— Стреляют, — сказал он, — и мы отплатим.
Он выровнял отряд и всем фронтом выпалил в караульных. Ворота за мостом отворились и опять затворились. По говору было заметно, что к часовым наспело подкрепление.
— Что же, сдаётесь, изменники? Покоряетесь настоящеему государю, Иоанну Антоновичу? — крикнул с площадки Мирович.
Гарнизонная стража опять выстрелила. Смоленцы ей ответили новым залпом. Пули защёлкали в стену башни, в крышу казарм. Ни с той, ни с другой стороны, от тумана и общей спешной стрельбы, никто не был ранен. Дым стал расходиться. Мирович отвёл команду за церковь, где стояли пожарные припасы. Солдаты ворчали.
— Что мы за душегубцы, убивцы? — слышалось между ними. — Каки таки резонты! Эк, убрались… знаем мы их…
— Солдатство требует вида, ваше благородие, — сказал, подойдя к Мировичу, капрал Миронов.
— Какого вида? Что им, скотам?
— Значит, почему то ись, смут… и как на своих наступаем?
— А! вам вида! — злобно проговорил Мирович. — Извольте, — без того, нешто, стал бы я действовать?
Он сходил в кордегардию, достал из щели манифест и указ и громко, не видя в сумерках строк, прочитал его наизусть.
«Вот актёр Волков, объявивший на память манифест, и я… одним делом прославимся, — подумал он, оглядываясь на солдат. Те робко жались в стороне, медля сбираться во фронт. — Боже, да где же Ушаков? — озирался Мирович. — Где он? вразуми меня, господи, наставь».
За мостом усиливалось движение. Кто-то сказал, что гарнизонные выкатили бочки, возы и готовились из-за них к новому отпору. Мирович с мушкетом в руке вышел к мосту.
— Слушайте, — крикнул он туда, — сдавайтесь, пропустите нас, не то будет худо. Я пришёл не сам собою, сделал это по долгу — сдавайтесь же, ослушники царской воли, — вам объявляю указ…
— Ты сдавайся, — ответили из-за канавы.
— Пушку, — скомандовал, возвратясь, Мирович, — заряды из погреба.
— Нет ключей.
— К коменданту; в кабинете висят.
Привели канонира, артиллерийского капрала и гандлангеров[216]. С их помощью стащили с бастиона шестифунтовую пушку, прикатили её в крепость, зарядили её и поставили против ворот. Приказав снова зарядить мушкеты и никого не пропускать ни в крепость, ни из крепости, Мирович послал вестового объявить гарнизону, чтобы клали оружие, иначе будут ядрами палить.
— Покоряйтесь, братцы, — окликнул вестовой, — почему, как их благородие, пришедши и не видимши покорности… а как вы, значит, изменники…
Во дворе, где за тремя пикетами было помещение принца и жили два его пристава, все потеряли головы. Кое-где быстро засветились окна. Хлопали двери, бегали солдаты. Начальники метались, как угорелые, отдавали и опять отменяли приказания, бранились, спорили. Кухарь принца сцепился с портомойцем, кричат о чём-то.
— Ну, что ж теперича делать? — спросил запыхавшийся, выбившийся из сил Чекин. — Они выкатили на площадь пушку.
— А вы как полагаете? — произнёс Власьев.
— Да что же, Данило Власьич, их сила; думай не думай, а выйдет такой афронт — одержит верх сугубо злейший враг.
— Ну, господин поручик, значит, вы забыли инструкцию о секретном арестанте… Курьер наш вряд ли доедет теперь… А она ведь не отменена…
Холод пробежал по телу Чекина. Страшная панинская инструкция ясно указывала меры, какие подобало принять с «оною персоной» в случае, если б покусившаяся рука оказалась сильною.
— Но, ваше высокоблагородие, — возразил и заикнулся Чекин, — нельзя ли иначе как? Помилуйте, столь противучеловеческое деяние… Ведь он, полагать надо, спит и ничего, как есть, не знает.
