Шесть аспектов религии всплывают на поверхность с такой регулярностью, что позволяют предположить наличие их семени в самой природе человека. Один из них – власть. Если оставить в стороне божественную власть и подойти к вопросу лишь с человеческой точки зрения, его суть начинается со специализации. Религия ничуть не проще правительства или медицины. Поэтому логично, что способности или устойчивое внимание возвышают некоторых людей над средним уровнем в вопросах духа; у них просят совета, их рекомендациям обычно следуют. Кроме того, институциональная, организованная сторона религии требует наличия административных органов и отдельных лиц, которые занимают руководящие посты и решения которых имеют силу.
Вторая типичная черта религии – ритуал, который, в сущности, был колыбелью религии, так как от антропологов нам известно, что люди выражали свою религию в танце еще до того, как осмыслили ее. Религия возникла из торжества и его противоположности, скорби, – и то, и другое просит коллективного выражения. В минуты горя или ликования мы не просто хотим быть на людях; нам требуется взаимодействовать с ними таким образом, чтобы эти взаимодействия стали чем-то большим, нежели сумма их составляющих, – это ослабляет гнет нашей изоляции. Так поступают не только люди как вид. На севере Таиланда, когда восходящее солнце только касается верхушек деревьев, семейства гиббонов хором издают звуки, напоминающие полутоновые нисходящие гаммы, и, перебирая руками, устремляются к самым верхним веткам.
Хоть религия и начинается с ритуала, в скором времени требуются и объяснения, поэтому в качестве третьей черты религии появляются предположения и догадки. Откуда мы пришли, куда идем, зачем мы здесь? Люди хотят ответов на эти вопросы.
Четвертая религиозная константа – традиция. У человеческих существ скорее традиция, нежели инстинкт сохраняет то, что предыдущие поколения узнали и передали настоящему в качестве шаблонов для действий.
Пятая типичная черта религии – благодать; вера – зачастую с трудом сохраняемая перед лицом фактов, – в то, что Реальность по большому счету на нашей стороне. В конечном итоге вселенная дружелюбна, мы можем чувствовать себя в ней как дома. «Религия говорит, что все лучшее во вселенной – так сказать, последнее слово – ближе к вечности»[60].
И наконец, религия имеет дело с тайной. Будучи конечным, человеческий ум не в состоянии даже вообразить Бесконечное, которое его влечет.
Каждый из этих шести элементов – власть, ритуал, предположение, традиция, милость и тайна – вносит важный вклад в религию, но в равной мере может ей и мешать. В индуизме времен Будды ей мешали все шесть элементов. Власть, которую поначалу требовалось подтверждать, стала наследственной и эксплуататорской, так как брахманы решили копить и скрывать свои религиозные секреты и стали запрашивать за проведение церемоний непомерно много. Ритуалы исполнялись механически – ради чудесных результатов. Размышления утратили свою эмпирическую основу и свелись к бессмысленному и мелочному буквоедству. Традиция стала мертвым грузом, особенно ввиду настойчивых требований, чтобы санскрит, к тому времени уже непонятный массам, оставался языком религиозного дискурса. Благодать Божья толковалась превратно, устраняя ответственность человека, – даже в том случае, если у самого понятия «ответственность» еще оставался смысл на фоне кармы, также истолкованной превратно и спутанной с фатализмом. И наконец, за тайну принимали раздувание таинственности и мистификаций, порочную одержимость чудесами, оккультизмом и вымыслом.
И вот на этой религиозной сцене – порочной, вырождающейся и несообразной, загроможденной суевериями и отягощенной затасканными ритуалами, – появился Будда, полный решимости расчистить место, чтобы истина обрела новую жизнь. Последствия оказались удивительными, ибо то, что возникло, было (поначалу) религией, почти начисто лишенной всех составляющих, перечисленных выше, – без которых, казалось бы, религия не в состоянии укорениться. Этот факт настолько поразителен, что заслуживает подтверждения.
1. Будда проповедовал религию, лишенную власти. Наступление на власть он вел с двух сторон. С одной ему хотелось уничтожить монополию брахманов на религиозные учения, и немалая часть его реформы заключалась не в чем ином, как в обеспечении широкой доступности того, что до сих пор было достоянием нескольких. Противопоставляя собственную открытость цеховой скрытности брахманов, он указывал, что «в Будде нет никакого подобия скаредности». Этому отличию он придавал такую важность, что вернулся к нему на своем смертном одре, чтобы заверить тех, кто его окружал: «Я не утаивал ничего»[61]. Но если его первый удар по власти был нацелен на институт – касту брахманов, – то второй предназначался отдельно взятым людям. В те времена, когда широкие массы пассивно полагались на брахманов и ждали от них распоряжений, Будда бросил вызов каждому человеку, побуждая его заняться религиозными исканиями самостоятельно. «Не принимайте на веру то, что слышите, не принимайте традиции, не принимайте утверждения только потому, что оно содержится в наших книгах, или согласуется с вашими убеждениями, или же потому, что так говорит ваш учитель. Будьте светильниками самим себе. Те, кто либо сейчас, либо после моей смерти будут полагаться только на себя и не искать помощи ни у кого, кроме самих себя, достигнут высочайших вершин»[62].
