Двадцать пятого мая Ушаков прибежал впопыхах к Мировичу, уже уложившему чемодан для отъезда на службу в Шлиссельбург, и объявил, что его неожиданно в то утро призвали в коллегию и, за недостатком фельдъегерей, объявили приказ: ехать завтра в Смоленск, с казной и бумагами, к генерал-аншефу, князю Михаилу Никитичу Волконскому. Эта весть, как громом, поразила Мировича. Он подозрительно, строго взглянул на приятеля и вдруг вспыхнул.
— А! Уж придумал, напроворил план? Подстроил с начальством? — вскрикнул он, не помня себя от гнева. — Вон, изменник! вон, ты всё подло… чтоб духу твоего не пахло!
Ушаков показал ему письменный, по форме, ордер. Мирович опомнился, пересилил себя, стал соображать.
— Ну, чёрт, ничего! — сказал он, отвернувшись с отвращением. — Не всё свет, что в окне… Можно и без тебя… Смотри, однако, не опоздай… Ведь ты в заговоре со мной, не отвертишься… помогай, не то пулю в лоб, здесь не шутки…
— Да убей Бог, клянусь — я духом съезжу и… что мне там делать?.. ну, разве…
— Еду послезавтра, — не слушая его, внушительно перебил Мирович. — А наше рандеву — помни — день в день и час в час — двадцать четвёртого июня, вечером, на закате солнца… да не спутай, таранта!.. двадцать четвёртого, как раз в Иванов день… понял?.. тезоименитство нами спасаемого его высочества или, вернее, будущего его величества…
Ушаков слушал внимательно, точно приказ высшего начальства.
— А государыня в Ригу едет двадцатого, — продолжал небрежно Мирович, — и это тоже не забудь… узнал от камер-лакея Касаткина… Помнишь? Он письмо о Поликсене доставил от Рубановского… знает все тайны двора, как и что, — я по пальцам расчёл и сообразил… Да куда же ты, постой! Эк, разнесло, не посидится. Слушай, Аполлон, — прибавил Мирович, отведя Ушакова в сторону, — если ты мне да осмелишься, или нет, не то… стой!.. Если в этой командировке, ну, дьявол! пойми, — если кто вздумает тебе стать поперёк, так или иначе помешать, — то помни: прожду день, прожду два, ну разанафемы, даже неделю… не долее, впрочем, первого июля, а там, — заключил Мирович, склонясь к самому носу Ушакова, — помни, я сам, без тебя, я один… и тогда уж, не прогневайся… весь успех, вся слава и почёт за мной…
Двадцать девятого мая Ушаков, по пути к Смоленску, подъехал к реке Шелони, в селе Опоках порховского помещика Косецкого. Его провожал Великолуцкого полка фурлейт[213] Новичков. Паром на противоположном берегу замедлился. Время стояло жаркое, и был полдень.
— А что, ваше благородие, не выкупаться ли? — сказал с повозки, весь мокрый от испарины, фурлейт.
— И то правда, — согласился Ушаков, — ну, посиди же ты с сумкой, я прежде выполощусь, а там ты.
Он разделся под тенистой вербой, посидел в холодке и пошёл, по мягкой зелёной травке, к песчаному берегу.
«Вот благодать, — рассуждал он в приятном настроении, ставя одну, потом другую ногу в светлую, студёную струю и любуясь своим здоровым, белым телом, — я молод, статен, силы так и пышут во мне. И вдруг этот чудак Мирович панихиду по убиенным… Не везде успех; но это ещё не значит, что пора умирать… О, далеко не пора. В карты проигрался, должен по шею, особенно у Павлинова; да выплыву, вынырну, — сказал он себе, окунувшись и широким, приятным взмахом проворных рук направляясь к быстрине, — и как это было дико, мрачно — ладаном курили, пели «со святыми упокой…» А что, как утону?.. ведь судорога точно как бы дёрнула за ногу, как входил; говорят, ой, как это скверно… Ну, да вздор! какая там судорога!».
— Барин, а барин, — крикнул вдруг кто-то с берега от мельницы. — Держи подале… там омут.
«Ну, да ладно, — думал, весело рассекая воду, Ушаков, — не на таких речонках плавали. А небо как сверкает! ишь, мошки, ласточки реют. На спину лечь, отдохнуть. Фурлейту завидно… Как в Смоленск, сейчас уху, пирог с подливкой. У Самцова на постоялом, говорят, разахти красотка хозяйка… То есть, кабы да богатую засватать — вот бы показал, как жить! а не панихиды…»
И в то время, как, раскинув руки, Ушаков лёг навзничь и гладь реки его несла к пенившейся и плескавшейся под зелёными ракитами быстрине, в его мыслях встала почему-то далёкая пошехонская деревушка, он мальчиком в синей рубашонке бегает по саду; белокурая румяная женщина, в высоко взбитых локонах, ходит по дорожке с чулком в Руке; она вяжет и ласково ему улыбается, а на её щеке милая родинка, — это его мать; а малины, малины, спелых вишен!.. и все полные; бабочки, пчёлы над ними вьются… И вдруг опять судорога.
— Барин, а барин! — доносился крик. «Вздор, не бывать тому!» — упорно думает Ушаков. Он окунулся и, фыркая, весело вынырнул. Пенится и клокочет вокруг тёмная безодня. А в ногу впилось что-то мёртвой хваткой, дёргает и тянет, как гиря. Ушаков хлебнул воды раз и два. Холодно, жутко. Ему опять вспомнился Мирович, данное слово, панихида. Шум и звон в ушах. Везде зелено. Руки машут без сил. Искры, пена, пузыри. Что-то с страшной быстротой мчится мимо, кругом… Всё мимо: сад, белокурая в локонах женщина, спелые вишни, испуганный воробей, мотыльки. Он ещё раз встрепенулся, повёл руками и с мыслью: «Ужели смерть? О! никогда…» — ухватился за что-то зелёно-золотистое, мягкое, махровое. Грудь искала воздуха; а навстречу тянулись голубые, сизые тени…
Ушаков утонул.
