de trop)». Представителю научного гуманизма Бертрану Расселу было трудно уразуметь, почему людей расстраивают известия об угасании вселенной, ведь «непонятно, как можно сделать неприятный процесс менее неприятным путем бесконечных повторов». Поэзия, неизменно чуткий барометр, говорит о «ничтожности житейской суеты» и о времени, «щемящем сердце, полном надежд». Сам Будда никогда не заходил дальше Роберта Пенна Уоррена:
Она реальна. О, реальна только лишь она!
Лишь боль. Так скажем же всю правду, как мужчины.
Мы радоваться рождены – тому, что радость может болью обернуться.
Мы рождены надеяться – на то, что болью может обернуться и надежда.
Мы рождены любить – то, что любовь, возможно, болью станет.
И боль мы рождены испытывать – при мысли, что все больше будет боли,
А мы, от этого неистощимого потока,
Возможно, причиним ее другим – увидев в этом суть свою[74].
Даже Альберт Швейцер, считавший Индию пессимистической, вторил определению Будды почти дословно, когда писал: «Лишь в довольно редкие моменты я по-настоящему чувствовал радость оттого, что я жив. Я не мог не сочувствовать с прискорбием всей той боли, которую видел вокруг, – не только людской, но и боли всего творения».
Итак, словом «дуккха» именуется боль, в той или иной степени окрашивающая все конечное существование. Конструктивные следствия этого слова всплывают, когда мы обнаруживаем, что в языке пали им называют колеса, оси которых смещены от центра, или кости, головки которых выскочили из суставов. (Современным сравнением может послужить магазинная тележка, которую мы пытаемся везти, взявшись не той стороны). Точный смысл Первой благородной истины таков: жизнь (в том состоянии, к которому она пришла) нарушена. Что-то повредилось. Выскочило из суставов. Как при смещении оси, трения (межличностные конфликты) избыточны, движение (творчество) затруднено, и это причиняет боль.
Обладая аналитическим складом ума, Будда не стал довольствоваться обобщенной формой Первой истины. Он перешел к уточнениям, назвал шесть моментов, когда этот «вывих» жизни становится недвусмысленно очевидным. Богатые мы или бедные, обычные или одаренные, всех нас ждет одно:
1. Травма рождения. В наше время психоаналитики придают большое значение этому моменту. Несмотря на то, что Фрейд со временем стал отрицать, что травма рождения является источником всей последующей тревожности, он так и продолжал считать, что с тревожностью она соотносится как прототип. При опыте рождения «происходит такое объединение неприятных впечатлений, стремлений к разрядке напряжения и соматических ощущений, которое стало прообразом воздействия смертельной опасности и с тех пор повторяется у нас как состояние страха»[75].
2. Патология болезни.
3. Болезненные проявления немощности. В ранние годы полнота жизненной силы в сочетании с ее новизной почти автоматически делает жизнь хорошей. В последующие годы появляются страхи: боязнь финансовой зависимости; боязнь оказаться нелюбимым и нежеланным; боязнь продолжительных болезней и боли; боязнь стать физически отталкивающим и зависимым от окружающих; боязнь обнаружить, что потерпел фиаско в какой-либо важной жизненной сфере.
4. Страх смерти. По результатам многолетней клинической практики Карл Юнг сообщал, что смерть являлась источником глубочайшего ужаса у каждого пациента, с которым он работал, перешагнувшего сорокалетний рубеж. Экзистенциалисты присоединяются к нему, привлекая внимание к степени, в которой страх смерти омрачает здоровую жизнь.
5. Невозможность избавиться от того, к чему испытываешь неприязнь. Иногда такую связь удается разорвать, но далеко не всегда. Неизлечимая болезнь, не поддающийся исправлению недостаток характера – к худу или к добру, существуют мученичества, к которым люди прикованы на всю жизнь.
6. Разлука с любимыми.
Никто не отрицает, что башмак жизни жмет в этих шести местах. Первая благородная истина сводит их все вместе, заключая, что эти пять скандх (слагаемых жизни) причиняют боль. Поскольку эти скандхи – тело, ощущения, мысли, чувства и сознание, – словом, вся совокупность того, что мы обычно считаем жизнью, – идея в целом сводится к утверждению, что вся человеческая жизнь (опять-таки, в ее привычном понимании) есть страдание. Каким-то образом жизнь стала отчужденной от реальности, и эта отчужденность мешает истинному счастью, если ее не преодолеть.
