Принимая это как должное, Конфуций был чуть ли не одержим традициями, ибо видел в них основную формирующую силу склонностей и взглядов. Традиции он любил потому, что воспринимал их как потенциальный канал для привнесения в современные модели поведения того, что совершенствовалось в золотой век былого Китая, в эпоху великой гармонии. Поскольку в то время нравы были притягательными, люди соответствовали им; ввиду точной проработки это соответствие приносило умиротворенность и радость. Возможно, Конфуций идеализировал и даже романтизировал период, когда Китай перешел из второго тысячелетия в первое и когда династия Чжоу находилась в зените славы. Безусловно, он завидовал тем, кто жил в те времена, и стремился воспроизвести их настолько достоверно, как мог. Традиции представлялись ему приспособлением для того, чтобы заимствовать из славного прошлого предписания, способные послужить в смутные времена, при жизни самого Конфуция.
Нынешние сторонники теории общества одобрили бы его нить рассуждений. Социализация, говорят они нам,
должна передаваться от старого малому, привычки и идеи должны поддерживаться как цельная и непрерывная паутина памяти, и это должен совершать круг носителей традиции, поколение за поколением… Когда преемственность традиций культуры нарушается, общество оказывается под угрозой. Если не восстановить ее целостность, общество распадется в ходе фракционных… войн. Ибо когда преемственность нарушается, культурное наследие не передается. Перед новым поколением встает задача заново открыть, изобрести и изучить методом проб и ошибок большую часть того, что требуется знать… Ни одному поколению это не под силу[135].
Конфуций говорил на другом языке, но работал именно над этой темой.
Его уважение к прошлому и даже благоговение перед ним не сделало из него приверженца древностей. Он знал: произошли перемены, ввиду которых невозможно вернуться к прошлому в буквальном смысле слова. 500 г. до н. э. отличен от 1000 г. до н. э. (если округлить цифры) тем, что китайцы стали индивидуальными личностями. У них появилось самосознание и рефлексия. Поэтому на спонтанные традиции – традиции, которые возникли без осознанного намерения и правили целыми деревнями, не встречая возражений, – уже нельзя было полагаться. Их альтернативой стали продуманные традиции. Когда традиции перестают быть спонтанными и непререкаемыми, их надлежит поддерживать и укреплять посредством осознанного внимания.
Это решение, звучащее просто, но глубокое по своей сути, воплощало пригодность социального таланта. В переходный период эффективное предложение должно удовлетворять двум условиям. Ему следует быть связанным с прошлым, так как лишь в случае соответствия тому, что знают и к чему привыкли люди, оно может стать общепринятым – «не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел Я, но исполнить» (Мф 5:17). В то же время решение должно объективно оценивать создавшиеся условия, в результате которых прежнее решение стало непригодным. Предложение Конфуция блестяще удовлетворяло обоим требованиям. Преемственность достигалась путем сохранения центрального места традиций. Не спешите, словно говорил он: посмотрите, как это делалось в прошлом – мы уже слышали, что он «просто любит древность». С прозорливостью политика, опирающегося на конституцию, он обращался к классическим трудам, определяя основные принципы для своей программы. И при этом он постоянно давал толкования, переиначивал, перефразировал. Можно с уверенностью утверждать, что без ведома своего народа он осуществил его переориентацию, перенес традиции с бессознательного на осознанный фундамент.
Без ведома своего народа – и, как нам следует добавить, большей частью сам о том не подозревая, – ибо было бы ошибкой полагать, что Конфуций полностью сознавал, что делает. Однако гений и определяется полным, осознанным пониманием собственных творений. Поэт может в меньшей степени, чем критик, знать, почему были выбраны те или иные слова; это незнание ни в коем случае не мешает словам быть выбранными правильно. Вероятно, вся исключительная креативность осуществляется скорее благодаря интуиции, чем благодаря явному пониманию. К Конфуцию это относилось несомненно. Он бы не стал и не смог бы доказывать или даже описывать свое решение в выражениях, которыми воспользовались бы мы. Он просто нашел решение в принципе, предоставив потомкам такую второстепенную задачу, как попытки понять, что именно он сделал и почему его действия оказались эффективными.
