яну, сразу же оговорившись, что сущность ваджраяны – это тантра. Тибетский буддизм, о котором мы говорим – по сути своей, тантрический.
Буддистам не принадлежит монополия на тантру, впервые появившуюся в средневековом индуизме, где ее название сочетало в себе два санскритских корня. Один из них – «расширение». В этом значении тантра относится к текстам, многие из которых являются эзотерическими и тайными по своей сути, добавленным к индуистскому корпусу с целью расширения его диапазона. Однако это дает нам лишь формальный смысл слова. По поводу содержания расширенных текстов нам следует обратиться ко второму этимологическому значению тантры, происходящему из ткачества и означающему взаимопроникновение. В ткацком деле нити основы и утка неоднократно переплетаются. Тантры – тексты, акцентирующие внимание на взаимосвязанности вещей. Индуизм положил начало этим текстам, но именно буддизм, особенно тибетский буддизм, поставил их во главу угла.
Тибетцы утверждают, что их религия никоим образом не уникальна в своей цели. Если что-то и отличает ее, так это практика, позволяющая достичь нирваны за период единственной жизни[112]. Это существенное притязание. Каким образом тибетцы отстаивают его?
Они утверждают, что ускорение достигается благодаря использованию всей энергии, какая только скрыта в человеке, в том числе и подчеркнуто телесной, и стараниям поставить ее всю на службу духовным исканиям.
Энергия, больше всего интересующая Запад, – сексуальная, поэтому неудивительно, что репутация тантры за рубежом строится на ее сакраментальном использовании этого влечения. Герберт Джордж Уэллс как-то сказал, что Бог и секс – единственное, что по-настоящему интересовало его. И если мы в состоянии заполучить и то, и другое – избежав необходимости выбирать одно из двух, как в случае монашества и целибата, – для современного слуха это звучит музыкой настолько сладкой, что тантра, согласно популярной западной точке зрения, почти приравнена к сексу. К сожалению, это не только затмевает широкий мир тантры, но и искажает ее сексуальные учения, вытесняя их из этого мира.
В пределах этого мира учения тантры, относящиеся к сексу, не диковинны и не пикантны: они универсальны. Секс настолько важен – ведь как-никак, благодаря ему продолжается жизнь, – что должен быть самым непосредственным образом связан с Богом. Это божественный Эрот Гесиода, прославленный в «Федре» Платона и прославляемый в некотором смысле всеми людьми. И даже это еще слишком мягко сказано. Секс божествен в его самом доступном проявлении. Но с оговоркой: он таков, только когда скреплен любовью. Когда два человека страстно, даже безумно – с божественным безумием Платона – влюблены; когда каждый из них больше всего хочет получить то, что другой больше всего желает отдать, – в момент их взаимной кульминации невозможно определить, является ли этот опыт в большей мере физическим или духовным, ощущают ли они себя двумя людьми или единым целым. Это момент экстаза, потому что в такое время они «стоят за пределами» – «ex» как «вне», «stasis» как «стояние, положение» – самих себя, слитые в единство Абсолюта.
До сих пор мы не видели ничего уникального для тантры: от еврейской Песни песней Соломона до недвусмысленной сексуальной символики в мистических браках с Христом – все упомянутое фигурирует во всех традициях. Что отличает тантру, так это искренность, с которой она принимает секс в духовные союзники, сотрудничая с ним явно и намеренно. Стоя выше и брезгливости, и дразнящего возбуждения, тантристы следят, чтобы физические и духовные компоненты этой плотской любви существовали в точном соединении – посредством их искусства (демонстрирующего пары в момент соития), в их фантазиях (способность к воображению надлежит активно развивать) и в открытом участии в сексуальной жизни, ибо лишь в одном из четырех тибетских духовных орденов действует целибат. Дальше этих обобщений зайти нелегко, поэтому мы оставим этот вопрос с сопровождающими наблюдениями. Тантрическим сексуальным практикам предаются не как оргиям, в нарушение всех правил, а под бдительным надзором гуру, в контролируемой обстановке недуалистических представлений, в качестве торжественной кульминации длинной последовательности событий духовного служения на протяжении множества жизней. Духовные эмоции, к которым при этом стремятся, представляют собой экстатическое, бескорыстное, божественное блаженство в осознании трансцендентной сущности. Однако это не самоцель, ибо высшая цель данной практики – выйти из этого недуалистического опыта лучше подготовленным к восприятию многообразия мира без отчужденности от него.
Рассмотрев таким образом сексуальную сторону тантры, мы можем перейти к более общим характеристикам ее практики. Мы уже видели, что они примечательны в той степени, в какой имеют в своей основе тело, а физическая энергия, с которой особенно регулярно работают тантристы, непосредственно связана с речью, зрением и телодвижениями.
