ьца пожизненно закроют за нанесение экономического ущерба стране. Но в СССР-России такого сажать или к стенке ставить нельзя — он, видимо, так с тиранией боролся.
Если внимательно почитаете Молотова, то можно обратить внимание, насколько философски Вячеслав Михайлович в середине 1970-х гг. относился к тому, что уже тогда происходило в СССР, к тому, что могут отвалиться национальные республики, что к власти могут прийти поклонники «рыночных реформ».
Человек, бывший свидетелем и активным участником революций 1917 года, видевший живого Ленина, считавший Ленина гениальным, а Сталина всего лишь великим — «Гениальным я его не считаю, а считаю великим человеком. Я только Ленина считаю гениальным в нашей партии», он прекрасно понимал, что нет ничего вечного и постоянного. Но он точно знал, что имя Сталина будет возвращено и городу Сталинграду, и российской истории. Что после многих лет правления дурдомовцев Сталин будет возвышен снова, и ему воздадут должное, как великому человеку.
Читая слова В.М. Молотова, видишь, как много он не договаривает и откровенно темнит. Многие его слова отдают фанатизмом профессионального революционера, но вот что говорил сам Молотов об «оппозиции» в СССР в те «страшные тридцатые» годы:
«.1937 год был необходим. Если учесть, что мы после революции рубили направо-налево, одержали победу, но остатки врагов разных направлений существовали, и перед лицом грозящей опасности фашистской агрессии они могли объединиться. Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны. Ведь даже среди большевиков были и есть такие, которые хороши и преданны, когда все хорошо, когда стране и партии не грозит опасность. Но, если начнется что-нибудь, они дрогнут, переметнутся. Я не считаю, что реабилитация многих военных, репрессированных в 37-м, была правильной. Вряд ли эти люди были шпионами, но с разведками связаны были, а самое главное, что в решающий момент на них надежды не было.
…Все это Молотов сказал в ответ на бытующее суждение о том, что если бы не погибли Тухачевский и Якир, у нас не было бы такого страшного начала войны.
— Это модная фальсификация, — сказал он — …а что было бы, если б они, правые, стали во главе государства? Как бы повернулась история? Если вы проанализируете по деталям, вы найдете выход из положения.
— Значит, в 1938 году было не до реабилитации, как вы считаете? Из-за близости войны?
— Из-за войны и из-за того, что еще неясно, проверять-то через кого. Много очень недоверия. И пострадали не только ярые какие-то правые или, не говоря уже, троцкисты, пострадали и многие колебавшиеся, которые нетвердо вели линию и в которых не было уверенности, что в трудную минуту они не выдадут, не пойдут, так сказать, на попятную.
И все-таки Хрущевы сохранились, Микояны сохранились, и не только они.
Очень много было людей, которые на словах кричали «ура!», за партию и за Сталина, а на деле колебались. Яркий пример тому Хрущев, который в свое время был троцкистом… Разобраться во многом сейчас трудно. Но нужно было быть очень начеку…
Это сейчас мы все стали умные, все-то знаем и все перемешиваем во времени. Во всем были разные периоды. Надо разобраться и с каждым периодом, и с каждым действующим лицом отдельно.
Социализм требует огромного напряжения сил, в том числе и жертв. Здесь и ошибки. Но мы могли бы иметь гораздо больше жертв во время войны и даже дойти до поражения, если бы задрожало руководство, если бы в нем, как трещины и щели, появились разногласия. Если бы не сломили верхушку в 30-х годах, мы были б в труднейшем положении, во много раз более трудном, чем оказались.
Я несу ответственность за эту политику и считаю ее правильной. Я признаю, я всегда говорил и буду говорить, что были допущены крупные ошибки и перегибы, но в целом политика была правильной. Все члены Политбюро, и я в том числе, за ошибки несут ответственность.
Но есть тенденция, что большинство осужденных невинно пострадало. В основном пострадали виновные, которых нужно было в разной степени репрессировать.
Но одно дело политика, другое — проводить ее в жизнь. Если отказаться от жестоких мер, это может привести к опасностираскола…
Сыграл свою роль наш партийный карьеризм — каждый держится за свое место. И потом, у нас, если уж проводится какая-то кампания, то проводится упорно, до конца. И возможности тут очень большие, когда все в такихмасштабах…
Я оправдываю репрессии, хоть там и были крупные ошибки. Надо иметь в виду, что это был и не просто перебор, если во главе Госбезопасности оказался Ягода, который на суде прямо говорил: «оппозиционеры потому так долго были наверху, что я им помогал. Но я теперь признаю свою ошибку и неправильность, и поэтому пощадите меня, оставьте мне жизнь, потому что я вамуслугу оказал!»
У меня же есть стенограмма этого судебного процесса, он говорил: «да, потому так поздно разоблачены правые и троцкисты, которые здесь сидят, что я этому мешал, но теперъ-то я всех их разоблачаю, вы за это мне гарантируйте жизнь!» Вот вам гад какой! Коммунист, нарком, вот какая сволочь сидела около Дзержинского! Его, как ближайшего помощника Дзержинского, сделали постепенно, не сразу, после Менжинского, наркомом Госбезопасности… Что это за человек, что это за грязь такая душевная?
