После горького опыта американского вмешательства – и в условиях, столь неблагоприятных для плюрализма, – велик соблазн предоставить событиям идти своим чередом и сосредоточиться на работе с государствами-преемниками. Но проблема в том, что сразу несколько потенциальных преемников объявили Америку и вестфальский миропорядок своими непримиримыми врагами.
В эпоху террористов-смертников и распространения оружия массового уничтожения развитие панрегиональных религиозных конфликтов следует трактовать как угрозу мировой стабильности; противодействие этой угрозе требует согласованных действий всех заинтересованных сторон и выработки приемлемого для всех определения, по крайней мере, регионального порядка. Если порядок не будет установлен, обширные территории могут оказаться во власти анархии и экстремизма, неумолимо проникающих в другие регионы. Именно поэтому насущным является формирование нового регионального порядка; это – задача Америки и прочих стран, обладающих глобальным видением.
Глава 4Соединенные Штаты и Иран: взгляды на порядок
Весной 2013 года аятолла Али Хаменеи, верховный лидер Исламской Республики Иран – фигура более значимая политически, нежели все государственные министры, в том числе иранский президент и министр иностранных дел, – выступил на международной конференции мусульманского духовенства. Он провозгласил начало новой глобальной революции. События, которые в других странах называют «арабской весной», заявил он, на самом деле – «пробуждение ислама» с грандиозными последствиями для всего мира. Запад ошибается, полагая, что толпы демонстрантов ратуют за торжество либеральной демократии. Хаменеи объяснил, что демонстранты отвергают «печальный и ужасающий опыт следования Западу в политике, поведении и образе жизни», поскольку их выход на улицы есть «чудесное исполнение заповедей Аллаха»:
«Сегодня на наших глазах разворачивается картина, которую не может отрицать ни один по-настоящему сведущий человек с незашоренным взглядом. Мир ислама выходит из тени социальных и политических договоренностей сверхдержав. Этот мир нашел свое место, важное и определяющее, в центре фундаментальных событий. Он предлагает по-новому взглянуть на жизнь, на политику, на управление и социальные нужды».
По мнению Хаменеи, подобное пробуждение исламского сознания знаменует зарю глобальной религиозной революции, которая наконец-то покончит с доминированием Соединенных Штатов и их союзников и положит предел трем столетиям западного владычества:
«Исламское пробуждение, о котором высокомерные реакционеры на Западе даже не упоминают, очевидно для всех, и его признаки можно наблюдать почти во всем мусульманском мире. Наиболее показателен тот энтузиазм, с которым общественность, в особенности молодежь, приступает к возрождению славы и величия ислама, с которым она изучает основы международной системы господства и срывает маски, обнажая бесстыдство и лицемерие правительств, что продолжают оказывать давление на исламский и неисламский Восток».
После «краха коммунизма и либерализма» и на фоне упадка могущества Запада исламское пробуждение отзовется во всем мире; Хаменеи посулил глобальное объединение мусульманской уммы (создание транснациональной общины верующих) и восстановление ее центрального положения:
«Конечной целью может быть только создание великой исламской цивилизации. Все составные части Исламской уммы – в форме разных наций и стран – должны стремиться к тому результату, который изложен в Священном Коране… Благодаря истинной вере, знаниям, морали и постоянной борьбе исламская цивилизация может одарить мир передовыми достижениями мысли, установить благородные нормы поведения для уммы и для всего человечества, может стать стимулом к освобождению от материалистических и репрессивных взглядов и коррупционной политики, которые лежат в основе современной западной цивилизации».
Хаменеи высказывался на эту тему и ранее. Как он сообщил делегатам съезда иранских военизированных формирований в 2011 году, протесты на Западе свидетельствуют о глобальном духовном голоде и поисках легитимности, воплощенной в иранской теократии. Мировая революция не за горами:
«События в США и Европе предполагают грандиозные перемены, которые мир увидит в ближайшем будущем… Сегодня лозунги египтян и тунисцев повторяют в Нью-Йорке и Калифорнии… Исламская Республика ныне является фокусом пробуждающегося стремления народов, и именно эта реальность так расстраивает наших врагов».
В любом другом регионе подобные заявления воспринимались бы как революционный вызов: теократ, обладающий верховной духовной и светской властью и представляющий важного игрока на мировой арене, публично озвучивает проект строительства альтернативного мирового порядка, опровергающий тот, который признан мировым сообществом. Ведь фактически лидер Ирана заявил, что универсальные религиозные принципы, а отнюдь не национальные интересы и не либеральный интернационализм будут доминировать в новом мире, возникновение которого он предрек. Озвучь такие мысли азиатский или европейский лидер, они бы вызвали шок. Однако тридцать пять лет аналогичных лозунгов приучили мир к радикализму иранского руководства на словах и в делах. Со своей стороны Иран сочетает оспаривание современности с тысячелетней традицией исключительно тонкого государственного управления.