2. Будда проповедовал религию, лишенную ритуала. Он неоднократно высмеивал канитель брахманских обрядов как суеверные мольбы, обращенные к беспомощным божествам. Они, подобно блестящим оберткам, не имели никакого отношения к напряженному, тяжкому труду умаления эго. В сущности, они были не просто неуместными: Будда утверждал, что «вера в действенность обрядов и церемоний» – одни из десяти оков, сдерживающих человеческий дух. В этом случае, как, по-видимому, и во всем остальном, Будда был последователен. Отметая индуистские церемонии, он устоял против всех соблазнов ввести новые, собственные, – этот факт побудил некоторых авторов охарактеризовать (несправедливо) его учения скорее как рационально-нравственные, нежели как религию.
3. Будда проповедовал религию, которая избегала предположений. Имеются обширные свидетельства тому, что он мог бы стать одним из величайших метафизиков мира, если бы взялся за эту задачу. Вместо этого он обошел стороной «дебри мудрствований». Его молчание по этому поводу не прошло незамеченным. «Вечен мир или нет, конечен мир или нет, является ли душа тем же самым, что и тело, или душа – одно, а тело – другое, существует ли Будда после смерти или не существует, – всего этого, – отмечал один из его учеников, – учитель мне не объясняет. И то, что он это не объясняет, не радует и не устраивает меня»[63]. Нашлось немало тех, кого это не устраивало. Но, несмотря на беспрестанные подстрекательства, Будда хранил «благородное молчание». Его причина была проста. В вопросах такого рода проявлялась «жажда суждений… а не склонность к наставлениям»[64]. Его программа практических действий была жесткой, и он не собирался позволять ученикам сворачивать с трудной стези практики в поля бесплодных домыслов.
Его известная притча о стреле, густо смазанной ядом, выражает именно эту мысль.
Это как если бы человека ранили стрелой, густо смазанной ядом, и друзья и родные привели его к врачу для исцеления, но раненый сказал: «Я не дам извлечь эту стрелу, пока не узнаю, кто меня ранил и из какой касты он был – воинов, или брахманов, или земледельцев, или из низшей касты». Или как если бы он сказал: «Я не дам извлечь эту стрелу, пока не узнаю имя рода, из которого этот человек, высок он, низок или среднего роста; с темной кожей, смуглой или желтоватой; из какой деревни, городка или большого города он родом; или пока не узнаю, из какого лука ранили меня – чапа или коданда; из чего была сделана его тетива – из цинанхума, бамбуковых волокон, жил, пеньки или молочая; или пока не узнаю, из какого дерева сделано древко стрелы – из выросшего в лесу или выращенного людьми; или из чего сделано оперение стрелы – из крыла грифа, или цапли, или ястреба, или павлина; и чем оно прикручено – жилами вола или буйвола, или оленя-руру, или обезьяны; или пока не узнаю, обычная это была стрела или бритвенной заточки, железная или из молочного зуба». Прежде чем все это станет известно, раненый умрет.
Точно так же религиозная жизнь зависит не от представлений о том, вечен мир или конечен, различны ли тело и душа, или существует ли Будда после смерти. Независимо от того, придерживаемся мы одних взглядов или противоположных им, все равно существует перерождение, существует старость, существует смерть и горе, плач, страдание, скорбь и отчаяние… Я не говорил об этих взглядах потому, что они не приводят ни к отсутствию страстей, ни к безмятежности и нирване.
Что же я объяснил? Страдание – вот что я объяснил, причину страдания, прекращение страдания и путь, который ведет к прекращению страдания – все это я объяснил. Ибо это пригождается[65].
4. Будда проповедовал религию, лишенную традиции. Он стоял на вершине прошлого, откуда ему открывался необозримый вид, однако знал он и то, что эти вершины погребли под собой его современников. Поэтому он убеждал своих последователей освободиться от бремени былого. «Не руководствуйтесь ни тем, что передано по наследству, ни авторитетом ваших традиционных учений, когда познаёте себя. В этих учениях нет пользы: когда усердно следуют им и приводят в действие, они ведут к потерям и страданиям – так что отвергните их»[66]