Чекину вспомнился в то мгновение минувший вечер и лицо принца, которому он тогда принёс ужин. Заключённый, сверх обычая, встретил его приветливо и ласково. Бросил «непорядочные взоры» и угрозы убить до смерти, отсечь голову, когда станет снова царём. То, бывало, всё толкует, что он государь великий и что один подлый офицер всё отнял у него и имя ему переменил, хотя всё-таки он здешней империи принц, — а тут вдруг притих, куда амбиция делась. Весь тот вечер он много ходил по комнате. Делал это принц Иоанн с особыми приёмами. Отмерит два-три шага от окна к печи и остановится. «Благослови, Боже», — скажет, или: «День до вечера, вечер до дня, помяни меня!» — повернётся и начнёт опять ходить между дверью и перегородкой. Молился он в последнее время больше полусловами, крестясь и как будто куда-то всё спеша. Опять остановится: «Благослови, господи, и виждь… Вечер до дня, день до вечера, до вечера…» — и, как маятник, мелькает из угла в угол либо ляжет, смотрит с постели и смеётся. Да и весь тот день он ходил до изнеможения, останавливался и чертил что-то гвоздём на стене, за печкой, — проголодался. Чекин был доволен его поведением и, с укоризной себе, вспомнил, что он иногда с досады бранил его вслух разбестией и грозил бить его по указу четвертным поленом.
— Ах, вот вкусно! — сказал принц, садясь за горячую, приятно пахнувшую похлёбку. — Я мал чином, да монах, буду митрополитом, потому и кланяюсь образам… Ведь я, братец, после обеда нынче видел сон.
— Какой сон? у вас всё коловратные слова…
— Да всё это я в небе, — какие там жители, строения!.. А то будто иду по лесу — а кругом буря гремит, дождь собирается. Так это душно: только гляжу, студёное, тёмное озеро. Я и бросился в воду, нырнул, плыву, да вдруг и выплыл где-то в такой зелени, — солнце греет, а цветов, цветов!.. и все белые да алые, махровые, большие, пахнут, — а по ним пчёлы, жуколицы, шмели… Ах, Лука Лукич, где это озеро и где этот лес?..
Помнил отчётливо Чекин, как было светло и радостно лицо узника, когда он это говорил, как кротко он улыбался и как, поужинав, со словами: «Ну, а теперь и бай-бай! благослови, Боже, на сон праведный», — умыл руки и лицо, утёрся, бережно развесил у изголовья полотенце и, раздеваясь, сказал Чекину:
— Слушай, Лука Лукич, как выйду отсуль да стану вашим царём, тебя в гоф-диннеры произведу… над всеми слугами, превыше всех поставлю, в камергеры произведу… А они не давали чаю, крепких чулков… Эка невидаль их монастырь… вот поживём так-то лучше, на вольной волюшке…
У ворот раздались крики. От Мировича явился новый вестовой.
— Скажи господину подпоручику, — объявил ему Власьев, — стрелять больше не будем, сдаёмся, пусть идёт. Ворота отопрут.
— А теперь, поручик, за мной! — шепнул, обратясь к товарищу, Власьев.
Он схватил Чекина за руку и повлёк его к казарме принца. Во дворе побелело. Начало светать. Они миновали пикеты.
У сеней каземата ходил часовой.
— Что? арестант спит? — спросил его Власьев.
— Должно, спит, не слышно.
Власьев взял у часового палаш, отпер дверь. В душной, со спёртым воздухом, комнате уже ясно можно было разглядеть предметы. В решётчатое, закоптелое окно чуть брезжил рассвет. Принц тихо спал за перегородкой. На скамье лежало его платье — матросская куртка и шаровары; возле стояли стоптанные башмаки. У изголовья висело полотенце.