Традиция иранской государственности
Первое практическое воплощение радикальных исламистских принципов в качестве государственной доктрины случилось в 1979 году, в столице страны, от которой этого меньше всего ожидали, – страны, в отличие от большинства ближневосточных государств, имевшей долгую и великую историю и всегда выказывавшей уважение к своему доисламскому прошлому. Поэтому когда Иран, пребывавший в статусе легитимного государства вестфальской системы, внезапно превратился в поборника радикального ислама после революции аятоллы Хомейни, региональный порядок на Ближнем Востоке оказался низвергнут.
Среди всех стран региона Иран обладает самым, пожалуй, сплоченным чувством национальной идентичности и может похвалиться наиболее давней традицией управления с учетом национальных интересов. В то же время иранские лидеры имеют обыкновение стремиться далеко за современные границы Ирана и редко соблюдают вестфальские концепции государственности и суверенного равенства. Своим возникновением Иран обязан Персидской империи, которая, считая все ее «инкарнации», с седьмого века до нашей эры вплоть до седьмого столетия нашей эры, владела большей частью нынешнего Ближнего Востока, а также рядом территорий Центральной и Юго-Западной Азии и Северной Африки. Блистательные искусство и культура, многоуровневая бюрократия, богатый опыт управления удаленными провинциями и огромная многонациональная армия, закаленная в успешных кампаниях, – вследствие всего этого Персия привыкла считать себя особенной, а не просто одной из многих. Персидский идеал монархии возвеличивал правителя до квазибожественного статуса как великодушного повелителя множества народов – «царя царей», вершившего правосудие и проявлявшего толерантность в обмен на мирное политическое подчинение[71].
Персидский имперский проект, как и в классическом Китае, представляет форму мирового порядка, в которой культурные и политические достижения и психологическая уверенность играют не менее важную роль, чем традиционные завоевания. Греческий историк Геродот (пятый век до нашей эры) описывал самоуверенность народа, принявшего лучшее из иностранного опыта – мидийскую одежду, египетские доспехи – и теперь мнящего свою державу центром свершений человечества:
«Наибольшим почетом у персов пользуются (разумеется, после самих себя) ближайшие соседи, затем – более отдаленные, а потом уважением пользуются в зависимости от отдаленности. Менее же всего в почете у персов народы, наиболее от них отдаленные. Сами они, по их собственному мнению, во всех отношениях далеко превосходят всех людей на свете, остальные же люди, как они считают, обладают доблестью в зависимости от отдаленности: людей, живущих далее всего от них, они считают самыми негодными»[72].
Это ощущение собственного превосходства сохранялось приблизительно две с половиной тысячи лет, как явствует, в частности, из текста торгового соглашения 1850 года между Соединенными Штатами и династией Сефевидов – она правила «усеченной», но все еще обширной Персидской империей, что включала в себя Иран и значительную часть современных Афганистана, Ирака, Кувейта, Пакистана, Таджикистана, Турции и Туркменистана. Даже после недавней утраты Армении, Азербайджана, Дагестана и Восточной Грузии в двух войнах с расширяющейся Российской империей шах излучал уверенность, подобающую наследнику Ксеркса и Кира:
«Президент Соединенных Штатов Северной Америки и его величество, столь же возвышенный, как планета Сатурн, государь, которому солнце служит мерилом, чье величие и великолепие равны небесному, верховный правитель и монарх, чьи войска многочисленны, как звезды, чье величие заставляет вспомнить Джамшида, чье великолепие не уступает Дарию, наследник короны и престола Кейянидов[73], блистательный повелитель всей Персии, будучи в равной степени заинтересованы и искренне желая установить дружеские отношения между двумя странами, каковые они хотят упрочить договором о дружбе и торговле, взаимовыгодным и полезным для населения обеих высоких договаривающихся сторон, ради этой цели назначили своих полномочных представителей…»
Расположенная на пересечении Востока и Запада и управлявшая провинциями и зависимыми территориями, что простирались от современной Ливии до Киргизии и Индии, Персия становилась то отправной точкой, то конечной целью почти всех агрессоров Евразии – со времен античности вплоть до холодной войны. Несмотря на все потрясения, она – как и Китай, переживший примерно сопоставимые испытания, – сумела сохранить ощущение идентичности. Покоряя чрезвычайно разнообразные культуры и регионы, Персидская империя принимала их достижения – и синтезировала собственную концепцию мирового порядка. Сокрушенная иноземными завоеваниями – походы Александра Македонского, первая волна распространения ислама, монгольское нашествие (эти события почти ликвидировали историю и политическую автономию других народов), – Персия все-таки сохранила убежденность в своем культурном превосходстве. Она подчинялась завоевателям в качестве временной уступки, но оберегала независимость в мировоззрении, очерчивая «великие внутренние пространства» в поэзии и мистике и