— Это что? — спросил, ткнув тростью в тяжёлые, дубовые ворота, император. На левой половине ворот государевой башни была шведская надпись: «1649 года — 18 мая».
— Виноват, ваше… казните, как есть, забыл соскоблить!.. стереть! — заговорил, отдуваясь, весь красный, Бередников.
— Но разве такие надписи, господин комендант, стирают? — насмешливо его оглядев, произнёс император. — Эти литеры, господа, со времён шведов… Я ведь учился, маракую… По сим же плитам шестьдесят лет назад сам Пётр Великий изволил прохаживаться…
— Плиты не вынуты, так точно-с! — утирая лицо и жалобно взглянув, на свиту, сказал Бередников.
— Ещё бы вам крылечко из них помостить! — улыбнулся император. — Где арестант Безымянный? ведите нас к нему!
На дворе у церкви высоким посетителям Бередников представил князя Чурмантеева.
— Хромаете? В войне с Пруссией ранены? — нахмурясь, спросил генерал.
— Упал здесь намедни с лестницы, — ответил старший пристав.
— Зять Ольдерога, — шепнул государю Унгерн, — из Риги in der Garde[85] переведён…
— А, очень рад! веди же нас, сударь, — обратился император к Чурмантееву, — только и нам, батюшка, просим, ноги или руки при верной оказии не сломай…
Посетители обогнули церковь. Влево, по двору, вдоль крепостной куртины, шли в два яруса, с открытой галереей, тяжёлые каменные казармы внутренней стражи. Дом коменданта особняком стоял вправо, у церкви. В глубине двора, за внутренним каналом, посетителям предстояла другая, мрачная, обросшая мхом стена. Через канал вёл подъёмный мост. Против моста были ворота, и возле них стоял часовой. За стеною, как объяснил комендант, находился другой внутренний двор и там, вправо, дом старшего пристава Чурмантеева, влево — отдельная, в два решётчатых окна, двухъярусная Светличная башня, с казематом известной персоны.
— Ist aber fest zugestopft alle Wetter![86] — сказал, входя в этот двор, Пётр Фёдорович. — Свету маловато, окно узко и то, saperment, заграждено снизу дровами.
Государь отозвал Чурмантеева к стороне.
— Каков темпераментом принц? — спросил он, разглядывая лицо пристава.
— Как вам доложить? — смешался Чурмантеев. — Недавно я, государь, при нём и потому…
— Правду, правду мне говори, — перебил Пётр Фёдорович, — по душе, откровенно als ein Soldat[87].
— Временем робок он, уклонен, — начал пристав, — вежлив и даже стыдлив; нрава тихого, бывает же, сударь, и вот как понятлив… Как спокоен — говорит обо всём добропорядочно, толково; сказывает Евангелием, Минеею, Прологом и книгою Маргарит[88]; толкует, где и что в них написано…
— Но как же, tausend Teufel!.. как же твой комендант доносил, — сердито топнул ногою государь, — всё Шуваловым на угоду… Sklavisches Pack![89] уверял, что принц слабоумен и вообще выглядит точно зверь лесной.
— Как не быть зверем, коли выведут из терпения, — покосившись на помощников, сказал Чурмантеев, — взбаламутит его какая прижимка — зовёт всех еретиками, шептунами, сам плачет, говорит немо, невнятно и так от смуты косноязычит, что и привычным не в силу его разуметь. Да и не всем открывает свои способности…
— Скрытен? о! я угадал!.. Den Nagel auf dem Korf getroffen[90], гвоздём в центрум попал. Ну, а когда тих?
— В тихости весело и кротко так смеётся, — продолжал Чурмантеев, — и — дерзаю доложить — на приклад даже становится забавен… весел, надеется на всё и прыгает, аки малый ребёнок… а то строит рожи…
— Кто его здесь дразнит? Говори, — поглядев вокруг, произнёс государь.
Он достал из камзола инбирную карамельку и, с целью отбить изжогу минувшей бессонной ночи, опустил её в рот.
— Не усмотришь за всеми, больше солдаты с галереи, — сказал Чурмантеев, — а бывает, кто и выше… Ну, и не стерпит… Горд притом и любит, чтоб был во всём порядок… Неуч иной часовой, у его дверей, ночью начнёт вертеться, ногу об ногу чесать либо громко кашлянет, ружьём невежливо стукнет — принц тотчас осерчает, жалуется мне утром, смеет ли грубиян, тот солдат, так его обижать? Я-де, говорит, вот как его уйму… И в ту пору вновь старается доказать, какова он для всех высокая, важная персона…
— И что ж ты ему на это? — спросил Пётр Фёдорович.
— Говорю: «Полноте, сударь: всё то враньё! И лучше вам такой пустоши о себе не думать и впредь не врать…» Куда! Весь почернеет от гнева, клянётся, дрожит… Звери вы, говорит, колдуны и еретики! Мучите меня, и Господь вас за невинного страдальца разразит и прах ваш по ветру развеет…
«Так, так! наклеветал Шувалов! — подумал государь. — В письме истина поведана…»
Он подошёл к башне. Из-за дома пристава выбежала с саночками девочка, за нею другая. Увидев нежданных гостей, они в испуге остановились и бросились к крыльцу, у которого ни жива ни мертва стояла Поликсена.
— Ба-ба-ба! Это что? — воскликнул государь. — Юные милые создания и с ними комендантшей фея, прекрасное существо!.. В таких ужасных местах!
