Мирович — страница 69 из 77

У моста во внутренний двор Власьеву младший пристав Чекин и вахтёр поднесли в котелке и в миске что-то дымившееся, прикрытое полотенцем.

«Проба ужина, — решил в уме Мирович, — на сон грядущий трапеза принцу».

— Неси, — подумав и неспокойно, как бодливый бык, оглядываясь, сказал Власьев.

Он из кармана достал Чекину длинный почернелый ключ. Котелок и миску понесли за канаву в ворота. «Угадал, — усмехнулся Мирович. — Но почему сам капитан туда не пошёл? Странно…»

У гауптвахты Власьев с ним расстался. Стемнело. Было девять часов. Мирович велел пробить зорю, поставил солдат на молитву и отпустил их на ночлег. Дождавшись смены часовых, он пошёл в казарму. У её крыльца, толкуя о полковых делах, сидели два капрала и кое-кто из смоленцев-солдат. Мирович отозвал капралов в сторону.

— А что, ребята, — сказал он вдруг сослуживцам, — я вынужден нахожусь объявить — ожидается ведь от сената и от её величества указ, арестовать здешнего коменданта и всех офицеров, заключённого ж нумер первый освободить…

— Не могим знать, — нерешительно ответили спрошенные.

— Здесь заключённый арестант — особа первой важности, — продолжал Мирович. — Готовы ль вы беспродлительно выполнить, буде пришлется такой указ?

— Как солдатство, так и мы, — ответили капралы, — на то воля начальства.

«Трусы — канальи! — подумал с презрением Мирович. — А впрочем, посмотрим».

Он, сияя, точно по небу плыл, прошёл в караульную, посидел там и опять поднялся на стену. Прохладный, напитанный сыростью воздух приятно его освежил. Он уселся. Туман застилал город и очертания берегов.

«Ну, если Ушаков ждал такой погоды, лучше не надо, — сказал себе Мирович. — В этакой мгле и не спохватятся». Он вглядывался в сумрак, слушал, не плывут ли из города условленные шлюпки. Всё было тихо. Так прошёл час и два.

И опять жгучие, тревожные мысли зароились, запестрели в голове Мировича. Ему вспомнился домишко в Галерной гавани, возня и пение старцев за стеной, рассказ Гаши о последнем увозе принца, прощанье с Поликсеной и беседа в саду Гудовича над Днепром. Вспомнил он кумову пасеку, длинную осеннюю ночь и свой сон об освобождении принца. С щемящим сердцем, ясно вдруг представилось Мировичу и то, что он два дня назад совершенно ненужно и непрошенно намекнул про свой замысел полузнакомому Чефаридзеву, а сегодня чуть не всё было открыл Власьеву и о чём-то толковал с своей командой.

«Ну, как они выдадут? а Чефаридзев, дурак, может, уж и выдал? — замирая, терялся он в догадках. — В Питере, чай, вот какая суета; пишутся распоряжения — арестовать меня, обыскать, пытать… Может, уж и едут… Вздор, тишина! — и ничего не найдут, всё припрятано… Подложный указ в трещине за печкой, манифест зашит в шинели, и я сейчас пойду и их сожгу… будто трубку закурил… А если кто и выдаст, то разве один Власьев, коли только, иродова голова, догадался… Да не догадался он! я всё экивоками, а особенно этою актёркой Машей, кажется, его умаслил… Он даже ухмылялся и спросил, скотина, чернявая она или русая? lа brune ou la blonde[215], — как воспевали парижские стихотворцы дочек великого Петра…»

«Однако время идёт, — опять затревожился Мирович. — Ужли Ушаков так и не будет? Ужли начинать одному?..»

Огни в окнах Власьева, коменданта и в караульной погасли. Был первый час ночи. Слышалось только обычное перестанавливание ног, вздыханье и зевки часовых. Склонясь на край стены, Мирович продолжал смотреть в туман, более и более сгущавшийся над Невой.

И вдруг, как ему показалось, где-то далеко, там, в тумане, что-то охнуло.

— Ой-ой, ох! — померещился Мировичу глухой, протяжный крик. Он вздрогнул. Суеверный, непреодолимый страх охватил его мертвящим холодом. Волосы шевельнулись на его голове.

— Вздор! эка, чёрт, как настроился, испугался! Морочу себя! — проговорил он, не двигаясь с места. — Ясно, почудилось только в ушах.

И опять простонало в отдалении: — Ой-ой! Ой…

«Зовёт меня, зовёт, бедняк! здесь я, вот здесь!» — заторопился и вскочил Мирович. Вокруг было тихо. Какая-то птица нырнула и скрылась в темноте. Кровли каземата не было видно.

«Если час настал, — пронеслось в мыслях Мировича, — приказывай, слово своё помню! белый голубь в белокаменной стене!»

Он на цыпочках, с звериной осторожностью, подошёл к краю куртины, заглянул во двор, ухватясь за грудь, точно болело там, спустился с лестницы, достиг гауптвахты, стремглав вбежал в караульню и зажёг свечу…

XXXIIПОКУШЕНИЕ

У двери на стуле лежала его шинель. Мирович подпорол подкладку, достал изготовленный манифест, сунул и его в расщелину за печь и принялся за написание указа, от имени Иоанна Антоновича, командиру Смоленского полка. В указе Корсаков жаловался генералом и ему предписывалось немедленно привести полк к присяге и следовать с ним в Петербург, к Летнему дворцу, «куда и я неупустительно вслед за сим шествую», прибавил от имени принца Мирович. «А изменника Ушакова разыскать и судить», — хотел он размахнуться, но остановился. «Ох, что же это я, однако?» — удивился он и задумался, решая, что Екатерину и Павла, при удаче, он отошлёт в отдалённый монастырь. Ему вспомнились слова подложного, составленного им от имени Екатерины манифеста: «Оставляю эту дикую, варварскую, не оценившую меня страну и, столь же безвестная, как явилась, удаляюсь, передавая государство тому, кому оно следует по рождению — правнуку Первого Петра, принцу Иоанну…»

Кто-то вошёл в дверь.

