На фоне столь многообразного исторического наследия сетка вестфальских суверенных государств на карте Азии представляет собой чрезмерно упрощенную картину региональных реалий. Она не в состоянии отразить разнообразие устремлений, которые лелеют государственные лидеры, равно как и сочетание скрупулезного внимания к иерархии и протоколу и ловкого маневрирования, характеризующего азиатскую дипломатию. Такова фундаментальная основа международных отношений в Азии. Но государственность здесь сосуществует с богатым культурно-историческим наследием, причем они переплетены теснее и неразрывнее, чем, пожалуй, в любом другом регионе мира. Это отчетливо проявляется в историческом опыте двух крупных азиатских стран – Японии и Индии.
Япония
Среди всех исторических политических и культурных образований Азии Япония отреагировала раньше и решительнее других на «вторжение» Запада в мировые процессы. Расположенная на архипелаге, примерно в ста милях от азиатского материка, если брать ближайшую точку, Япония долго культивировала в изоляции собственные традиции и самобытную культуру. Этническая и языковая однородность, наличие официальной идеологии, которая подчеркивала божественное происхождение японского народа – на основании чего Япония превратила уверенность в своей уникальной идентичности в почти религиозный культ. Чувство «особости» обеспечило Японии немалую гибкость в адаптации своей политики к менявшимся концепциям национальной стратегии. За период чуть более столетия, после 1868 года, Япония перешла от полной изоляции к массированному заимствованию передового западного опыта (армия по образцу Германии, парламентские институты и флот по образцу Великобритании); дерзкие попытки построить Японскую империю сменились сначала пацифизмом, а затем возрождением могущественной державы в новой форме; феодализм перетек в авторитаризм западного толка, а последний эволюционировал в демократию; кроме того, Япония на протяжении этого периода то входила в мировой порядок (сначала западный, потом азиатский, ныне глобальный), то из него выпадала. И никогда не сомневалась в том, что ее национальную миссию надлежит исполнить: влияние методик и институтов других обществ не способно ей повредить, поскольку данная миссия успешно адаптируется под меняющиеся обстоятельства.
Япония на протяжении веков существовала на окраине китайской цивилизации, активно заимствуя китайскую религию и культуру. Но, в отличие от большинства обществ, находившихся в сфере китайской культуры, она трансформировала «заемные» модели в японские и не стремилась совместить эти модели с вассальной подчиненностью Китаю. Стабильная «особость» Японии порой доставляла немало проблем китайскому императорскому двору. Другие азиатские народы приняли условия и протокол системы сюзеренитета – в смысле символического подчинения китайскому императору, повелевавшему, согласно традициям Китая, порядком во вселенной, – даже именовали торговый оборот «данью», чтобы получить доступ на китайский рынок. Эти народы проявляли уважение (по крайней мере, во взаимоотношениях с китайским двором) к конфуцианской концепции международного порядка – своего рода «семейной иерархии» с Китаем-патриархом во главе. Япония располагалась достаточно близко географически, чтобы оценить такие формулировки, и молчаливо соглашалась на признание китайского миропорядка в качестве региональной реальности. В поисках возможностей для торговли и культурного обмена японские дипломатические миссии соблюдали заведенный этикет в той степени, которая позволяла китайским чиновникам интерпретировать эти усилия как свидетельство стремления Японии к участию в упомянутой семейной иерархии. Тем не менее в регионе, где тщательно учитывались малейшие градации статуса, определяемого протоколом, – всего-навсего единственное слово, обращенное к правителю, или способ доставки официального письма, или стиль указания календарной даты в официальном документе, – Япония последовательно отказывалась формально занять место в синоцентричной системе управления. Она оставалась на окраине иерархического китайского порядка, периодически обозначала себя как равную силу и даже настаивала иногда на собственном превосходстве.
На вершине японского общества и во главе японского мирового порядка стоял император, фигура, которую, подобно императору Китая, воспринимали как олицетворение божества – «Сын Неба», посредник между человеческим и божественным. Сам титул – настойчиво повторяемый в японских дипломатических депешах к китайскому двору – был прямым вызовом космологии китайского миропорядка, которая трактовала властелина Китая как единственную «высшую точку» человеческой иерархии. В дополнение к этому статусу (который обладал трансцендентностью, намного превосходившей любые притязания владык Священной Римской империи в Европе) традиционная политическая философия Японии указывала еще на одно отличие – японские императоры, как считалось, были потомками богини солнца, которая родила первого императора и наделила его преемников вечным правом управлять. В тексте четырнадцатого века «Акты законного правопреемства божественных государей» говорится:
«Япония – божественная земля. Небесный предок заложил ее основы, и богиня солнца предоставила своим потомкам править здесь во веки веков. Так устроено только в нашей стране, и ничего подобного нельзя найти на чужбине. Вот почему Японию называют божественной землей»[81].