Для того чтобы устранить раскол, нам необходимо знать его причину, и ее выявляет Вторая благородная истина. Причина нарушения жизни – танха (или тришна). Опять-таки из-за неточностей переводов – все они в той или иной степени неверны – разумнее придерживаться слова на языке оригинала. Танха обычно переводится как «жажда» или «желание». В этом есть доля истины – того рода, которую мы видим в «Доме, где разбиваются сердца», когда Джордж Бернард Шоу заставляет Элли воскликнуть: «Вот я сейчас чувствую: нет ничего на свете, чего бы я не могла сделать, – потому что я ничего не хочу». И это заявление подбивает капитана Шотовера на единственное на всю пьесу проявление энтузиазма: «Это и есть единственная настоящая сила. Это и есть гений человека. Лучше рома». Но при попытке приравнять желание и танха мы столкнемся с трудностями. Начнем с того, что от такого приравнивания Вторая истина станет бесполезной, ибо пресечь желания, все желания, в нашем нынешнем состоянии означало бы умереть, а этим жизненную проблему не решить. Но помимо бесполезности, приравнивание оказалось бы в корне неверным, ибо существуют желания, которые Будда напрямую поддерживает – к примеру, желание освобождения или счастья для других.
Танха – специфическая разновидность желания, желание реализации личных возможностей. Когда мы бескорыстны, мы свободны, но трудность в том и заключается, чтобы оставаться в таком состоянии. Танха – сила, которая разрушает его, тянет нас прочь от свободы, стремится к реализации нашего эго, сочащегося желаниями, словно тайная язва. Танха состоит из всех «тех склонностей, которым свойственно длить или усиливать отделенность, обособленное существование субъекта желания; по сути дела, всех форм себялюбия, сущность которого – желание для себя за счет, в случае необходимости, всех прочих форм жизни. Поскольку жизнь едина, все, что стремится отделить один аспект от другого, не может не причинять страданий тому элементу, который пусть даже бессознательно действует вопреки Закону. Наш долг перед нашими ближними – понять их как продолжения, другие проявления нас самих, такие же грани той же самой Реальности»[76].
В этом прослеживается некоторое отличие от того понимания, которое люди обычно проявляют к своему ближнему. Привычные человеческие воззрения на добрых полдороги ближе к описанию дома для умалишенных у Ибсена, где «с самим собою здесь каждый носится, в себя уходит, лишь собственного “я” броженьем полон, здесь герметическою втулкой “я” себя в себе самих все затыкают»[77]. Если дать кому-нибудь групповую фотографию, чье лицо этот человек будет выискивать на ней первым? Это маленький, но красноречивый симптом пожирающего смертельного недуга, вызывающего скорбь. Где мужчина, который озабочен тем, чтобы никто не остался голодным, так же, как стараниями накормить собственных детей? Где женщина, которую повышение уровня жизни во всем мире заботит так же, как повышение ее собственной зарплаты? В том-то, говорил Будда, и беда, вот потому-то мы и страдаем. Вместо того, чтобы связать нашу веру, любовь и судьбу с единым целым, мы упрямо стараемся навьючить их на чахлых осликов наших обособленных «я», которые наверняка начнут спотыкаться и в конце концов не выдержат ноши. Нянчась с нашим личным самосознанием, мы замыкаемся внутри «нашего эго в кожаной оболочке» (Алан Уоттс) и стремимся реализоваться, усиливая и раздувая его. Глупцы, полагающие, что это заточение способно принести свободу! Неужели мы не видим, что «это из-за себя самих мы страдаем»? Эго – отнюдь не дверь к полноте жизни, а ущемленная грыжа. Чем сильнее она разбухает, тем больше препятствует свободному кровообращению, от которого зависит жизнь, и тем больше боли причиняет.
Третья благородная истина логически вытекает из Второй. Если причина жизненных нарушений – корыстные желания, тогда исцеление заключается в преодолении таковых. Если нам удастся вырваться из узких рамок личной заинтересованности на обширные просторы вселенской жизни, мы будем избавлены от мучений. Четвертая благородная истина объясняет, как достичь исцеления. Преодоление танха, выход из нашего плена, осуществляется благодаря Восьмеричному пути.
Восьмеричный путь
Подход Будды к проблеме жизни, выраженный в Четырех благородных истинах, – по сути дела врачебный. Он начал с тщательного исследования симптомов, которые стали поводом для беспокойства. Если бы все шло гладко, настолько гладко, что мы обращали бы на себя внимания не более, чем обычно обращаем на собственное пищеварение, беспокоиться было бы не о чем, нам не пришлось бы заниматься своим образом жизни. Но дело обстоит совсем не так. Мы чувствуем, что творческой энергии у нас меньше, а боли и конфликтов больше, чем следовало бы. Эти симптомы Будда обобщил в Первой из благородных истин, объявив, что жизнь есть дуккха, то есть разлад. Следующим этапом стала диагностика. Отмахнувшись от обрядов и веры, он задал практический вопрос: что вызывает эти необычные симптомы? Где находится очаг инфекции? Чем всегда сопровождается наличие страданий и что отсутствует, когда страданий нет? Ответ дается во Второй благородной истине: причина нарушения жизни – танха, или стремление к личной самореализации. И каков же тогда прогноз? Третья благородная истина обнадеживает: болезнь можно исцелить, преодолев эгоистичную жажду обособленного существования. Это подводит нас к рецепту: как достигается такое преодоление? Четвертая благородная истина дает ответ. К преодолению своекорыстия ведет Восьмеричный путь.