Я его знал очень хорошо в те годы, жалею, что он был близким человеком Дзержинскому. Дзержинский-то светлая личность, ничем его не запятнаешь, а это маленькая грязная сошка околопартийная, которая только в 1937 году попалась! Вот с какими гадами мы работали, а других-то не было! Не было! Поэтому, конечно, ошибки наделаны немалые. И нарочно нам подсовывали, и невинные попадались. Девять там, восемь, скажем, правильно, а два или один — явно неправильно. Ну, разберись во всем этом! А откладывать было нельзя. Война готовится . Вот ведь как.
…Да, я и теперь считаю, что в основном в 37-м году и вторую половину 30-х годов правильно действовал ЦК. Сделать все это гладко, милостиво — было бы очень плохо. Ведь интересно, что до этих событий второй половины 30-х годов мы все время жили с оппозиционерами, с оппозиционными группами. После войны — нет никаких оппозиционных групп, это такое облегчение, которое многому помогло дать правильное, хорошее направление, а если бы большинство этих людей осталось бы живо, не знаю, устояли бы мы крепко на ногах. ТутСталин взял на себя, главным образом, все это трудное дело , но мы помогали правильно. Правильно. И без такого человека, как Сталин, было бы очень трудно. Очень. Особенно в период войны. Дружности не было бы уже. Расколы. Кругом — один против другого, ну что это?
Переборщили и наделали немало ошибок — это тоже бесспорно. А если бы не было этих репрессивных периодов, они бы не боялись так — тоже надо иметь в виду.
— Евтушенко пишет в своем романе, что если основано на страхе, то это не победа.
— Если б таких героев, как Евтушенко, поставить, была бы победа? Мы были отсталой страной. Мелкокрестьянской, как говорил Ленин. Конечно,то, что она уцелела , что социализм удержался и потом все-таки пошел вперед, это, по-моему,величайшая заслуга того периода, и в этом сыграла важную роль эта самая эпидемия репрессий . Да. Ленин весной 21-го года на X съезде говорил, что надо беспощадную борьбу вести, и разве мы будем терпеть дальнейшие дискуссии? Нет, никаких дискуссий! А они продолжались, хотя и в несколько меньшем размере, но без конца продолжались. При Ленине не было другого выхода, а уж после того, как Ленин отошел в начале 23-го — это тоже надо учесть: при Ленине и без Ленина. Даже при Ленине было столько несогласных, столько оппозиционных групп всевозможных. Ленин считал это очень опасным и требовал решительной борьбы, но ему и нельзя было выступать в качестве прежде всего борца против оппозиций, против разногласий. Кто-то должен был остаться несвязанным всеми репрессиями. Ну, Сталин взял на себя фактически громадное большинство этих трудностей и преодоление их. По-моему, в основном он с этим делом правильно справился. Мы все это поддерживали. В том числе, я был в числе главных поддерживающих. И не жалею об этом…
— Обвиняют Вышинского, что он отменил юридическое право, людские судьбы решались единолично.
— Ну, его нечего обвинять, он ничего не решал. Конечно, такие перебарщивания были, но выхода другого не было.
— Человека могли засудить по воле секретаря райкома.
— Могло быть. Настоящие большевики не могли перед этим остановиться в такой момент, накануне Второй мировой войны. Это очень важно.
— Как его тогда понять, Ежова? Был честным и наломал дров, да?
— Так можно сказать: наломал дров и перестарался… Когда человек держится за место и старается… Вот это и называется карьеризм, который имеет громадное значение, все растет, одна из главных наших современных болячек.
Руби, руби! Его же главный недостаток был в том, что он дошел до того, что как руководитель действительно в этот период уже разложился. Ежова стали обвинять в том, что он стал назначать количество на области, а из области в районы цифры. Такой-то области не меньше двух тысяч надо ликвидировать, а такому-то району не меньше пятидесяти человек… Вот за это и расстреляли его. Контроля, конечно, за этим уже не было…
Что касается Ягоды, он был враждебным по отношению к политике партии. Ежов не был враждебным, он перестарался — Сталин требует усилить нажим. Это немного другое. Он не из подлых чувств. И остановить невозможно. Где тут остановить? Разобраться. А разбирались зачастую те же правые. Или троцкисты. Через них мы получали очень много материала. А где найти других?<…>
Удивляет в этих процессах открытых, что такие люди, как Бухарин, Рыков, Розенгольц, Крестинский, Раковский, Ягода — признали даже такие вещи, которые кажутся нелепыми. Ягода говорит: я ничем не лучше, чем любой шпион, который действовал против Советского Союза. Конечно, это явная нелепость — безусловно. Как же это они так? И действительно, кто имеет представление о Рыкове или Бухарине, даже о Розенголъце, страшно поражаются, как это так? Я думаю, что