— Ну, ну…
— Стали звать меня Гришкой, — ты не царь, а колодник! Отдали в руки аспидов, колдунов. Да, да… колдуны… У них дым изо рта… И начали возить из крепости в крепость. И вот теперь Иванушкин дворец…
Узник смолк. Окружавшие молча на него смотрели.
— Все ли приставленные к вам были злые люди? Не было ли меж них и добрых? — спросил государь.
— Было двое… Один — старик с женой! В Холмогорах выучил молитвам, письму… Другой — помоложе… да, совсем молодой…
— Ну, и что ж этот другой? Не бойтесь, говорите…
— Он меня, ребёнка, махотку, провожал от матери и всю дорогу, всю, как это ехали, во как ласкал, жалел и плакал.
— А потом?
— Как приехали это к морю, давал этот-то молодой бегать по берегу, в саду; сад большущий, пахло так — цветы… и от монахов приносил игрушки…
— Где ж он теперь? — спросил Пётр Фёдорович.
— Видно, помер, снится всё… В книгах написано… оскудеша… излияся слава во прах…
«Начётчик, всё по-словенски!» — подумал государь.
— Помните ли вы имена этих людей? — спросил Пётр Фёдорович.
Лицо арестанта опять исказилось, выражая ужас и волнение. «Он, он! — звучало у него где-то на дне души. — Он… Не во сне ль его я видел?».
Иванушка хотел говорить и не мог.
— Courage, prince, courage![93] я вас слушаю! — обратился к нему государь.
— Первого звали… постойте… ох, забыл…
— А второго?
— Второго… Вспомнил… Корф, да, Корф.
Государь оглянулся. Николай Андреевич Корф, усиливаясь что-то достать из заднего кармана, кривился и хмурился, всячески удерживаясь, чтоб не заплакать. Слёзы между тем катились по его вздрагивавшим, морщинистым щекам.
— Merkwurdig, Majestat, о! fabulos![94] — громко сморкаясь, крякнул он в платок.
Государь был искренне, глубоко тронут. Обыкновенно беспечный Нарышкин стоял сердитый и опешенный. Мельгунов и Волков угрюмо смотрели в землю.
«Не малоумный, не дурафья, чёрт возьми», — думали они. Унгерн не спускал растерянных глаз с государя.
— Бедный, жаль мне тебя, — сорвалось чуть слышно с языка Петра Фёдоровича, — видите, барон, добрые-то дела?..
Он хотел ещё что-то сказать, но и его круглые, выпуклые глазки замигали. Он странно, по-детски всхлипнул, повернулся и, гремя шпорами и палашом, неуклюже пошёл вон из комнаты.
— Государь! О, государь! — закричал вдруг, кинувшись за ним сквозь толпу окружавших, Иван Антонович.
— Как знаешь ты, что я государь? — спросил, обернувшись к нему, Пётр Фёдорович. — Измена! предупредили? — продолжал он, с гневом взглянув на окружавших.
— По портрету! — объяснил Иван Антонович. — Монета!.. вот, вот!.. это ты… Мы одной крови… ты дядя мне и ты брат по престолу… Брат! помоги… Брат! Освободи… в глушь, в Сибирь… только волю…
Пётр Фёдорович остолбенел.
Было мгновение — император царствующий был готов броситься в объятия императора-узника.
— Я подумаю… готов!.. О, я свет удивлю! — искренне воскликнул Пётр Фёдорович. — Мучители, бандиты человечества! Истины не упрячешь, сквозь щели тюрьмы, сквозь крышку гроба: везде она пробьётся.
— Николай Андреич, Дмитрий Васильич, — обернулся он, — и вы, господа гарнизонный караул, на пару слов. Ласкаюсь надеждой — взять резонабельных мер…
Он с облегчённым сердцем быстро вышел из каземата во двор. Следом за ним вышли Корф, Нарышкин, Волков и тюремное начальство. С принцем остался один Унгерн.
— Проклятый Фридрих, змей, сатана! — завопил, стуча себе в грудь, Иван Антонович. — Это он, через него…
— Что ты, батюшка, ш-ш! — зашипел на него Унгерн. — Да Пётр-то Фёдорович молится на него… Герр готт![95]. А ты ручку лучше его величеству поцелуй, в ножки поклонись да проси его, проси…
Иван Антонович бросился на колени перед тёмным, старого письма образом Спаса. Длинные, светло-русые волосы его падали на холодный пол при каждом его поклоне. Он крестился большим крестом и торопливо шептал горячие, несвязные молитвы.
IXОРАНЖЕВЫЙ ВОРОТНИК
Пётр Фёдорович мерными шагами ходил, взволнованный, перед башней. Рядом, прихрамывая и стараясь попадать с ним в ногу, ходил старший тюремный пристав, князь Чурмантеев. Нарышкин и Волков, перешёптываясь, стояли здесь же во дворе, за дровами; Унгерн и Корф — в глубине площадки, у ворот.
На коменданта государь осерчал при выходе из каземата и прогнал его за ворота. Там, у входа на мост, робко жались младшие тюремные пристава, Власьев и Чекин, и прочие гарнизонные офицеры. Далее, у церкви, стояли — подоспевшая посадская полиция, священник крепости и кое-кто из семейств офицеров и именитых горожан.
Между последними был и Мирович. Он узнал императора ещё на берегу и, проникнув вслед за посадскими, стоял сильно озадаченный.
