нашей католизации. Палацкий видит в раздвоении церкви на католицизм и протестантство телеологическое развитие истории, так как и католичество, и протестантство соответствуют требованиям человеческого духа: католичество удовлетворяет принцип авторитета, протестантство разум. Это различие не абсолютно, а относительно и будет развиваться и далее; Палацкий полагает, что спасение не заключается в применении одного или другого принципа, но в их соединении, гармонии и взаимном проникновении. Таким образом, обе церкви не должны бы были уничтожать одна другую, но относиться терпимо, тем более что в будущем против обеих выступит безверие.
Я не думаю, чтобы этого разъяснения Палацкого было достаточно для современного религиозного положения; для понимания отношений католицизма и протестантства оно слишком абстрактно и поверхностно; далее дело касается особого отношения католичества к протестантизму у нас и при этом оценки габсбургской антиреформации и ее религиозной ценности. Этой формулировки Палацкого недостаточно даже как ответа на возражения, которые выдвинули против него либералы. Однако в нашем либерализме были всегда течения, которые понимали религиозную сторону нашего возрождения. Для него оставались лишь неясными основы реформации и религии. В какой это было степени, мы можем легко убедиться на Сладковском; этот политический вождь свободомысленной младочешской партии перешел в православие, надеясь, что за ним последуют его партийные товарищи и все те, кто выступал против церкви.
Я знал критическую позицию по отношению к либерализму, поскольку он был индифферентен в религиозных вопросах, я указывал и доказывал, что религия не преодолена и что мы не можем избежать оценки и суждения об отдельных церквах. Я не соглашался с кокетничанием с православием, требуя, чтобы религиозный вопрос серьезно изучался и чтобы подготовлялось его разрешение. Так возникли споры о смысле возрождения, о реформации и габсбургской аитиреформации и вообще религиозных вопросах.
Когда теперь при добытой религиозной свободе тысячи выступают из лона церкви и составляют новую церковь, связанную с реформацией, религиозный вопрос становится практическим и принуждает мыслящие головы к пересмотру либерального взгляда на религию. Правда, и до сих пор существуют защитники религиозного иидифферентизма, уверяющие, что религия преодолена и что споры о католичестве и протестантстве не имеют никакого значения, но это лишь ошибка и поверхностный взгляд для либерализма, которые всюду становятся роковыми.