— Что тебе? Что? — испуганно вскрикнул Мирович.

Он вскочил и поднял высоко свечу. У порога стоял белокурый, в веснушках, подслеповатый и очевидно спросонок, гарнизонный капрал Лебедев.

— От коменданта, — сказал тихо Лебедев, — велите, ваше благородие, пропустить в крепость гребцов.

— Не спит? Не спит? Каких гребцов? — похолодев и кинувшись к нему, спросил Мирович.

— А хто е зна: може, кто заблудимшись, туман.

На душе Мировича отлегло. Он кликнул вестового и велел пропустить гребцов. Опять заскрипело перо. Он написал воззвание к народу и к высшим в правлении чинам. Дверь отворилась. Снова на пороге явился Лебедев.

— Их высокоблагородие просят ваше благородие пропустить канцеляриста.

«Донос, ракалия, донос шлёт о моих речах! — подумал Мирович. — Ну да пусть, увидим ещё…» Канцеляриста впустили в крепость. Шаги во дворе стихли. «Ну, теперь приказ по армии, — решил Мирович. — Одно горе, анафемская свечка скоро догорит».

И опять Лебедев.

— Да что тебе? Что, образина?

— Гребцов прикажите выпустить из ворот.

«Так и есть, донос, — злобно усмехнулся Мирович. — Написали… Теперь Власьев отсылает курьера в Питер… но успеет ли…»

Он бросил перо, погасил свечку, разделся, нащупал подушку, лёг на скамью и укрылся шинелью. Его бросало то в холод, то в жар. «Вот сейчас войдут, арестуют, в цепи закуют, — думал он, прислушиваясь к малейшему звуку на дворе, — а завтра скомандуют и этапом всенародно, по жаре, погонят в Петербург».

Был второй час ночи в исходе. В комнате не было видно ни зги. Что-то ползало по стенам, шелестело у печи и у окна. Пот струился по лицу Мировича. Жажда мучила его: «Воды бы студёной, со льдом, целый бы кувшин выпил».

«Фортуну-то, фортуну, молодой человек! — слышалось ему. — Колесо без гайки, колесо!.. Да вы и умереть-то, как след, неспособны…»

«А что? ведь пора! — вдруг подумалось ему. — Лучшего момента не будет…» Он с отчаянием обернулся к стене, натянул на голову шинель. Но и сквозь шинель опять и уж более ясно ему слышался голос: «Ой, да иди же скорее, иди…»

Скамья колыхнулась под Мировичем. Он вздрогнул и вскочил. Мысли неслись неудержимо. В секунду он переживал бесчисленные впечатления. Комната, казалось, ходила вокруг него ходуном.

«Так я не способен? — задыхаясь, думал он, глядя в темноту. — Ты не верила? Сиди же в своей трущобе… а вот Орловым-то, видно, мне быть. Я им скажу, — рассуждал он, придумывая, как выйдет и станет говорить перед генералитетом, — открою, как всё затеял и выполнил один, без пролития крови и без пособников. В тихости, ловко покончил. Перст Божий! ахнет вся Русь!». Мирович не знал, как всё это будет, но верил и знал, что этому быть суждено. «И ведь каков? — подумал он о себе, — ничтожная, безвестная соринка, и совершил такой подвиг…» Он оглянулся: в окне будто побелело.

«Боже! рассвет!» — с ужасом подумал Мирович.

Он сорвался со скамьи, схватил кафтан, шпагу и шляпу, выбежал на гауптвахту и громко крикнул:

— К ружью!

Голос его странно, резко раздался в тишине. Поднялась тревога.

— Беги, — сказал он старшему капралу, — собирай везде всю команду.

Стали сбегаться разбуженные солдаты.

— Зачем зовут? Что? Манифест привезли? — толковали они, теснясь у казармы. Мирович построил команду в три шеренги, выступил перед фронт и велел заряжать ружья боевыми патронами. Сам он взял заряженный мушкет и крикнул страже у главных ворот:

— Никого в крепость не пропускать, окроме маленьких шлюпок.

«Авось-таки подъедет Ушаков, — вертелось у него на уме, — сикурс не мешает».

Караульной команды смоленцев было сорок пять человек; гарнизона, охранявшего казематы и замкнутый за каналом двор, было не больше третьей части. В комендантском окне блеснул огонь. На крыльце, заслышав шум и голоса, показался в халате Бередников.

— Что за тревога? — спросил он Мировича. — Что случилось и с какой стати собрали людей?

— Ты здесь держишь невинного государя, — крикнул, кинувшись к нему, Мирович, — о тебе есть особый указ…

Он ударил его прикладом, схватил за ворот и отдал под караул. Дерзость его всех покорила.

— Смирно! Стройся! — скомандовал он отряду. — Правое плечо вперёд, скорым шагом… марш! — И повёл команду к мосту, через канал.

— Кто идёт? — окликнул часовой.

— К государю идём! — откликнулся на ходу Мирович.

За канавой послышалась возня. У ворот блеснули огни, негромко и странно щёлкнули в тумане три выстрела, и пули, свистя, пролетели над наступавшей командой. Солдаты Мировича остановились.