Островное положение Японии даровало ей широкую свободу действий относительно участия в международных делах. На протяжении многих столетий страна находилась как бы у внешних границ азиатского мира, культивируя свои воинские традиции, улаживая внутренние распри и по своему усмотрению одобряя внешнюю торговлю и культурные контакты. В конце шестнадцатого века Япония предприняла попытку изменить региональный статус-кво, внезапно явив масштабные амбиции, которые соседи поначалу восприняли как неправдоподобные. В результате вспыхнул один из крупнейших азиатских военных конфликтов – его последствия для региона по сей день остаются в памяти и служат поводом для споров, а уроки этого столкновения, если бы их усвоили, могли бы изменить действия Америки в Корейской войне в двадцатом веке.
В 1590 году воин Тоетоми Хидэеси – превзойдя своих соперников, объединив Японию и завершив почти столетнюю эпоху внутреннего противостояния, – поведал о грандиозных планах: он-де соберет самую многочисленную в мире армию, переправится на Корейский полуостров, разгромит Китай и покорит мир. Хидэеси направил послание вану (правителю) Кореи, сообщая о своем намерении «проследовать в земли Великой Мин и принудить тамошний народ принять наши обычаи и установления», и попросил о помощи. Корейский монарх отказался и предупредил Хидэеси о недопустимости подобного шага (упомянув «нерушимую дружбу между Поднебесной и нашим королевством» и конфуцианский принцип, согласно которому «вторжение в чужую страну есть деяние, коего мудрецам и правителям надлежит стыдиться»), Хидэеси собрал 160 000 воинов и на семистах кораблях переправил их на материк. Эта огромная сила смяла оборону побережья и стремительно двинулась вверх по полуострову. Продвижение замедлилось, когда корейский флотоводец Ли Сунсин сумел организовать серьезное сопротивление врагу на море, стал нападать на линии снабжения японцев и отвлек захватчиков рядом схваток на побережье. Когда японское войско все же достигло Пхеньяна, города вблизи узкой «горловины» на севере полуострова (а ныне столицы Северной Кореи), в ситуацию вмешался Китай, не желавший допустить покорения своего данника. Китайский «экспедиционный корпус» насчитывал, по разным оценкам, от 40 000 до 100 000 человек. Китайцы пересекли реку Ялуцзян и оттеснили японцев обратно к Сеулу. После пяти лет безрезультатных переговоров и изнурительных боев Хидэеси умер, армия вторжения отступила, и довоенный статус-кво был восстановлен. Те, кто утверждает, что история никогда не повторяется, могут сопоставить сопротивление Китая «блицкригу» Хидэеси и действия Америки в Корейской войне почти четыреста лет спустя.
Вследствие провала этой затеи Япония изменила политический курс и сфокусировалась на всевозрастающей самоизоляции. Более двух столетий придерживаясь тактики «страна на цепи», Япония фактически самоустранилась от участия в любых порядках. Полноценные межгосударственные отношения на условиях строгого дипломатического равенства существовали лишь с Кореей. Китайцам разрешалось торговать только в отдельных населенных пунктах, никаких официальных китайско-японских отношений не поддерживалось, поскольку невозможно разработать протокол, способный удовлетворить самолюбие обеих сторон. Внешняя торговля с европейскими странами велась в нескольких прибрежных городах; к 1673 году всех европейцев, кроме голландцев, изгнали, а голландцы вынуждены были ютиться на искусственном (насыпном) острове близ порта Нагасаки. К 1825 году подозрительность относительно мотивов западных держав возросла настолько, что военные правители Японии издали «указ по изгнанию чужестранцев любой ценой»; в этом указе говорилось, что всякое иностранное судно следует прогонять от японских берегов – если понадобится, силой.
Все это было, однако, лишь прелюдией к драматическим изменениям, в ходе которых Япония наконец-то поместила себя в мировой порядок – в течение двух столетий преимущественно западный – и превратилась в современную великую державу вестфальского толка. Катализатором стало столкновение Японии с Америкой: в 1853 году четыре американских военных корабля отправились из Норфолка, штат Виргиния, в экспедицию с целью нарушить «блистательную изоляцию» и войти в Токийский залив. Начальник экспедиции, коммодор Мэтью Перри, вез письмо президента Милларда Филлмора к императору Японии – и утверждал, что обязан вручить документ лично в японской столице (вопреки двухсотлетним японским законам и дипломатическому протоколу). Япония, которая ценила внешнеторговый оборот ничуть не выше, нежели Китай, не пришла в восторг от этого послания: президент сообщал императору (обращаясь к тому «Мой великий и хороший друг!»), что американский народ полагает – «если ваше императорское величество сочтет возможным изменить древние законы и допустить свободную торговлю между двумя странами, это будет крайне выгодно для обеих сторон». Фактический ультиматум Филлмор замаскировал классической американской прагматикой: мол, установленные нормы изоляции, прежде считавшиеся непреложными, могли бы быть слегка ослаблены – «для проверки».