ывая робкого бледного ребёнка.
— Чем же, батюшка граф, он худ? дитя, как дитя…
— Худ, ох, худ и тонкогруд! — ощупывая холодными, костистыми пальцами шею и руки Павла Петровича, продолжал Бестужев. — Кто, позволь, у тебя глядит за ним из лекарей-то, из лекарей?
— Фузадье и Крузе…
— Des tumeur dans les parties glanduleuses… et puis cette paleur…[203] о, поработать следует, — воздух, приличный моцион… Да я ничего, матушка! что ты! Иди и ты, сударь, играй… Вырос молодец, былинкой встрепыхнулся. А ухо, пресветлая, востро надо держать, востро… Que Dieu benit, ce delice de l'auguste mere, de l'Empire et de nous tous…[204]
— Вы, батюшка Алексей Петрович, уж известны дарами в медицине, — перебила его не ожидавшая с этой стороны натиска Екатерина, — бестужевские, сударь, капли ваши в моду везде вошли, и я сама ими с успехом пользовалась. Но в чём видите опасность сыну?
— Худенек, матушка, худенек и в оспе, сказывают, ещё не лежал, — продолжал, не спуская вострых, внимательных глаз с императрицы, старый хитроумец Бестужев.
Пятнадцатого июля на Пелловских порогах Невы, в тридцати пяти верстах выше Петербурга, разбилась барка с казённым хлебом. Эти пороги образовались выступами крепких известковых подводных камней, между деревнями Ивановским и Большим Петрушкиным. Против них, на левом берегу Невы, в то время находился принадлежавший генералу Ивану Ивановичу Неплюеву чухонский посёлок Пелла.
— Имя столицы древней Македонии, месторождения Александра Великого, — сказала Екатерина, при докладе Олсуфьева о происшествии в Пелле.
— Притом восхитительная местность, — заметил Адам Васильич, — скалы, смею доложить, озёра и вековечный кругом лес: мы у Ивана Иваныча не раз там охотились, с Григорием Григорьичем, на глухарей.
— А что, Григорий Григорьич? — отнеслась Екатерина, обернувшись к Орлову, бывшему при докладе. — Не худо бы и нам туда, при случае, вояж сделать для развлечения от городского шума и духоты? Возьмём фельдмаршала Миниха, Елагина, графа Строгонова…
Екатерине вспомнилось ещё одно лицо. Она дослушала бумаги Олсуфьева; решение ж о барке, затонувшей в порогах, отложила до другого раза.
— Забавы забавами, — сказала она, — а дело этого места таково, что о нём надо нарочито и крепко подумать.
Наутро к императрице были позваны на особое совещание Панин и владелец Пеллы, Неплюев. В деревнях по Кексгольмскому тракту выставили усиленные смены лошадей.
После обеда, 25 июля, государыня отъехала взглянуть на Пелловские пороги. Господам свиты было предоставлено кстати поохотиться. Путники прибыли к месту до заката солнца. Их ожидал чай в палатке, на берегу Невы. Теплов и Строгонов стреляли ласточек на лету, и оба промахнулись. Звук выстрелов громко раздался в окрестности, всех оживил, развеселил. Сели в катера и лодки и ездили осматривать фарватер с порогами. Обратно прибыли к берегу при фонарях. В виду флотилии, пригорком, мимо Пеллы к лесу проехал крытый, четвернёй, фургон. Его провожали всадники.
— Вот и охота, — сказал Панин, — утром кто хочет на тетеревей, а то и мишку какого в берлоге застукать не худо бы…
Сумерки сгустились.
Путники шли к экипажам. Неплюев рассказывал прошлое этой местности. Миних делал предложения об отходе порогов, причём вспоминал молодые свои годы, постройку Ладожского канала, наезды на его работы великого Петра.
— Что, готово? — спросила Панина Екатерина.
— Готово, у лесника…
Императрица оглянулась, отыскивая взглядом отставшего Бестужева.
— Господа, — обратилась она к свите, когда все, мимо посёлка и барского, невзрачного и запустелого двора, поднялись вслед за ней на пригорок, у окраины тёмного, дремучего леса, — Иван Иваныч нас не ждал и, без сомнения, извинит, коли не он, а мы будем у него хозяйничать. На берегу не без сырости. Мошки и комары. Просим всех откушать в роще.
Рог затрубил. Все разместились по экипажам. Слуги и рейткнехты зажгли факелы, сели на коней. Первая коляска двинулась. За нею другие. Длинный, сыпавший искры поезд помчался лесной, тёмною чащей на полных рысях.
— Да это не просто прелесть — сказочная! кортеж сильфа и саламандр! — крикнул кому-то граф Строгонов. — Как отражается свет на траве и на косматых деревьях!..
— Все гномы, в золотых хламидах и в алмазных коронах выползли из щелей и будто встречают нас! — ответил ему голос из догонявшей его коляски. — Помните балет «Esprit follet»[205]?
— А туман, туман? точно друиды в саванах…
Кортеж выехал к озеру, за ним, между стен вековых, громадных елей, — на просторную зелёную лужайку. В её глубине, под деревьями, путники увидели освещённую разноцветными фонариками палатку. Из-под откинутых дверей светился уставленный посудой и яствами стол. Сели ужинать.
После ужина, оживлённого анекдотами Миниха и спором о духовидцах Елагина, Теплова и Строгонова, Екатерина велела подавать свой экипаж. Бестужев сел с нею. Панин поехал вперёд. Прочие остались на утро охотиться.
