Общую мысль о силе «вероучения» Дарвин продолжает словами о том, что «китайскую цивилизацию [для формирования которой так много сделало вероучение Конфуция] следует принять как образец в большей мере, чем какую-либо другую цивилизацию мира». Мы не станем заходить настолько далеко. За неимением мерила, с помощью которого можно было бы качественно ранжировать цивилизации, мы довольствуемся количественной оценкой, где объективный рассказ ведут цифры. В отличие от Европы и даже Индии, Китай оставался объединенным, создавая политическую структуру, которая в период своего расцвета охватывала треть человеческого рода. Китайская империя просуществовала в условиях господства ряда династий на протяжении более чем двух тысячелетий – по сравнению с таким сроком империи Александра Македонского, Юлия Цезаря и Наполеона выглядят эфемерными. Если же помножить количество лет, которое просуществовала империя, на численность населения в ней в средний год, в количественном отношении она окажется самым впечатляющим социальным институтом, какой когда-либо создавали люди.
Не так-то просто определить, каким был вклад Конфуция в этот институт, поскольку со временем конфуцианские ценности слились с типичными для китайского народа настолько, что их стало трудно разделить. Поэтому здесь мы отметим некоторые особенности китайского характера, которые если не породили, то закрепили Конфуций и его ученики. Особенности, которые мы упомянем, в значительной степени относятся к Восточной Азии в целом, так как Япония, Корея и большая часть Юго-Восточной Азии намеренно осуществляли «ввоз» конфуцианской этики.
Начнем с выраженного в Восточной Азии социального акцента, закреплению которого способствовал Конфуций. Наличие такого акцента отмечал буквально каждый синолог, но здесь будет достаточно привести два таких вердикта. «Вся китайская философия преимущественно социальная», – высказывался Этьен Балаш, и Чань Жунцзе соглашался: «Интерес для китайских философов представляли в первую очередь этические, социальные и политические вопросы». Для того чтобы получить непосредственное представление о том, как проявлялся этот социальный акцент в жизни, укажем, что в Китае, который по площади не уступает континентальной территории США, существует единственный часовой пояс. По-видимому, китайцы считают, что синхронизироваться друг с другом во временных ощущениях важнее, чем приводить часы в соответствие с обезличенной природой.
Конечно, это пустяк, но мелкие признаки отражают глубоко укоренившиеся взгляды, и в любом случае долго искать более значительные свидетельства не придется. У китайцев социальный акцент Конфуция вызывал явную общественную эффективность – способность достигать масштабных целей в случае необходимости. Историки полагают, что социальный акцент, о котором идет речь, возможно, берет начало в рано возникшей потребности Китая в строительстве грандиозных оросительных систем с одной стороны и титанических дамб, чтобы сдерживать бурные реки, – с другой; не следует пренебрегать и тем фактом, что эту общественную эффективность (как мы называем ее здесь) можно применять не только во благо: примеров деспотизма в Китае известно множество. Но к худу или к добру, эта эффективность несомненна. В третьей четверти нынешнего века, столкнувшись с проблемой перенаселенности, Китай за одно десятилетие снизил рождаемость вдвое. А за тридцать лет, с 1949 по 1979 год, добился, чтобы для четверти мирового населения голод, наводнения и эпидемии остались в прошлом – по-видимому, навсегда. Как указывал журнал Scientific American в сентябрьском выпуске 1980 года, «это великое событие в истории»[150].
С предметом данной книги непосредственно связан уникальный для мировых цивилизаций способ, которым Китай синкретизировал свои религии. В Индии и странах Запада религии носят исключающий характер, или даже, лучше сказать, соперничают одна с другой: не имеет никакого смысла считать кого-либо одновременно христианином, мусульманином и иудеем, или даже буддистом и индуистом. Китай улаживал этот вопрос иначе. Испокон веков каждый китаец был конфуцианцем в вопросах этики и общественной жизни, даосистом в вопросах частной жизни и гигиены и буддистом в момент смерти, с изрядной дозой веры в шаманизм. Или, как выразил ту же мысль кто-то, каждый китаец носит головной убор конфуцианца, облачение даосиста и буддистские сандалии. Если бы речь шла о японце, к этому сочетанию прибавилась бы синтоистская вера.