«Что бы это значило? — рассуждал он с лёгкой дрожью. — Как нежданно подъехал государь! Что как принц выдаст ему о свидании и разговоре со мной?.. Могут найти у него мою бумагу. Надо быть готовым ко всему. Могут потребовать, спрашивать. Не отрекусь ни от чего… Пропадай голова, всё расскажу. Ужли мучиться ему доле?».
Император остановился.
— Ну, а послушай-ка, сударь, теперь, — обратился он к Чурмантееву, — скажи-ка ты мне, да опять по чистой правде, была речь принцева и на мой счёт?
Чурмантеев замялся. «Как ему сказать? — подумал он. — И что, из того выйдет? И действительно ли он желает облегчить участь принца?».
— Увольте, государь, — ответил он. — Не сметь мне, рабу…
— Сказывай, один ведь тебя слушаю! — с детским нетерпением, хлопая лосиной перчаткой по перчатке, настаивал Пётр Фёдорович.
Он вынул из камзола другую инбирную карамельку и опустил её в пересохший от волнения рот.
— С нового года, как я сюда прибыл, — начал Чурмантеев, — принц ни разу не упоминал про вас; и знал ли он о вашем восшествии, про то не ведаю… А недавно…
— Что же было недавно?
— Точно во сне ему привиделось или слетело на него какое прозрение… в страх даже привёл… вдруг заговорил.
— На какой же манер он заговорил?
— «Ныне правящий царь — это ведь Петрович, внук Петра, — сказал мне намедни принц, — да и я-де, как и он, здешней империи принц и ваш государь, только Иваныч… От Ивана-царя… И пора бы, говорит, Петровичам с Иванычами мир навсегда положить… Слава-де в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение…» Так и сказал… Прояснение на него будто нашло; инда в страх поверг!.. Было бы, говорит, то угодно Господу, и тихость же святая сошла бы на наше царство, и славе о том Петра и моей не умереть бы тогда отныне и до веку…
— Так и сказал?
— Так, доподлинно…
— Да он филозоф, saperment! Wahr, sehr wahr!..[96] Правда! Надо в момент, без промедления и ни на какие дела не смотря, конец всему положить… Лицедеи, душегубы! Sklavisches Pack! банда могильных геен…
Пётр Фёдорович повернул спину к Чурмантееву и снова направился ко входу в каземат. Здесь его встретил Волков.
— Одно слово, ваше величество, — сказал, склоняясь, тайный государев секретарь.
— Что тебе? скорей…
— Умоляю об одном: что бы вы ни решили, не приводите в исполнение теперь же…
Пётр Фёдорович молча нахмурился.
— Письмо, ваше величество… тайное о принце письмо…
— Ну, так что же?
— Не козни ль то, простите, злых советников государыни, вашей супруги?
— Вздор, Васильич! совсем дурашные, не идущие слова.
Волков оживился, глаза его блеснули твёрдостью.
— Освободив принца, — продолжал он, — вы создадите себе, государь, клянусь вам, опасного, гибельного соперника! И одни лишь отечества предатели, льстецы, могут давать такие антиполитические советы… Да и ещё осмелюсь прибавить…
— Говори, — ох, уж разумники! Что там ещё умыслил и на бобах развёл? Не испытывал, видно, сам тюрьмы, оттого и храбришься…
— Обижать изволите, государь… Не в моём праве давать советы о тюремных закрепах да о цепях… Ведать изволите, кто возымел счастье преславный манифест о вольностях дворянства поднести к вашему подписанию?.. Шаг один отныне, сами такожде то сознать удостоили — к освобождению и прочих российских рабов… Но не следует упускать из виду гласа бессмертием одарённых гениев…
Волков помолчал и ещё более ободрился.
— Его величество король Фридрих, — сказал он, вновь склоняясь, — неоднова дружески советовал вам остерегаться и покрепче держать взаперти принца Ивана, дабы чья-либо горячая голова, от мечтательной дерзости и лжемыслия, не вздумала возвести его на престол…
— Пустяки, суесловство! — резко перебил и отвернулся от Волкова Пётр Фёдорович. — О троне речи нет!.. Кто тебе наврал?.. Я один, слышишь ты, один о том могу говорить…
Имя Фридриха, однако, заметно смутило государя. «А ведь, пожалуй, и правду сказал этот бессердечный и ловкий всезнайка-говорун? — подумал он, сердито глянув в продолговатое, сухое, с большим белым лбом и красивым носом, лицо Волкова, серые, умные глаза которого почтительно и с строгим вниманием следили за ним. — У таких краснобаев-советников всегда найдутся резоны кстати… Опасно-неопасно, а дело и впрямь надо бы похитрее и ловче обделать… Я уже писал королю, что держу Ивана в надёжных руках, взаперти…»
Пётр Фёдорович ещё раз бросил взгляд на Волкова, досадливо одёрнул на себе портупею и не так уж смело взялся за скобу тюремных дверей.
— Господа! — обратился он к свите. — Комендант, сюда, и вы следуйте за мной… Что можно и что политические и штатские резоны позволят, всё сделаю, не глядя ни на что. Я не забочусь о его мнимых правах — выбью глупую дурь из его головы — сделаю его человеком, слугой трона… из него выйдет бравый солдат…
Он снова вошёл в каземат Ивана Антоновича. Свита, пристава и комендант разместились за ним у порога.
— Князь! — обратился император к принцу. — Скоро день благовещения… В народе принято в этот день на волю выпускать… Вы… вы…