— Мои дети и их бонна, — пояснил князь Чурмантеев.
Пётр Фёдорович взглянул пристальнее. Он узнал Пчёлкину и ласково, рассеянно ей поклонился.
«Боже, неужели всё это через меня?» — замирала тем временем, боясь поднять глаза, Поликсена.
По стоптанным, белокаменным ступеням внутренней лестницы гости вошли налево, в тесные сени государственной тюрьмы. Чурмантеев вынул из кармана большой чёрный ключ, отомкнул им низенькую, чёрную, окованную железом дверь, ввёл гостей в другие сени, отворил из них новую дверь, прямо, и отступил. Свита также посторонилась. Унгерн первый вошёл в каземат Ивана Антоновича, за ним, сбросив верхние одежды, государь, Волков, Корф и остальные.
Каземат принца Иоанна был аршин в десять длины и в пять ширины. Мрачные подновлённые его стены были со сводом. Узкое, с толстыми решётками окно, вправо, невысоко от пола, выходило на галерею. Влево от входа стояла большая, из зелёных кафлей печь, с топкою из сеней. Поперёк всей комнаты шла тёсовая ширма. За ширмой помещалась постель. Возле окна — стол; у стола скамья. Дрова скрадывали свет, и без того слабо падавший в комнату.
— И только? Oh uber das Elend![91] какой ужас! гроб, а не жильё! — сказал вполголоса Пётр Фёдорович Унгерну. — Душно и темно… А Шувалов как расписывал! Nichts als Lug und Trug!..[92] Ненавидую гнусные интриги, обман… Но где же он в этом каменном мешке?
— За ширмой, — ответил Чурмантеев, — он по статуту… думает, что пришли его комнату убирать… Запрещено его видеть даже слугам…
— Зовите его, — негромко сказал, не сходя с своего места, государь.
Чурмантеев кликнул арестанта. Иван Антонович вышел из-за ширмы. Вид блестящей государевой свиты его ослепил. Он зашатался, чуть не упал и, озираясь, как пойманный жалкий зверёк, смешным и неловким движением попятился назад за перегородку.
— Не опасайтесь, сударь! — с напускной смелостью, дрогнувшим голосом сказал Пётр Фёдорович. — Я к вам послом… от самого государя. Подойдите ближе: смелей… вот так… Ну!.. скажите, что-нибудь вам в этих местах недостаёт?.. Скажите! Ваши слова примут не инако, как с должным вниманием.
Иванушка бросил беглый взгляд на узкоплечего, плоскогрудого, невзрачного и рябого офицера, в белом, с бирюзовыми обшлагами, кафтане, с доброй улыбкой и грубо-капральской выправкой, стоявшего впереди других. Что-то странное, что-то хватавшее и уносившее куда-то далеко отозвалось, заговорило в душе узника. «Где-то видел, видел… но где?..» — обливаясь кровью, шептало ему бедное, робко бившееся сердце. Он ступил шаг вперёд, протянул руки.
— О-о, — начал он, не спуская глаз с Петра, — я… я…
Он упал пред ним на колени.
— Встаньте, принц! — с рыцарскою вежливостью, тронув его лосиной перчаткой по плечу, сказал Пётр Фёдорович. — Будьте добры, кураж! я облегчу… я попрошу государя… облегчить и улучшить вашу участь… Я близок к нему; меня он слушает. Просите, что вам нужно?
Лицо узника страшно побледнело; губы исказились от усилий проронить слово. Речь отказывалась ему служить.
Язык коснел. Кровь молотом стучала в голову. Он, озираясь на всех, не вставал.
— Просите, просите милостей! — шептали стоявшие вокруг.
— Я не тот, за кого… Душно! — проговорил узник. — Тут вовсе душно — воздуху нетути… — продолжал он скороговоркой, сдерживая рукой дрожавший, как в лихорадке, подбородок. — Повидать бы небушко… зелень тоже… походить бы на земле, по цветам!.. от всего за то, всё отдам… Я их прошу, а они… подло…
Он не мог говорить далее, робел и дико на всех смотрел.
— Кто вы? — спросил, поднимая его, государь.
Принц медлил ответом.
— Кто вы и как сюда попали? — ласково повторил, улыбаясь, Пётр Фёдорович.
Арестант вздрогнул, вытянулся, стал шептать.
— Я… император, — точно сорвавшись, проговорил он громко. — Божиею милостью… ну, Иоанн Третий, император… царь!
— Кто тебе сказал, что ты император? — нахмурясь и брякнув палашом, спросил Пётр Фёдорович.
— Я не тот, за кого! — ответил, боязливо попятившись, узник. — Да, да! Иоанн давно помер, взят на небо. Я видел его — он здесь, во мне…
— Кто тебя уверил, что ты государь? — спокойнее повторил Пётр Фёдорович.
— Кто сказал? стойте — вспомнил!.. Учитель сказал… потом караульный…
— Император не сидел бы в таком месте, притом в бороде… — произнёс Пётр Фёдорович.
— Меня заперли. Но… я лучше их… чистый дух, — а они злюки, еретики.
— Что вы помните о детстве, о прошлых годах? — спросил государь.
— Где помнить! Голова темна, тошнёхонько…
— Однако же поведайте, что вспомятовано будет.
— Всё мучили… Был я вот какой ребёнок, махотка-детка. Разлучили с матерью, отцом… Живы ли, не знаю…