Для того чтобы оценить отличие религиозной практики, активно пользующейся этими способностями, полезно вспомнить раджа-йогу из индуизма и дзэн из буддизма. Обе эти программы медитации ориентированы на то, чтобы сделать тело неподвижным и дать возможность разуму в целях практики подняться над телом. Моментальный снимок мог бы запечатлеть тело во время подобных практик, в то время как для тибетцев понадобилась бы видеокамера, вдобавок с функцией записи звука. Ибо тела тибетцев, поглощенных ритуалом, пребывают в постоянном движении. Ламы простираются ниц, сплетают пальцы определенным образом, произносят священные слоги, демонстрируют мастерство горлового пения. Постоянно что-нибудь да происходит – как в слуховом, так и в зрительном отношении.
Участие своих тел в этих духовных поисках они объясняют прямо и незамысловато. Звуки, видения и движения могут отвлекать, признают они, но это еще не значит, что они обязаны отвлекаться. Благодаря одаренности великих основоположников тантры были открыты упайи («искусные средства»), предназначенные для того, чтобы направлять физическую энергию потоками, уносящими дух вперед вместо того, чтобы сбивать его с пути. Мы обращаемся к наиболее значительным из этих потоков, связанным с звуками, видениями и движениями, и имеющим названия, начинающиеся на букву «М». Мантры преобразуют шум в звук, а отвлекающую болтовню – в религиозные догматы. Мудры дирижируют жестами рук, превращая их в пантомиму и священный танец. Мандалы радуют глаза изображениями, священная красота которых притягивает к ним смотрящего.
Если мы попытаемся представить ритуал, в ходе которого тибетцы пускают в ход все эти тантрические приемы, происходящее будет выглядеть примерно так. Рассевшись длинными параллельными рядами, водрузив на голову разнообразные уборы – от венцов до невероятных шаманских шапок, облачившись в одеяния, темно-бордовый цвет которых они периодически приглушают пышностью серебристых, алых и золотых покровов – сияющими метафорами внутренних состояний сознания – монахи приступают к песнопениям. Они начинаются низко, гортанно, размеренно и монотонно, но чем глубже настрой, тем заметнее эта монотонность сменяется гармониями, подобными звучным аккордам, хотя на самом деле пение монахов не относится к многоголосным; полифония (открытие Запада) им неизвестна. С помощью ухищрений, неизвестных больше нигде в мире, они меняют форму голосовых полостей, усиливая обертоны до такой степени, чтобы они слышались как отдельные самостоятельные тоны[113]. Тем временем их руки совершают определенные жесты, кинестетически усиливающие достигнутые состояния сознания.
Последняя, ключевая особенность этой практики ускользает от наблюдателей, поскольку полностью скрыта внутри. На всем протяжении упражнения монахи представляют себе божества, которые призывают, – представляют с такой силой (для овладения этой техникой требуются годы практики), что поначалу с закрытыми глазами, а со временем и с широко открытыми, они способны видеть эти божества так, словно те физически присутствуют перед ними. Для того чтобы сделать их реалистичными, приходится пройти долгий путь, но в кульминационный момент медитации монахи заходят еще дальше. Они стремятся в восприятии слиться с богами, которых вызвали в воображении, а еще лучше – перенять их силу и достоинства. Удивительная совокупность форм искусства создана в этом случае не ради самого искусства. Они образуют методику, предназначенную для настройки человеческого духа на длину волны призываемых богов-покровителей.
В завершение отчета о своеобразии тибетского буддизма добавим к сведениям о тантрической практике упоминание об одном уникальном установлении. В 1989 году, когда Нобелевской премией мира был награжден его святейшество Далай-лама, это установление привлекло внимание всего мира.
Далай-ламу не совсем правомерно сравнивать с папой римским, так как в прерогативы первого не входит определять вероучение. Еще больше вводят в заблуждения представления о нем как о боге-правителе, ибо несмотря на то, что в его лице действительно объединена светская и духовная власть, ни одна из них не является определяющей для его основной функции. Эта функция – воплощение на земле небесного начала, отличительной чертой которого является сострадание или милосердие. Далай-лама – бодхисатва, известный в Индии как Авалокитешвара, в Китае – как богиня милосердия Гуаньинь, в Японии – как Каннон. Как Ченрезиг (его тибетское имя), он на протяжении последних нескольких веков перевоплощался в человека ради усиления и возрождения тибетской традиции. Через этого человека – единственного, который до сих пор принял уже четырнадцать последовательных воплощений, – протекает непрерывный поток духовного влияния, которое отличается характерным состраданием. Таким образом, по отношению к миру в целом и к Тибету в частности долг Далай-ламы в основном заключается не в администрировании и не в наставлении, а в «деятельности присутствия», независимой от всего, что он как индивид предпочитает делать или не делать. Далай-лама – принимающее устройство, на которое сострадание как основополагающий принцип буддизма непрерывно передается во всех своих космических масштабах, да