Переход со спонтанных традиций на целенаправленные требует, чтобы возможности критического интеллекта были направлены и на сохранение силы традиций, и на определение целей, которым эти традиции должны впредь служить. Народу предстоит прежде всего решить, какие ценности важны для его коллективного благополучия; вот почему «среди конфуцианцев усвоение верных взглядов было вопросом первостепенной важности»[136]. А затем все средства обучения – официальные и неофициальные, от утробы до могилы, – следовало направить на содействие всеобщей интернализации этих ценностей. Как описывал этот процесс один китаец, «представления о нравственности вдалбливали в людей всеми возможными средствами – с помощью храмов, театров, домов, игрушек, поговорок, школы, истории, рассказов – пока они не вошли в повседневную привычку… Даже праздники и шествия носили [в этом смысле] религиозный характер»[137]. Таким способом даже общество, состоящее из индивидуальностей, может (если поставит перед собой такую задачу) пропагандировать всеохватные традиции, обратиться к силе убеждения, которая побудит ее членов вести себя социально приемлемым образом даже в отсутствие надзора со стороны закона.
Эта методика выстроена вокруг «моделей престижа», как называют их социологи. У каждой группы такие модели свои. У подростковых компаний они могут предусматривать жесткость и возмутительное пренебрежение условностями; в монастырях ценится набожность и смирение. Независимо от содержания, модель престижа воплощает ценности лидеров, которыми восхищается группа. Ориентируясь на лидеров, внушающих им восхищение, члены группы приходят к уважению их ценностей и готовности придерживаться их – отчасти потому, что и они восхищаются этими ценностями, отчасти для того, чтобы добиться одобрения от сверстников.
Это высокоэффективная практика, возможно, единственная, благодаря которой исключительно человеческие ценности когда-либо получали распространение в больших группах. На протяжении почти двух тысячелетий каждого ребенка-китайца, живущего при свете прямых лучей конфуцианства, первым делом учили читать фразу не «смотри, смотри; посмотри – и увидишь», а скорее «человек по природе добр». Можно сколько угодно улыбаться при виде такого неприкрытого морализаторства, но оно необходимо каждому народу. В Соединенных Штатах есть своя история о Джордже Вашингтоне и вишневом дереве, как и нравоучения из «Хрестоматии Макгаффи». Древних римлян, известных дисциплиной и послушанием, пичкали преданием об отце, который обрек сына смерть за то, что тот одержал победу, ослушавшись приказа. Действительно ли Нельсон сказал: «Англия ждет, что каждый выполнит свой долг»? На самом ли деле Франциск I воскликнул: «Все потеряно, кроме чести»? Особого значения это не имеет. Такие истории отражают национальную идею и формируют людей по своему подобию. Точно так же и нескончаемые сюжеты и изречения из «Бесед и суждений» (Лунь юй) Конфуция предназначались для того, чтобы создать прообраз китайского характера – каким он станет, согласно надеждам китайцев.
Учитель сказал: «Благородный муж дружелюбен, но без фамильярности; низкий человек фамильярен, но без дружелюбия».
Цзы-гун спросил: «Что вы скажете о человеке, которого все земляки любят?»… «Не годится, – сказал Философ. – Лучше тот, которого любят хорошие земляки и ненавидят нехорошие».
Учитель сказал: «Хорошо воспитанный человек держится с достоинством, но не кичится. Дурно воспитанный держится кичливо, а не с достоинством».
Фань-чи, сопутствуя Конфуцию в прогулке под У Юй, сказал: «Осмелюсь спросить вас о возвышении добродетели, искоренении зла и различении заблуждения». «Прекрасный вопрос, – сказал Философ. – Прежде дело, а потом успех, разве это не значит возвышать добродетель? При нападении на свое зло не нападать на чужое зло разве это не значит искоренять зло? Под влиянием минутной досады забывать себя и своих родителей – разве это не заблуждение?»
Конфуций создавал для своих соотечественников их вторую натуру, которая, завершая высказывание социального аналитика, начатое несколько абзацев назад, является тем, что получают люди, когда становятся цивилизованными.
Эта вторая натура создана по образу того, ради чего [люди] живут и чем должны стать… Всю полноту преданности обществу может обеспечить лишь вторая натура человека, господствуя над его первой, примитивной натурой, и относясь к ней так, словно она не является законченным человеком. Тогда порядки, необходимости и ограничения цивилизованной жизни перестают быть чуждыми ему и навязанными извне. Они становятся его собственными внутренними императивами.
Содержание продуманной традиции
Продуманная традиция отличается от спонтанной тем, что требует внимания. Внимания она требует в первую очередь для того, чтобы сохранять свою силу в условиях роста индивидуализма, угрожающего подточить ее. Таковым Конфуций считал основную обязанность образования в наиболее широком смысле этого слова. А во-вторых, внимание требуется уделять содержанию этого образования. Каков характер общественной жизни, которую ему надлежит порождать? В общих очертаниях ответ Конфуция можно изложить с помощью пяти ключевых терминов.
1. Жэнь.