Тело его к вечеру нашли меж сваями мельницы. Известие о том в Смоленск и позднее в коллегию доставил фурлейт Новичков.
XXXIВ ШЛИССЕЛЬБУРГЕ НА КАРАУЛЕ
Назначенный срок прошёл. Ушаков не являлся. Прошла, с концом июня, и вся неделя первого очередного дежурства Мировича в крепости.
«Что ж это значит? — рассуждал он. — Страха ради иудейска, не кажет глаз и вести о себе не подаёт!». Мирович то шагал взад и вперёд по гауптвахте, то поднимался на крепостную стену, глядел с куртины за реку и, теряя терпение, не знал, что делать, с кем разделить горечь сомнений. «Тьфу ты, чёрт! не догадался! — вдруг вспомнил он. — Дело ясно; Аполлон чем-нибудь пустячным, ну, чуточку стеснился, оробел; ведь он мелочной, слабый человек, — инкогнито прибыл в Шлиссельбург, для предварительных объяснений, и сидит на постоялом, ждёт меня с дежурства… Скорее!..»
Мирович сменился с караула, отвёл команду в полк и бросился искать Ушакова по постоялым. Поиски его были тщетны. «Ну, погоди же ты, распроклятый трусишка, обойдёмся и без тебя. Как только доведу дело до конца, первого тебя арестую, публично осрамлю».
Первого июля, бродя без цели по улицам, встретил он знакомого по Кенигсбергу, подпоручика из грузин Чефаридзева.
— Какими судьбами? — удивился Мирович.
— Овсы закупаем, да и ваш Шлиссельбург захотелось поглядеть.
— А главное видели?
— Что?
— В крепости, вон со стены видно — первый нумер, первый.
— Что ж там за дважды нумер первый?
— Слышали про бывшего когда-то российского императора Иоанна Антоновича? — вдруг склонился к Чефаридзеву Мирович.
— Нет, не слыхал.
— Ну, так он самый здесь и есть… двадцатый год закупорен под замком.
Чефаридзев стал разглядывать Мировича. «Эк несуразное городит, — подумал он, — и глаза точно не свои, как похудел!».
— Хотите, что ли, участвовать? — вдруг побелевшими губами, в упор, прошептал и улыбнулся Мирович.
— Как участвовать? Полноте, батюшка; экое, Бог с вами, коловратство придумали! — сказал и пошёл от него в переулок Чефаридзев.
— Храбрец улепетнул! Триолеты, буриме списывать, Жоконду с барышнями читать! — неестественно захохотал ему вслед Мирович. — Смотрите, ещё донесёте! — крикнул он ему. — Отличку, награду за усердие получите!
«Но как же быть, как быть, — ломал голову сбитый с толку Мирович. — Ехать в Петербург, узнавать об Ушакове? А как вдруг разминёмся? Я к нему, а он сюда… Флотилию шлюпок условлено, людей, в масках… «Благородный, нам любезно-верный Мирович, чем полагаешь отблагодарить своего помощника?» — «На три дня на гауптвахту, ваше величество, всерабственно прошу за промедление, а потом его хоть и в генерал-поручики…». Нет, однако, из сил выбьешься; ведь это невозможно. Как опять попасть в крепость? отказаться от предприятия?».
А тут вдруг и помогла судьба. Офицер Смоленского полка, сменивший Мировича, заболел на гауптвахте. Дали знать командиру полка, Корсакову. Мирович услышал про это в канцелярии, явился, будто невзначай, к полковнику и предложил свои услуги за товарища. Второго июля он снова, не в очередь, стал на недельное дежурство в крепость, срисовал в свой календарь её план и над помещением принца на плане поставил особый знак.
День третьего числа был особенно жарким. Воздух не освежался ветром. Духота в низкой, полной мух и пропахнувшей солдатами казарме была невыносимая. Мирович почти не сходил с крепостной стены. Усевшись у выступа куртины, он неподвижно глядел на город и на уходящие вдаль прибрежья Невы. Мысли сменялись мыслями.
Он вспомнил странные сны, ряд снов, которые видел в последнее время и которые не выходили у него из головы. Он даже помнил числа, в которые виделись ему странные, как бы пророческие, грёзы, и все их тщательно записал на листках своего календаря.
Три с половиною месяца назад, а именно семнадцатого марта, ему снилось, будто он почему-то в Митаве, в гостином ряду, суетится для кого-то покупать кожи и хомуты. Купцы ему кланяются, он же не в мундире, а в ситцевом стареньком, куцем своём халате, и не на чем ему возвратиться домой. На улице лежит какой-то обрубок. Делать нечего, он садится на обрубок, прикрыв купленною кожей ноги, торчащие из-под куцего халата. И вдруг обрубок понёсся с ним по улице, как коляска; встречные кланяются ему. Он доехал к крепости; ему навстречу в ворота выходит старик и с ним некий бледный юноша. И не забыть ему заплаканных, молящих глаз юноши. «Вот твоя судьба, вот твоя удача!» — говорит старик. С этими словами Мирович проснулся.
В конце мая он видел во сне гибель какой-то женщины — она, в его глазах, утонула в реке, за какою-то церковью. Когда он потом соображал этот сон, ему казалось, что погибшая была Поликсена. И он так плакал, что из его глаз лились не слёзы, а кровь, и этой крови ничем нельзя было остановить.