Джатаках» он в бытность свою оленем жертвует собой ради спасения своего стада, а будучи зайцем, бросается в костер, чтобы накормить умирающего от голода брахмана. И даже если нам придется отмести эти отчеты постфактум как легенды, нет никаких сомнений, что в его жизни как Будды его чуткость и отзывчивость изливались обильной рекой. Желая избавить от стрел скорби всех, кто встречался ему на пути, он дарил каждому сочувствие, просветление и удивительную душевную силу, которая завладевала сердцами его гостей и преображала их, даже когда он не говорил ни слова.
В социальном отношении царственное происхождение и воспитание Будды были огромным преимуществом. Наделенный «благородством манер», он непринужденно чувствовал себя в кругу царей и других правителей, ибо был одним из них. Однако его величие и утонченность, по-видимому, не вызывали отчуждения у простых крестьян. Внешние классовые и кастовые различия так мало значили для него, что зачастую он даже не старался сделать вид, будто обращает на них внимания. Независимо от того, насколько низко пал конкретный человек и как был отвергнут обществом, Будда относился к нему с уважением, проистекавшим из того простого факта, что это его ближний, такое же человеческое существо. Таким образом многие отверженные и пренебрегаемые, столкнувшись впервые с тем, что их понимают и принимают, обнаруживали, что в них зарождается уважение к себе и приобретали положение в обществе. «Досточтимый Гаутама всех встречает радушно, доброжелательный, миролюбивый, ничуть не надменный, открытый всем»[54].
В этом человеке, перед которым склонялись цари, и впрямь была поразительная простота. Даже когда его слава находилась в зените, его видели с чашей для подаяний в руке бродящим по улицам и переулкам – с терпеливым видом человека, которому известна иллюзорность времени. Подобно лозе и оливе, двум наиболее символичным растениям, для которых пригодна даже самая скудная почва, его физические потребности были минимальны. Однажды в Алави в зимние холода его нашли медитирующим на кучке листьев, собранных на тропе, по которой гоняли скот. «Тверда земля, утоптанная копытами, тонка подстилка, легки желтые одеяния, резки порывы зимнего ветра, – согласился он. – Однако радость в моей жизни возвышенна и неизменна».
Пожалуй, неточно было бы называть Будду скромным человеком. Джон Хэй, секретарь президента Линкольна, говорил, что считать Линкольна скромным нелепо, и добавлял, что «среди великих людей нет скромных». Безусловно, Будда сознавал, что достиг уровня понимания, намного превосходящего уровень кого бы то ни было из его современников. В этом отношении он просто признавал свое превосходство и жил с уверенностью в себе, которую означало это признание. Но его отношение отличалось от тщеславия или усерьезненной самонадеянности. В последний раз собрав свою сангху (общину) в уединении, как делал каждый год, Возвышенный обвел взглядом молчаливых слушателей и заговорил: «Итак, я призвал вас, ученики, чтобы услышать от вас, находите ли вы во мне какой-либо изъян, будь то в словах или в поступках». И когда любимый ученик воскликнул: «Так сильна моя вера в тебя, господин, что мне кажется, никогда не было, никогда не будет и нет никого, кто был бы выше и мудрее Благословенного», Будда укоризненно отозвался:
– Ты, Сарипутта, конечно же, знаешь всех Пробудившихся прошлого.
– Нет, господин.
– В таком случае, ты знаешь Пробудившихся будущего?
– Нет, господин.
– Тогда, по крайней мере, ты знаешь меня и проник в самые глубины моего ума?
– Даже это не так, господин.
– Тогда почему же, Сарипутта, твои слова так величавы и дерзки?
Несмотря на его собственную объективность по отношению к себе, еще при его жизни предпринимались настойчивые попытки провозгласить его богом. Он категорически отвергал их все, утверждая, что он человек по всем меркам. Он не пытался скрывать свои соблазны и слабости – как трудно было достичь просветления, с каким незначительным перевесом он одержал победу, насколько подверженным ошибкам он остался. Признавался, что если бы существовало еще одно влечение такое же мощное, как сексуальное, он ни за что бы не добился успеха. Не скрывал, что месяцы, когда он впервые остался один в лесу, довели его до грани смертельного ужаса. «Пока я ждал там, стоило пройти оленю, или птице уронить ветку, или ветру зашелестеть в листьях, и я думал: “А вот и он – этот страх и ужас”». Как отмечает Пауль Дальке в своих «Очерках буддиста» (Paul Dahlke, Buddhist Essays), «того, кто говорит так, не надо увлекать надеждами на неземные радости. Тот, кто говорит такое о себе, привлечет силой, с которой Истина притягивает всех, кто вступает в ее владения».