Возвращалась императрица другим, более кратким путём. Огибая Неву, карета поехала по песку шагом. Ночь была тёплая, звёздная. В раскрытые окна кареты были видны мелькавшие впереди по дороге огни факельщиков.
— Как вы полагаете, граф, — спросила Бестужева Екатерина, — не лучше ли, я всё думаю вот, отпустить принца Иоанна, со всей его фамилией, обратно за границу?
— Нельзя, многомилостивая! На пропятие себя отдадим чужестранным, противным языкам… да и пригодится.
— Кто пригодится?
— Да заточенник-то.
— Не понимаю, Алексей Петрович.
Бестужев крякнул в темноте. Нева то исчезала за стеной дерев, то опять сбоку развёртывалась белою, туманною пеленой.
— Вот, матушка, гляди, — сказал Бестужев, склонясь к окну, — вон одинокая сосёнка, край долины; стройна и раскидиста она, да сиротлива, одна… А эвоси, приглядись, дружная, густая купочка сосен разрослась. Ну, тем под силу и ветры, и всякая непогодь; а этой, ой как тяжело!
— О чём вы, граф?
— Да всё о том же: ненадёжен, в оспе ещё не вылежал! — продолжал, смотря в окно, Бестужев. — И ты, пресветлая, на старого за правду не сетуй. Меры надо принять…
— Какие меры?
Бестужев пожевал губами.
— Павел Петрович-от, милостивая, даст Бог, окрепнет, вырастет… Да всё это токмо гадания… Ну, а как, упаси господи случая, корень-то, древо твоё, с таким слабым отростком, да пресечётся?
— Всё в руце Божьей.
— А вот выход-то и есть, и есть! — сказал, быстро, из-под кустоватых бровей, устремив к ней глаза, Бестужев. — Другая-то августейшая отрасль, другая… О прочей фамилии его не говорю — он страстотерпец один.
— Вам доподлинно, Алексей Петрович, известно, — сказала Екатерина, — я всей душою болею о принце Иоанне… Заботы советуют, снисхождение. Но то одни лишь слова. Не слепа я, сама вижу. Да что делать-то, вот задача. Будь Павел девочкой, можно б было подумать хоть бы и о соединении этих двух отраслей, о браке…
— Брак возможен, — произнёс Бестужев, тихо поскрёбывая ногтем о сухой свой подбородок, — осуществим! Ты только отечеству, его покою жертвующая, того захоти…
— Как возможен?
— И не такие из могилы-то на свет Божий, к помрачению гонителей, обращались! Меньше месяца назад, — как бы кому-то грозя и глядя в окно мчавшейся кареты, сказал Бестужев, — и я проживал сермяжным, посконным колодником, в горетовской курной Ну, а теперь, всемилосердная, возблагодарив тебя, ещё померяемся с врагами-то… Что глядишь, мол, рехнулся старый?.. Ну-ка, бери мужества да, благословясь, всенародно и обвенчайся с бывшим российским императором, с Иоанном Третьим Антоновичем…
— Кто? я?! — воскликнула Екатерина, отшатнувшись в глубь кареты.
— Да, богоподобная, ты, мудрая, не похожая на других, — спокойно, с сложенными руками, глядя на неё, ответил Бестужев.
— Возможно ли? Шутите, граф. Лета мои, отношения…
— Благослови только господь, — набожно приподняв шляпу и перекрестясь, продолжал граф, — годов самодержцы не знают, Лизавету за Петра Второго, слияния ради, ведь сватали ж?.. А ему было всего тринадцать годов… Да и что же. Вам, государыня, тридцать третий; принцу Иоанну двадцать два исполнилось… На десять лет; разница, согласитесь, не велика. Решитесь… Сольются две близких, кровных линии. Павел останется наследником… А на случай — господь волен во всём — наготове будет и другой, любезный народу отпрыск…
Лошади неслись. Спутники молчали.
«Так вот что созрело в тайнике твоей смелой, непроницаемой, как морская бездна, души! — думала Екатерина. — Я угадала… В тишине ссылки ты обдумывал всё это, готовил. Ужли ж из корысти, чтоб воскресить только, усилить этим новым, смелым до дерзости прожектом прежнее своё влияние, прежний фавор? Посмотрим… хорошо ли, что я затеяла?»
Чаща леса поредела. Передовой факельщик замедлил, остановился. Карета поравнялась с купой дерев. Между них виднелась изба лесника. Возле стояли экипаж Панина, ямщики, лошади и виденный у Пеллы фургон.
— Перемена почтовых, — сказал, подойдя к дверцам, Панин.
— Кажись, посторонние, — произнесла, оглянувшись на фургон, Екатерина. — Узнали?
— По делу в Питер какие-то; кормят лошадей.
Императрица с Бестужевым через сени вошла в небольшую опрятную комнату. С ними встретился вышедший оттуда пожилой военный. За столом, перед свечой и тарелкой жареного, сидел длинноволосый, в тёмном кафтане, худой и бледнолицый юноша. Он жадно, с торопливым удовольствием, ел, почти не заметив вошедших.
Екатерина, присев с Бестужевым у двери, несколько минут робко и пристально вглядывалась в незнакомца, неряшливо и молча, крепкими выдающимися челюстями жевавшего вкусный кусок.
— Куда, сударь, изволите? — ласково спросила императрица.
Рассеянные, усталые и будто глядевшие внутрь себя глаза проезжего тупо и дико уставились в вошедших особ.