Значение, которое в Китае придается семье – к которой относятся три из пяти постоянных взаимоотношений Конфуция, – не нуждается в комментариях. Некоторые синологи утверждают, что с учетом поклонения предкам и сыновней почтительности семья выступает в роли подлинной религии китайского народа. В китайских именах на первом месте стоит фамилия и лишь после нее значится личное имя. Большая китайская семья из нескольких поколений прекрасно сохранилась в ХХ веке, о чем свидетельствует следующий отчет: «В одну семью могут входить представители восьми поколений, в том числе братья, дяди, двоюродные деды, сыновья, племянники и сыновья племянников. До тридцати отцов со своим потомством, каждый со своими предками и потомками вплоть до дедов и внуков, могут сосуществовать в одном большом доме и составлять всего одну семью»[151]. Столь же сложен китайский лексикон для семейных взаимоотношений. Пользоваться единственным словом, обозначающим брата, слишком неудобно; должно быть два слова, чтобы различать, старше он или моложе того брата или той сестры, которые говорят о нем. Точно так же обстоит дело с сестрой, с тетей и дядей, с дедушкой и бабушкой: разные слова требуются, чтобы указать, родственниками с какой стороны – с отцовской или материнской – они приходятся. Словом, существуют названия для ста пятнадцати различных степеней родства членов большой китайской семьи[152]. Прочные семейные узы могут сковывать, но приносят и преимущества, и это справедливо для жителей Восточной Азии по сей день. Достаточно вспомнить о низкой преступности – количество краж со взломом в Японии составляет 1 % от американского – и впечатляющие успехи иммигрантов из Восточной Азии за рубежом; уровень просроченных платежей по кредитам у них низкий, продвижения по социальным лестницам и достижений – высокий. Семьи регулярно вносят вклад в продолжение образования даже дальних родственников.
Привычка смотреть снизу вверх на старшего партнера в трех из пяти постоянных взаимоотношений конфуцианства помогла возвести восточноазиатское уважение к возрасту до грани преклонения. Когда кто-нибудь на Западе признаётся, что ему пятьдесят, ему наверняка ответят: «С виду вам не дашь и сорока». В традиционном Китае вежливый ответ скорее будет другим: «А выглядите вы на все шестьдесят». В середине 80-х годов ХХ века пожилого человека, приехавшего в Японию, его знакомый японец спросил, насколько тот мудр. Вопрос вызвал замешательство, японец догадался, что допустил ошибку. Извиняясь за свой слабый английский, японец пояснил, что хотел спросить приезжего о возрасте. Если сравнить этот случай с западным отношением к возрасту – «в сорок переваливаешь через вершину и дальше катишься под гору все быстрее» – контраст разителен. Сталкиваясь с неизбежностью телесного упадка, Китай создавал социальные структуры, поддерживающие дух. С каждым проходящим годом человек мог рассчитывать на более заботливое отношение со стороны родных и товарищей, а также (как мы уже отмечали) на более уважительное внимание к его словам.
Учение Конфуция о срединном пути сохраняется по сей день – в предпочтении, которое китайцы выказывают взаимодействию, содействию и посредничеству в противовес жестким, обезличенным методам. До недавнего времени судебные тяжбы считались чем-то позорным, признанием человека в своей неспособности уладить разногласия с помощью компромиссов, при типичном участии семьи и коллег. Для Китая статистики нет, но в середине 80-х годов ХХ века в Японии с учетом численности ее населения на каждого юриста приходилось двадцать четыре юриста в США. Проблема переговоров связана со специфическим восточным феноменом «лица», так как в контексте судебного решения с его оттенком победы-поражения та сторона, против которой выступил суд, теряет лицо. Это серьезный вопрос, потому что если приходится быть на короткой ноге с товарищами по работе, в долгосрочной перспективе психологическая победа над ними ничего хорошего не сулит.
Есть также вэнь: убежденность Конфуция, что учение и искусства – не просто внешний лоск, а сила, преображающая общество и сердце человека. Китай чтил его убежденность, помещал ученого чиновника на самый верх социальной лестницы, а воинов отправлял вниз. Интересно, бывали ли где-нибудь еще, кроме Тибета, и в краткий начальный период ислама, предприняты подобные попытки воплотить платоновский идеал правителя-философа. Это была лишь попытка, однако кое-где время от времени она приносила плоды. В золотые века Китая искусства процветали как нигде в то время, приобретались глубокие познания; сразу же вспоминаются каллиграфия, сунская пейзажная живопись, живительный танец тайцзицюань. Была изобретена бумага, за четыре века до Гутенберга появился наборный шрифт. Количество томов энциклопедии XV века, увенчавшей труд двух тысяч ученых, достигло 11 095. Появились прекрасные стихи, великолепная живопись в виде свитков и керамика, которую «благодаря тонкости материала и отделки, а также элегантности форм можно считать лучшей керамикой всех времен и народов».[153]
В сочетании с конфуцианским искусством самой жизни, эти предметы вэнь породили совершенно самобытную культуру. Представляя собой сплав утонченности, колоритности и сдержанного хорошего вкуса, она наделила китайцев способностью к ассимиляции, в высшем проявлении не имеющей себе равных. Имея максимальную среди всех великих цивилизаций протяженность открытой границы, Китай постоянно подвергался набегам конных варваров, всегда готовых напасть на оседлых земледельцев. К воротам Китая являлись гунны, единственный дальний набег которых нанес смертельную рану Римской империи. Но то, что китайцы не могли отразить, они поглощали. Завоеватели каждой волны теряли