О лидерстве Будды свидетельствовали не только масштабы, до которых разрослась его община, но и в равной степени совершенство дисциплины в ней. Некий царь, посетивший одно из ее собраний, которое продлилось всю ночь полнолуния, наконец не выдержал: «Вы дурачите меня? Как может быть, чтобы не слышалось ни звука – ни кашля, ни чихания, – и это в таком большом собрании, среди 1250 братьев?» Поглядев на собрание, сидящее безмолвно, как чистое озеро, он добавил: «Вот бы мой сын обладал таким спокойствием».
Подобно другим духовным гениям – вспоминается Иисус, заметивший Закхея на смоковнице, – Будда с исключительной проницательностью разбирался в людях. Чуть ли не с первого взгляда он мог оценить тех, кто к нему приближался; по-видимому, он никогда не обманывался и не заблуждался насчет видимости, а сразу переходил к истинному и настоящему. Один из самых прекрасных примеров – его встреча с Сунитой, уборщиком цветов, положение которого в обществе было настолько низким, что единственная работа, которую он нашел, заключалась в собирании выброшенных букетов в надежде найти среди них цветы, пригодные, чтобы выменять на них еду и утолить голод. Однажды туда, где Сунита рылся в отбросах, прибыл Будда, и сердце мусорщика наполнилось трепетом и радостью. Не найдя, куда спрятаться – ведь он был изгоем, – он застыл у стены, как приклеенный, подняв в приветствии сложенные руки. Будда «заметил в сердце Суниты признаки архатства [святости], сияющие, как светильник в сосуде» и приблизился к нему со словами: «Сунита, что значит для тебя эта безотрадная жизнь? Ты смог бы вынести разлуку с миром?» Сунита «с восторгом окропленного амброзией ответил: “Если такой, как я, может стать твоим приверженцем, пусть Возвышенный позволит мне прийти!”» И он стал известным учеником в общине[55].
Вся жизнь Будды была пронизана убежденностью в том, что на него возложено исполнение миссии вселенских масштабов. Сразу же после просветления он увидел мысленным взором «души, взор которых слегка потускнел от пыли, и души, взор которых совсем затуманила пыль»[56] – весь людской мир, толпящийся, растерянный, отчаянно нуждающийся в помощи и наставлении. Ему не осталось ничего другого, кроме как согласиться с последователями в том, что он «родился в этом мире ради блага многих, ради счастья многих, ради пользы, блага, счастья богов и людей, из сострадания к миру»[57]. Его готовность взять на себя эту задачу, не думая о том, какой ценой она обойдется ему самому, покорила как сердце Индии, так и ее разум. «Учитель Гаутама направил стопы по религиозному пути, отказавшись от большого клана родных, от множества денег и золота, от сокровищ, погребенных и находящихся над землей. Воистину, будучи еще юношей без единого седого волоса на голове, во всей красе ранней мужской зрелости, он удалился от домашней жизни к бездомному существованию»[58].
Тексты изобилуют восхвалениями Будды, одна из причин тому, несомненно, заключается в том, что никакое описание не удовлетворяло его учеников полностью. После того как слова сделали все возможное, в их учителе осталась сама суть тайны – неизведанные глубины, невыразимые языком, поскольку они были недоступны пониманию. Ученики чтили и любили то, что могли понять, но было и большее – тот источник, исчерпать который они уже не смели и надеяться. До самого конца он оставался полусветом-полутенью, ускользающей от всестороннего понимания. Поэтому его называли Шакьямуни – «безмолвным мудрецом (муни) из рода Шакья», символом того, что находится за пределами, доступными слову и мысли. Его звали Татхагата – «так пришедший», «победитель истины», «совершенный просветленный», ибо «он один всецело знает и видит лицом к лицу эту вселенную». «Глубок Татхагата – неизмеримый, недоступный пониманию, даже подобный океану»[59].
Мятежный святой
При переходе от Будды-человека к буддизму-религии возникает настоятельная необходимость рассматривать последний в свете индуизма, из которого он вырос. В отличие от индуизма, который развивался путем медленного, в основном незаметного духовного приращения, религия Будды возникла в одночасье полностью сформированной. В значительной степени это была религия реакции, направленная против искажений индуизма – индийский протестантизм не только в изначальном смысле этого слова, обозначающего свидетельство за (testis pro) что-либо, но и равным образом в более поздних оттенках значения, как протест против чего-либо. Буддизм черпал живительную силу из индуизма, но от преобладающей в нем порочности буддизм отдернулся резко, как хлыст, и нанес по ней удар – со всей силы.
В таком случае, чтобы понять учения Будды, нам необходимо иметь некоторое представление о существовавшем в те времена индуизме, частично спровоцировавшем появление новой религии. Но предварительно не помешает сделать несколько замечаний о религии.