— Ну, что ж, — обнажив палаш и обернувшись к Чекину, сказал Власьев, — именем статута, приказываю…
Чекин также обнажил шпагу. Он видел, как коротконогий, головастый Власьев несмело шагнул за перегородку и как, разглядывая спавшего, нагнулся и стал шарить. Секунды две его голова и плечи виднелись в дверь переборки. И вдруг он взмахнул рукой.
Раздался удар стали о что-то мягкое, быстрый шорох чего-то навалившегося, падающего и страшный дикий крик:
— Ах, Боже! да что ж это?
Чекин без памяти бросился к двери и второпях не мог найти замка.
Что-то стремглав выскочило из-за перегородки. Среди комнаты обозначался рослый, крепко сложенный, окровавленный человек, в одном белье и с рассечённым наискось лбом. Кровь струилась по его бледному, искажённому страхом и недоумением лицу; в его руках был обломок стула. Красное пятно ширилось и сбоку рубахи. Он сломал ранивший его клинок, быстро обхватил Власьева и, повторяя «Иуда, убивец!», силился его повалить.
— Шпагу вашу, поручик… штык от солдата! — крикнул, хрипя, Власьев.
Чекин услышал голоса на дворе, топот подбегавших к лестнице солдат и протянул свою шпагу Власьеву. «Успеют, помешают», — подумал он. В сенях замелькали тени. Он выскочил за дверь.
За его спиной раздался новый отчаянный крик. Что-то толкнулось о стену, рванулось к двери и, простонав: «За что же, голубчики, за что?», — глухо рухнуло на пол. Чекин в тёмном проходе дрожал всем телом. Ему ясно опять представился ужин принца, их разговор. «А цветы всё белые да алые… жуколицы, пчёлы, шмели…»
— Где государь? Где? — крикнул, подбегая к каземату, Мирович. Он задыхался. Солдаты толпились за ним.
— У нас императрица, а не государь, — ответил, ступив из каземата, Чекин.
«Отместка за кронштадтского матроса!» — подумал Мирович, вспоминая такой же ответ Третьему Петру.
— Иди, негодяй, отмыкай дверь и кажи нам государя, — сказал он, схватив его за ворот и толкнув в затылок, — другой тебя, каналью, давно бы заколол.
Он бросился с ружьём по лестнице. Дверь каземата была настежь. На её пороге стоял Власьев. Нахлынувшие солдаты толпились в сенях и на галерее. Мирович вошёл в каземат. Там было темно.
— Огня, свечу! — закричал Мирович. — Что ты, злодей, тут делал впотьмах? — кинулся он к Власьеву. — Наёмные душегубы, мерзавцы! ужо всем вам будет расчёт!
Принесли фонарь. Все вошли в затхлый мефитический каземат.
На его полу, навзничь, лежало в крови бездыханное тело принца Иоанна…
— Ах вы, злодеи, окаянные, бессовестные! — вскрикнул, отступая в ужасе, Мирович. — Боитесь ли Бога? Как смели пролить кровь столь великого, неповинного человека?
Он бросился к трупу.
— Император наш бывший, император! — кричал он, целуя руки и ноги убитого.
— Не знаем, кто он был, — ответил Власьев, — вина не наша… что сделано — токмо по указу…
— В штыки их, извергов, в клочки! — раздались крики солдат.
— Пользы не будет! Колоть не надо! — остановил их Мирович. — И теперь они правы, а мы виноваты… Я вспомнил данное слово, явился, — сказал он, глядя в мёртвое лицо узника. — Вот наш государь Иоанн Антонович. Ему быть бы на престоле, стоять во главе войска! Отбивался он ведь один, безоружный, против вооружённых… Помните и передайте в роды родов, вы его видели… Теперь мы бессчастны, и я боле вас всех… Один отвечу, за всех потерплю… Несите, — прибавил он, громко зарыдав. — Вашему величеству отдаёт долг последний верноподданный…